Александр Блок. Роман

                роман

                вступление

 «У меня из десяти стихов — пять хороших, три средних и два плохих. У Блока из десяти стихотворений — восемь плохих и два хороших, но таких хороших, мне, пожалуй, не написать.»
                Владимир Владимирович Маяковский

      Блок Александр Александрович (1880–1921)  -  великий  русский  поэт, писатель, публицист, драматург, переводчик, литературный критик. Классик русской литературы XX столетия, один из самых выдающихся представителей русского символизма. Его  отец-  профессор-юрист , потомок обрусевшего выходца из Германии, придворного врача , появившегося в России в середине XVIII в.. Мать  -  из русской дворянской семьи Бекетовых. Потомки врача Блока принадлежали к состоятельному, но со временем обедневшему  дворянству,  которому  за  неимением  поместий,  приходилось  служить. Прадед по матери был  очень  состоятелен, но  к старости потерял  почти все свое состояние. Со стороны обоих родителей Блок унаследовал интеллектуальную одаренность, склонность к занятиям литературой, искусством, наукой, но наряду с этим и несомненную психическую отягощенность: дед по отцу умер в психиатрической больнице; характер отца отличался странностями, стоявшими на грани душевного заболевания, а иногда и переступавшими за нее. Это вынудило мать поэта вскоре после его рождения покинуть мужа; она  сама неоднократно лечилась в лечебнице для душевнобольных; наконец и у самого Александра  к концу жизни развилось особое тяжелое нервно-психическое состояние — психастения; за месяц до смерти его рассудок начал омрачаться. Психастения (греч. psych; душа + asthenia бессилие, слабость) нарушение психической деятельности в форме психопатии (психастеническая психопатия) или невроза навязчивых состояний. Психастеническая психопатия начинает формироваться в детском возрасте, достигая уровня патологии обычно в подростковом или юношеском возрасте. Невроз навязчивых состояний может возникать и позднее под влиянием тех или иных психических травм у лиц с психастеническими чертами характера.

При психастенической психопатии в начале заболевания на первый план выступают аномальные характерологические особенности, которые проявляются чрезмерной мнительностью, впечатлительностью, ранимостью, застенчивостью, чувством тревоги, пугливостью, слабостью инициативы, нерешительностью, неуверенностью в себе, в будущем, которое представляется бесперспективным, несущим неудачи, неприятности. В связи с этим у больных отмечается боязнь нового, неизвестного. Они с трудом отступают от заведенного порядка, отличаются педантичностью, из-за бесконечных сомнений все делают медленно, снова и снова проверяют правильность предпринятых действий. Больным свойственны ригидность мышления, склонность к мучительному самоанализу, отвлеченным рассуждениям. Кроме того, у них наблюдаются невыраженность влечений; они острее и ярче переживают прочитанное, чем происходящее в действительности; возможны ощущения неполноты жизни, деперсонализационно-дереализационные нарушения.   Раннее детство Блока прошло в семье деда по матери, известного ботаника, общественного деятеля и поборника женского образования, ректора Петербургского университета А. Н. Бекетова. Зиму маленький Саша проводил в «ректорском доме», в Петербурге, лето — «в старом парке дедов», «в благоуханной глуши маленькой усадьбы» — подмосковном имении деда, сельце Шахматове. После вторичного выхода матери замуж за офицера, Ф. Ф. Кублицкого-Пиоттух, девятилетний Блок вместе с матерью переехал на квартиру отчима, в казармы, расположенные в фабричном районе. По окончании гимназии, отталкивавшей Блока от себя, по его собственным словам, своим «страшным плебейством», не соответствующим его «мыслям, манерам и чувствам», Александр  поступает  на юридический факультет Петербургского университета; с третьего курса переходит на историко-филологический факультет, который окончил в 1906. В гимназии и в первые годы университета Блок очень увлекался театром, даже  готовил  себя  к  сцене. Писать   стихи  начал, по его собственным словам,  с пяти   лет ; «серьезное писание началось около 18 лет». Стихи Блока еще до появления в печати получили широкое распространение в небольших кружках преимущественно московской молодежи, объединенных именем и идеями только что умершего философа и поэта Вл. Соловьева. В этих кружках юношу Блока уже склонны были считать «первым из русских поэтов современности». Впервые стихи Блока были напечатаны в 1903, в петербургском журнале Мережковских «Новый путь» и одновременно в Москве, в альманахе «Северные цветы», издательства  «Скорпион». В том же 1903 Блока женился на дочери университетского товарища деда, соседа его по Шахматову, знаменитого химика Менделеева, — Л. Д. Менделеевой. К этому же времени относится личное знакомство и тесное сближение Блока с Андреем Белым и возглавлявшимся последним мистически настроенным кружком «аргонавтов», несколько более раннее сближение с Мережковскими, знакомство с Брюсовым и московскими символистами. Революция 1905 сразу захватила Блока в одной из уличных демонстраций , он нес красное знамя впереди толпы. Поэт, однако, быстро охладел; «в революцию — по его собственным словам, — он не пошел», тем не менее, события 1904–1905 оставили в  нем свой след: им написано несколько стихотворений на революционные темы, лирическая драма «Король на площади». Важно, что с этой как раз поры  равнодушие  к жизни  сменилось  в нем  живым  ее восприятием.  В конце 1904 в издательстве «Гриф» вышел первый сборник стихов Блока — «Стихи о Прекрасной Даме». Из опасения затруднений со стороны духовной цензуры сборник был пропущен через провинциальную цензуру в Нижнем-Новгороде. «Стихи о Прекрасной Даме» были восторженно встречены в кружках «соловьевцев» и «аргонавтов»; однако широкую популярность принес Блоку не этот сборник, а вторая книга стихов — «Нечаянная радость» (1907) в в особенности лирическая драма «Балаганчик» (она была поставлена в 1906 Мейерхольдом в театре Коммиссаржевской). К этому времени Блок становится литератором-профессионалом: сотрудничает в ряде журналов, печатает стихи, статьи, рецензии, выпускает сборник за сборником своих новых произведений. Живет Б. в Петербурге, вращаясь гл. обр. среди литературной интеллигенции — представителей и сторонников «нового искусства» («Среды» Вячеслава Иванова, религиозно-философское общество) и в кругах театрально-артистической богемы (театр Коммиссаржевской и др.). Помимо поездок с матерью в Германию (Bad-Nauheim) Блок предпринял три заграничных путешествия — в Италию, Бретань и на юг Франции. В результате этих путешествий возникли последовательно «Итальянские стихи» (1909), драма «Роза и крест» (1912) и поэма «Соловьиный сад» (1915). В 1916 Блок выпустил под своей редакцией и со вступительной статьей собрание стихотворений Аполлона Григорьева. Вскоре после этого Блок был призван на военную службу, однако благодаря хлопотам друзей назначен не в действующую армию, а табельщиком инженерно-строительной дружины Союза земств и городов. На фронте (под Пинском)  поэт оставался до марта 1917. Вернувшись в Петербург, работал в Чрезвычайной следственной комиссии при Временном правительстве: редактировал стенограммы показаний бывших царских министров. Февральскую революцию Блок встретил с радостными надеждами. Октябрьский переворот — восторженно. Высшего подъема революционная настроенность Блока достигла в январе 1918, когда им была написана знаменитая, переведенная на многие языки, поэма «Двенадцать», стихотворение «Скифы» и статья «Интеллигенция и революция», в которой Блок призывал своих собратьев-интеллигентов «всем телом, всем сердцем, всем сознанием» слушать «великую музыку будущего», «величавый рев и звон мирового оркестра» — «слушать Революцию». Поэт  захвачен стихийной стороной революции. «Мировой пожар» казался ему целью, а не этапом. Мировой пожар не был для Блока даже символом разрушения: это был «мировой оркестр народной души». Уличные самосуды представлялись ему более оправданными, чем судебное разбирательство
-  (Ю. П. Анненков, «Воспоминания о Блоке»).


               
                Божественная  музыкальность  лирики Блока, - написал  эту  строку  и  представил  его,  спрятавшего  лицо в  воротник  черного  пальто,  вглядывавшегося  в проходящих  мимо людей на  осеннем  ветру. Блок – свидетельство небесной  гармонии,  вернее  ее  связи с нашим  миром. Звуки  этой  гармонии он  подхватывал  и  дарил  читателю,  не  искажая  их  и  не  затемняя. Он  слышал «белый  шум»,  как  точно  подметил Д. Быков. И  вот  этот  холодный  фат  ,  не  забывая  о  небесной  гармонии не  отвернулся от  народа в час  испытаний,  не  усмотрел,  как  Бунин в  их  лицах  : « Лица  у женщин чувашские, мордовские,  у мужчин, все , как  на  подбор, преступные,  иные прямо сахалинские…»       Почти  все  произведения Блока были напечатаны в изданиях левых эсеров; не входя в их партию, он им особенно в это время сочувствовал. Одним из первых среди писателей Блок начинает работать в советских учреждениях: председательствует в репертуарной секции ТЕО, состоит членом редакционной коллегии изд-ва «Всемирная литература» (редактирует сочинения Гейне). С 1919 работает в качестве председателя режиссерского управления Большого драматического театра. В 1919 принимает близкое участие в организации «Вольной философской ассоциации» (Вольфила), в 1920 — в организации Петр. отдела Всероссийского союза поэтов, председателем которого одно время состоит. Работает в правлении Союза писателей. Годы вслед за 1919 отмечены   резким упадком настроения, апатией, подавленностью, мрачным отчаянием поэта. Одновременно ухудшается физическое состояние Блока. В мае 1921 Блок заболевает воспалением сердечных клапанов. 7 авг. 1921 он скончался.
Блок -  по преимуществу поэт-лирик. Даже когда ему случается выходить за пределы собственно лирики в другие жанры творчества, он накладывает на них явно выраженный лирический колорит, создавая особые роды лирических драм, лирической публицистики . Наиболее чистым, беспримесным лиризмом отмечен первый период творчества Блока -  период «Стихов о Прекрасной Даме» (1898–1904). В «Стихах о Прекрасной Даме» Блок целиком следует традиции дворянской чистой лирики, отрешенной от всяких общественных элементов, всяческой «злобы дня». Первым «вдохновителем» Блока, по его собственным словам, был Жуковский . В дальнейшем особенно сильное влияние оказала на него поэзия Фета. Типичная тематика дворянско-усадебной лирики — любовь и природа, вернее, любовь на фоне природы  - «розовых утр», «алых зорь», «золотистых долин», «цветистых лугов»   - является основным тематическим стержнем всех лирических признаний, обращений и призывов, из которых большей частью состоит первый сборник стихов Блока. Однако тема любви в переживаниях поэта — «последнего дворянина», завершителя всей линии дворянско-усадебной поэзии  -  приобретает особую окраску. Любовь Блока, в которой романтическая настроенность юноши (через Жуковского познавшего «дух немецкой романтики») усиливается переживаемым романом с будущей женой, пронизана мистицизмом. На первых курсах университета «всем существом моим овладела поэзия Вл. Соловьева», рассказывает сам поэт. Продолжателем мистической, проникнутой культом «Вечно-женственного» «Мировой души», «Божественной мудрости», Софии, поэзии Вл. Соловьева Блок начинает свой творческий путь. Как и у Соловьева, мистическая эротика Блока насквозь проникнута «апокалиптикой». Культ «Жены, облеченной в солнце» у поэта эпохи двух революций, сначала  надломивших, а затем и вовсе уничтоживших родной ему дворянский класс, характерно соединяется с переживаниями надвигающегося конца мира. Признаки конца болезненно чуткий, утонченно нервный Блок видит и слышит везде вокруг себя. «Шорохи», «шепоты», «мнимый конский топот», — и во всем этом надвигающаяся Тайна, — «Озаренная жена», «Солнце завета» — таков пафос «Стихов о Прекрасной Даме», вскормленных шахматовским «дворянским гнездом», вековой дворянской лирикой и смутным ощущением приближающейся социальной грозы, крушения и гибели «любезных сердцу барских усадеб». В сознании «романтика» и «соловьевца» Блока это принимает грандиозные, радостно-пугающие формы конца мира, преображения «улыбкой ясною Жены» всего сущего. «Мысль о Ней всегда несет в себе зерно мысли о конце», пишет Блок Андрею Белому, разделяющему все настроения и чаяния поэта. В своей статье «Апокалипсис в русской поэзии» (журнал «Весы», 1905) А. Белый доказывает, что Блок является завершителем исконных устремлений русской лирики, окончательно приподымающим покров с «софийного» лица русской музы. Четко замкнутый в себе период «Стихов о Прекрасной Даме» продолжается всего несколько лет. К моменту выхода их в свет отдельным сборником (конец 1904) сам поэт уже далек от настроений, которыми насыщены эти стихи. В предисловии ко второму сборнику своих стихов «Нечаянная радость» (1907) Блок вскрывает сущность происшедшего в нем переворота. «Молчаливая, ушедшая в себя душа» поэта, «для которой мир — балаган, позорище», всегда «осталась бы такою, если бы не тревожили людские обители города. Там, в магическом вихре и свете, страшные и прекрасные видения жизни». «Деревенская», усадебная стихия начинает вытесняться в поэте стихией городской. Из «милой сердцу барской усадьбы», замкнутого шахматовского дворянского гнезда, муза поэта выходит на просторы улиц и площадей современного буржуазно-капиталистического города. В 1903–1904 годах городские мотивы все громче звучат среди деревенских пейзажей «Стихов о Прекрасной Даме». Издатель первых стихов Б., П. П. Перцов, вспоминает, с каким удивлением он прочел в 1903 году стихотворение о «фабрике» («В соседнем доме окна желты»), подписанное именем поэта, который до того времени сам утверждал, что только «вечно-женственное» составляет единственную тему его поэзии. Со времени революции 1905 тема города всецело завладевает поэтом. В сборнике «Нечаянная радость» Блока помещает рядом знаменитую «Незнакомку» и стихотворение «Ты в поля отошла без возврата». Появляется «Незнакомка» — «влекущая и пугающая», «страшная и прекрасная» — городская стихия, и навсегда «отходит в поля» первая властительница дум поэта — «Прекрасная Дама» его юношеских шахматовских вдохновений. Смена образов и тем отмечена одновременной сменой литературных влияний. Один из «соловьевцев» и близких друзей Блока с горечью вспоминает, как, приехав к нему в 1904, он нашел на его столе вместо сочинений Вл. Соловьева новые книги Бальмонта. Но с особенной силой Блок испытывает на себе в это время влияние вождя «новой поэзии», одного из наиболее характерных представителей городской буржуазно-капиталистической культуры, поэта-урбаниста — Валерия Брюсова. Некоторое время влияния Владимира Соловьева и Брюсова как бы сосуществуют в Блоке: к сборнику «Стихов о Прекрасной Даме» он еще берет эпиграфы равномерно из Брюсова и Соловьева; в рецензии на стихи Брюсова пытается даже установить внутреннюю близость между обоими поэтами. Но скоро влияние Брюсова решительно одолевает. По словам очевидца, близкого человека, впечатление, которое произвел на Блока Брюсов при личном знакомстве, было «потрясающим». Появившаяся как раз около этого времени одна из наиболее значительных книг Брюсова — «Urbi et orbi» — «раздавила» поэта. Сам он полушутя признавал в эту пору, что в новых его стихах от него сохранились только две последние буквы его имени, что их следует подписывать «В. Я. Бр...ок». Влиянием Брюсова окончательно определилось вхождение Блока в орбиту той «новой поэзии», из которой , по его собственным словам, в период его ранних стихов, овеянных последней улыбкой умирающей дворянской культуры, он не знал «ни строки». Если влияние Соловьева подсказало образы, определило общую настроенность, тональность его первой книги, — в школе Брюсова он овладел всеми техническими достижениями «новой поэзии», вырос в свою очередь в того высокого мастера нового стиха, одного из вождей русского символизма, каким он заявил себя в последующих произведениях.
1
                Впитывание в себя  элементы урбанизма, вхождение в русло «городской» поэзии обусловило признание его Брюсовым главой этой поэзии (до появления «Незнакомки» Брюсов считал Блока «поэтом второстепенным» и даже вовсе «не-поэтом»). Город доминирует над стихами Блока периода 1906–1907. Однако город Блока не имеет ничего общего с тем «властительно царящим» над миром, вооруженным всеми чудесами современной техники городом-гигантом, которому слагает восторженные гимны плоть от плоти и кость от кости городской буржуазно-капиталистической культуры — Валерий Брюсов. Город Блока — город деклассированного, глубоко чуждого ему по всей своей природе поэта-дворянина, город «пузатый паук, сосущий окружающую растительность, испускающий гул, чад и зловоние», «пьяный, приплясывающий мертвец-город», город «пустыня», город «черный ад», «чарый и страшный» Петербург кабацкий. Темы бездомности, обреченности, сладкой и влекущей гибели преобладают в городских стихах Блока. Образ Прекрасной Дамы в его первоначальной ясности и светлоте отлетел от поэта навсегда. Его муза на городских ночных «асфальтах» «меняет облик», из «Девы, Зари, Купины» оборачиваясь «Незнакомкой», «вольной, дерзкой, наглой цыганкой», из «небесной лазури» переселяясь в «пивную», «кабак», «ресторан». Сам поэт из «инока», одиноко слагавшего в своем «белом скиту» «белые псалмы» той, «кто держит море и сушу неподвижно-тонкой рукой», превращается в «посетителя ночных ресторанов», «пригвожденного к трактирной стойке», «деревенеющего» «над недопитой пивной кружкой». Одновременно с образностью и тематикой меняется словарь, меняется весь строй стиля Б. «Высокая», отвлеченная лексика, переполненная культовыми, мифологическими, рыцарскими словами, уступает «низкому» «кабацко-мещанскому» словарю, заимствованному из конкретного городского окружения.
                «Незнакомка»
По вечерам над ресторанами
 Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
 Весенний и тлетворный дух.
Вдали над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной,
И раздается детский плач.
И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
 Испытанные остряки.
Над озером скрипят уключины
 И раздается женский визг,
А в небе, ко всему приученный
 Бесмысленно кривится диск.
И каждый вечер друг единственный
 В моем стакане отражен
 И влагой терпкой и таинственной
 Как я, смирен и оглушен.
А рядом у соседних столиков
 Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas!» кричат.
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна
 Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
И веют древними поверьями
 Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
 И очарованную даль.
Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено,
И все души моей излучины
 Пронзило терпкое вино.
И перья страуса склоненные
 В моем качаются мозгу,
И очи синие бездонные
 Цветут на дальнем берегу.
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.

                Стихотворение  написано в  1906 году и стало одним из лучших романтических произведений А. Блока.
У «Незнакомки» есть достаточно печальная и драматическая предыстория. В период написания стихотворения Александр Блок переживал глубокую душевную драму, вызванную изменой жены, которая ушла к поэту Александру Белому. По воспоминаниям близких поэта, он безудержно топил свое горе в вине и сутки напролет просиживал в дешевых питейных заведениях, наполненных сомнительными личностями. Вполне вероятно, что в одной из таких рестораций Александр Блок и повстречал таинственную незнакомку – изящную даму в шляпке с траурной вуалью, которая каждый вечер в одно и то же время занимала столик возле окна, предаваясь своим печальным мыслям. «И перья  страуса  склоненные/  В  моем  качаются  мозгу,/ И  очи  синие  бездонные/Цветут  на дальнем  берегу.
В этом заведении она явно выглядела инородным существом, принадлежащем совсем другому миру, где нет места грязи и уличной брани, проституткам  и любителям дешевой выпивки. И, вполне вероятно, именно образ таинственной женщины, такой неуместный в интерьере дешевого заведения, пробудил в поэте желание не только приникнуть в ее тайну, но и проанализировать собственную жизнь, поняв, что тратит он ее впустую.
Описывая окружающую его обстановку, Александр Блок умышленно противопоставляет грязь и пьяный угар божественному образу неизвестной женщины, которая, судя по всему, переживает не менее глубокую душевную драму, однако не опускается до того, чтобы топить горе в алкоголе. Осознание того, что хрупкая незнакомка оказывается гораздо сильнее и мужественнее всех тех мужчин, которые ее окружают, порождает в душе поэта некое подобие восхищения. Это – первый светлый момент в его жизни за многие месяцы, за который он пытается ухватиться, словно за спасательный круг, чтобы вынырнуть из пучины беспробудного пьянства. То, что ему это блестяще удалось, подтверждает сам факт существования стихотворения «Незнакомка», которое,  стало переломным не только в жизни, но и в творчестве Александра Блока.
И именно противопоставление темной и светлой сторон жизни, которое очень ясно прослеживается в этом лирическом и очень волнующем произведении, свидетельствует о том, что поэт очень четко понимает, что его жизнь катится под откос с неумолимой скоростью. Подобная антитеза задает ритм всему произведению, словно бы подчеркивая, что существует иная реальность, в которой даже с разбитым сердцем можно радоваться и удивляться простым вещам, которые вызывают самые светлые и волнующие чувства. Образ незнакомки отождествляет слегка приоткрытую дверь в другую реальность, и остается лишь сделать пару нетвердых шагов, чтобы оказаться там, где нет места мрачной реальности с ее пошлостью, изменами, жестокостью и грязью.
Остаться в объятиях Бахуса или же попытаться попасть в таинственный мир незнакомки, наполненный светом и чистотой? Александр Блок выбирает третий путь, утверждая, что в вине тоже есть истина, но при этом принимая решение не опускаться до уровня тех, кто пьет не для того, чтобы ее постичь, а для того, чтобы забыться. Подтверждает это одна из последних строф, в которой поэт признается: «В моей душе лежит сокровище, и ключ поручен только мне!». Трактовать эти слова можно по-разному, однако наиболее вероятный их смысл в том, что только душевная чистота, умение любить и прощать, дают человеку силы жить дальше. Но для того, чтобы это осознать, нужно сперва опуститься на самое дно, после чего встретить таинственную незнакомку, которая заставит поверить в собственные силы одним лишь своим присутствием, даже если ее образ – плод воображения, отравленного алкоголем.  Стихотворение  написано  любимым  пушкинским  размером -  четырехстопным  ямбом, осложненным пиррихием.  «Стихи о Прекрасной Даме» написаны в созданном дворянской лирикой «классическом» каноне. Стихи «Нечаянной радости» (1907) и следующей за нею 3-й книги «Земля в снегу» (1908) резко отступают от него. Статистика показывает, что в стихах этого периода наблюдается наибольший отход  поэта  от устойчивых форм русской поэзии второй половины XVIII и всего XIX вв. (силлабо-тонические размеры, классическая точная рифма, классическая строфика). С этим периодом творчества Блока связана та ритмическая революция в области русского стиха (переход от силлабо-тонического стихосложения, основанного на принципе счета слогов по стопам, к чисто тоническому стиху, основанному только на подсчете ударений), в которой Блок и в особенности его дольникам принадлежит решающая роль. Такую же решающую роль сыграл Блок в этом периоде своего творчества и в процессе освобождения от точной рифмы. И в том и в другом случае Блок пошел дальше всех поэтов-символистов, явившись предшественником поэтики русского футуризма. Меняя строй, стиль Блок  сохраняет и даже усиливает свой романтический колорит: изумительную напевность, «певучесть», рядом с которой знаменитая «музыкальность» Бальмонтовского стиха представляется чем-то внешним, невыразительным; иррациональность в построении образов, проникновение в стих метафор -  излюбленный прием романтического «преображения действительности», выдвигаемый поэтом , согласно исследованиям , в роль «главенствующего приема, стилистической доминанты». Обыденное, вливающееся широкой струей в стихи Блока этого периода, всегда почти -  на грани фантастического, сквозит «мирами иными». О таких типичных произведениях этих годов, как «Незнакомка» (стихотворение и развернутая из него «лирическа драма» того же названия), можно сказать, пользуясь определением, данным ранее самим Блоком, что они написаны в «реально Достоевском» стиле. Не оставляет Блока и ранняя мистическая настроенность; только взамен серафического «небесного» мистицизма «Стихов о Прекрасной Даме» мистицизм «Нечаянной радости» и «Земли в снегу» является в аспекте «демонизма», трагической влюбленности в собственную гибель, «поруганья заветных святынь».
Романтизм Блока первого периода сродни раннему «воздушному», «грезовому» романтизму иенских романтиков, принесших с собой не только новые литературные формы, но и новое чувство жизни, новое восприятие действительности. Романтизм второго периода сходен с «провокаторским» (определение самого Блока), заимствующим у романтиков их внешние формы, но доводящим их до полного внутреннего опустошения; романтизм Гейне соединяется в Блоке с своеобразным «русским романтизмом» беспутного поэта и «страстного цыганиста» Аполлона Григорьева. Влияние стихов последнего на поэта  также начинает сказываться в этот период. «Припадки» «страшной»  иронии Гейне, которые, по словам самого поэта, начали посещать его с пятнадцатилетнего возраста, теперь проявляются с особенной силой. В один из таких «припадков» была написана Блоком его первая «лирическая драма» «Балаганчик» (1906), в основу которой положено несколько более раннее стихотворение того же имени. В «дурацких» образах мистиков, ожидающих конца — «тихой избавительницы», «бледной подруги» — Смерти, Блок жестоко издевается над своими собственными «апокалиптическими» чаяниями, над теми шахматовскими «зорями», отражением которых явилась его первая книга. Вслед за «Балаганчиком» поэт  пишет в том же году еще две «лирические драмы» — «Незнакомку» и «Короля на площади»; в последнем слышатся мотивы революции и в особенности последующей реакции. В «рыдающих», по меткому выражению одного из критиков, драмах Блока (формальным образцом для них послужил театр немецких романтиков) звучат те же настроения безысходного отчаяния, мрака, гибели, что и в одновременно написанных стихах и в цикле «лирических статей», объединенных общей темой об «интеллигенции и народе» или, следуя позднему и еще более выразительному названию, данному Блоком всему циклу, — о «России и интеллигенции». В этих, неожиданно проникнутых страстным публицистическим пафосом статьях Блок сам вскрывает социологическую сущность своего творческого пути, всей своей литературой эволюции. Одиночество, жестокая беспомощность оторвавшегося от своего «окончательно вымершего» класса дворянина-интеллигента, неизбежно толкаемого роком из пределов разрушающейся классовой культуры в органически чуждую ему и глубоко ненавистную буржуазно-городскую культуру, культуру «фармацевтов», как он ее презрительно называет, — такова основная тема «рыдающих» статей Блока. С еще большей обнаженностью раскрывает Блок свою социальную драму в художественно неудавшейся, но насквозь автобиографичной драматической поэме «Песня судьбы» (1907). Герой поэмы, с характерно немецким именем Герман, отрывается «от киота, лилий и книг»; из усадебного «тихого, белого дома», с «блаженного острова, отделенного от всего мира», выгоняется социальным «сквозняком», «мировым ветром» истории, «песней судьбы» «в город».
2
                Блок попадает «на территорию всемирной промышленной выставки» — символ всей буржуазно-капиталистической культуры, резкая и гневная сатирическая картина которой разворачивается  перед  ним. Блок с почти назойливой аллегоричностью раскрывает здесь свой жизненный и творческий путь. «Песня судьбы» стоит на переломе между вторым и третьим, последним, периодами творчества Блока. Демонический образ «цыганки» Фаины, — «женщины в черном платье, облегающем ее, как змеиная чешуя», — непосредственно связан с образом таинственной Незнакомки. В то же время, в своей внутренней сущности, образ Фаины — искалеченной городом, но до конца не уничтоженной им «части народной души», — равно как речи Германа и символиста «в очках», уже содержит в себе все мотивы стихов Блока о России. В столь же аллегорической форме, как и все в «Песне судьбы», дается в ней и ответ на «проклятый вопрос», который Блок ставит прямо в своих статьях, косвенно в драмах и лирике: что делать? в чем найти выход из безнадежного социального тупика? куда скрыться от чужой и чуждой, гнусной и погибельной буржуазно-капиталистической городской культуры? Выход, который находит для себя Блок, типичен для эпохи дворянского ущерба, создавшего и настроения «кающегося дворянства», и знаменитое «опрощение» Льва Толстого. Возврата в свой малый, разрушающийся «белый дом», дворянское гнездо  - нет. Есть только один путь — в дом большой, на «родину», «в поля», «на бескрайную, русскую равнину» — в народ, в Россию. Дворянская «аристократическая» «интеллигенция осуждена вырождаться в заколдованном круге». «Если интеллигенция все более пропитывается „волею к смерти“, то народ искони носит в себе „волю к жизни“; понятно, в таком случае, почему и неверующий бросается к народу, ищет в нем жизненных сил: просто — по инстинкту самосохранения», пишет Блок в своих «лирических статьях». В полном соответствии с этим находится завершающая сцена «Песни судьбы», находящая себе в свою очередь полную аналогию в статье «Безвременье» и во всех восьми статьях цикла «Россия и интеллигенция». Окончательно сбившегося, потерявшего под ногами всякую почву, заблудившегося «в метелях и мраке» Германа выводит на дорогу «победно-грустный напев» некрасовского коробейника. Если первый период творчества Блока был окрашен влиянием «усадебника», чистого лирика Фета и «апокалиптика» Владимира Соловьева, если второй его период стоит под знаком «урбаниста» Брюсова, влиянием поэта-гражданина, «кающегося дворянина» Некрасова и продолжающимся влиянием «почвенника» Аполлона Григорьева отмечен третий, «народнический», период творчества поэта — период «Стихов о России», стихов о «Родине», лирического цикла «На поле Куликовом» (1908), неоконченной поэмы «Возмездие» (1910–1919), гражданских «Ямбов» (1907–1914). В свете «лирических статей» вскрывается символика цикла «На поле Куликовом». «Над городами, как над татарским станом в ночь перед Куликовской битвой», «гул и брожение». Над многомиллионным народом, «как над станом Дмитрия Донского», «сон и тишина». Но на завтра «бой», и те, кто безмолвствуют сегодня — «Русь», «дивное диво», «свет струящая» «народная душа» — одолеют в нем «поганую орду», «татарву», свергнут татарское иго городской, буржуазно-капиталистической цивилизации. В образе России, светозарном видении «народной души», к Блоку как бы снова возвращается, но расширенным, обогащенным, ранний образ его юношеской возлюбленной, его Прекрасной Дамы. На свой второй, «городской», период Б. начинает смотреть как на «отступничество», на «грехопадение», как на замену «святыни муз шумящим балаганом» — жизненного дела символизма — модным декадентским литераторством (речь-статья «О современном состоянии русского символизма», 1910). В новых статьях Блока снова начинает мелькать имя «учителя» первых лет — Владимира Соловьева. Преклонение перед Брюсовым начинает сменяться резко враждебным отношением к нему, как и ко всему городскому «модернизму» вообще, стремлением освободиться от тени «декадентства» и в своей личной жизни, и в своем творчестве. Это решительно сказывается и в стиле новых стихов поэта. Если в стихах второго и третьего сборников Александра  Блока, как мы видели, является одним из типичнейших представителей «новой», «модернистской» поэтики, одним из наиболее энергичных разрушителей «классического» стилевого канона, — в стихах четвертого сборника — «Ночные часы» (1911) — и последующих стихах он снова, как показывает статистика, возвращается к «классическим» формам: «классическим» размерам, точной рифме, «классической» строфике. В то же время, параллельно с «народничеством», с выходом сперва из «тихого белого дома», затем из городского «кабака» в «мир», в «народ», в «Россию», в Блоке возникает стремление выйти из своей «лирической уединенности», — из «страшного», «затягивающего» «лирического болота» к широкому эпическому изображению реальной жизни, из лирики — в другие, более объективные жанры художественно-словесного творчества — драму, историческую поэму, — стремление «от романтизма к реализму». Эпичность и реализм новых произведений поэта не следует преувеличивать: в самой любви Блока к народу, к России есть много романтической приподнятости опоэтизирования «родных лохмотий» (например, знаменитое стихотворение из цикла «Стихов о России» — «Грешить бесстыдно, непробудно»). Но все же указанное стремление должно быть отмечено не только как весьма характерное и вполне закономерное в общей эволюции творчества Блока; оно наложило несомненные следы на последний его период.
Однако до самой Октябрьской революции «народничество» Блока, найденный им исход «спасения народом» самого себя, всей старой русской, т. е. для Блока дворянской культуры, неизбежно носило чисто теоретический характер. Призывавший в статьях и стихах русскую интеллигенцию выйти «на бескрайные русские равнины», слиться с народом, Блок сам сознавал, что между народом и интеллигенцией есть некая «недоступная черта», что интеллигенции «страшно и непонятно» то, «что любит и как любит народ». Иногда даже казалось ему, что народ и разговаривать-то с «интеллигенцией» не станет, а попросту не увидит, не заметит ее, равнодушно смахнет с лица земли. Воплощая народ в излюбленном им образе мчащейся гоголевской тройки, Б. часто с тревогой спрашивал себя: «Что, если тройка, вокруг которой „гремит и становится ветром разорванный воздух“, летит прямо на нас? Бросаясь к народу, мы бросаемся прямо под ноги бешеной тройке, на верную гибель... Отчего нас посещают все чаще два чувства: самозабвение восторга и самозабвение тоски, отчаянья, безразличия? не оттого ли, что вокруг уже господствует тьма?.. Можно уже представить себе, как бывает в страшных снах и кошмарах, что тьма происходит оттого, что над нами повисла косматая грудь коренника и готовы опуститься тяжелые копыта». Этими естественными, знакомыми нам еще со времени декабристов, опасениями поэта-дворянина объясняется то, что «самозабвенный восторг» стихов Блока о России так часто сменяется в его произведениях последнего периода настроениями «тоски, отчаяния, безразличия». В большинстве разделов третьего тома, в котором собраны его стихи этих гг., такие настроения решительно преобладают, сгущаются до степени полной безысходности (раздел «Страшный мир», циклы «Пляски смерти», «Жизнь моего приятеля», стихотворение «Голос из хора», ряд стихов из раздела «Возмездие», из «Ямбов» и др.). В стихах этого именно периода Б. достигает предельных вершин своего поэтического мастерства. Обогащенный всеми достижениями новейшей поэзии, стих его, снова возвращенный поэтом на прежние классические пути, достигает такой выразительности и силы, подобных которым немного звучало в русской поэзии со времен Пушкина.
Теза творчества Блока — усадебно- дворянская культура, создавшая первый его период, период «Стихов о Прекрасной Даме». Антитеза — глубоко враждебный классовой сущности Блок, но чарующий, прельстительный буржуазно-капиталистический город с его туманами, Незнакомками, огнями ресторанов. Соблазнившийся городом, покинувший ради него свой «белый дом», поэт  вскоре начинает ощущать себя бездомным, затерянным, одиноким. Борьба Блока со вскормленным городом «модернизмом», «декадентством», Брюсовым   -  борьба с пленившей, но чуждой, больше того: ненавистной, буржуазно-городской культурой. Возврат в «белый дом», в лоно «окончательно сгнившей» дворянской культуры для поэта немыслим. Возникает неизбежная тяга к народу-исцелителю. Образ Прекрасной Дамы возвращается к поэту в образе новой возлюбленной -   Руси («Русь моя, жена моя» и т. д.). Причем образ Руси -  не простое повторение первоначального образа, а синтетическое его развитие: в России Блок не только светлое, ясное, но и «темное», «дикое», «цыганское».
В этом -   «Возмездие» Александра Блока, в этом -   «Песня судьбы» его жизни и его творчества.

                «Сегодня я – гений!» - так написал Александр Александрович Блок ,  закончив работу над своим, пожалуй, главным произведением – поэмой «Двенадцать».  Октябрьская революция 1917 года, которой посвящена поэма, стала событием, разделившим жизнь всех людей начала ХХ века на ДО и ПОСЛЕ. Те, кто не смог принять новую власть и ценности, установленные ею, эмигрировали из России навсегда. Те же, кто остался, должны были раз и навсегда определиться  со своим отношением к тому, что произошло. Символист Блок услышал «музыку революции» и призвал всех современников последовать его примеру.
«Двенадцать» - эпическая поэма, отражающая картины реальности и напоминающая  калейдоскоп. Сюжет довольно прост: двенадцать красноармейцев, военный патруль, поддерживают порядок в городе во время комендантского часа. Но на самом деле картины- главки, сменяющиеся, как в детском калейдоскопе, складываются в масштабную панораму пост революционных дней.
Начинается поэма с символического образа ветра – некоей стихии, которая сметает все на своем пути, причем стихия эта всеобъемлющая: «Ветер на всем божьем свете». Несложно угадать в этом очистительном вихре саму революцию, ведь именно он разгоняет остатки «старого мира»: «барыньку в каракуле», «расстригу-попа», старушку, напоминающую курицу, и квинтэссенцию всего старого мира – безродного пса, который плетется, поджав хвост.
Новый мир символизируют двенадцать красноармейцев – «апостолы новой веры», как принято их называть. Очень разношерстная компания, надо сказать. Из отдельных деталей складывается пугающий образ: «винтовок черные ремни», «в зубах цигарка», «примят картуз», и как   апофеоз всему – «на спину б надо бубновый туз». Эта деталь говорит о многом: такой знак явственно указывал на каторжанина, а на каторгу, как известно, ссылали за тяжелые преступления – убийство, грабеж, насилие. Итак, апостолы новой веры имеют темное прошлое, но светлое будущее.
Поэма построена на контрасте: «черный вечер» и «белый снег». Однако ветер как будто стирает границу между этими образами. При этом складывается вполне символическая картина. Именно образы старого мира связаны со светом: «Кругом огни, огни, огни…» А новый мир не только с черными ремнями винтовок, но и черной злобой, кипящей в их сердцах. Эту злобу автор называет «святой», потому что она копилась столетиями, пока господствовало крепостное право – право одних людей измываться над другими. Здесь,  пожалуй,  Блок  близок  к  эмигрирующему  Бунину.
И в то же время это «грустная злоба». Такую оценку дает уже повествователь – герой-интеллигент, понимающий весь ужас положения, но не имеющий возможности что-либо изменить.  Действительно, остается только грустить и скорбеть. Образ повествователя  сквозной. Он видит ночной заснеженный город, по которому идут двенадцать человек,  он увидел плакат об Учредительном собрании, и буржуя, и старушку-«курицу», и всех остальных героев старого мира. Это он чувствует настроение освобожденного народа, которому все теперь позволено, который «был никем», но «станет всем»:
Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!
Отмыкайте погреба –
Гуляет нынче голытьба!
На фоне подобного настроения вполне логичным выглядит убийство «толстоморденькой» Катьки, которая «с юнкерьем гулять ходила, с солдатьем теперь пошла». Эта сцена – композиционный центр поэмы. Катька – звено, связующее старый мир и новый в лице Петьки, одного из двенадцати красноармейцев.  И теперь, когда Петька из-за ревности к «буржую Ваньке» самолично  убивает Катьку, у него развязаны руки для дальнейших преступлений. Ведь «не такое нынче время, чтобы нянчиться с тобой».
Есть ли будущее у тех, кто «вдаль идет державным шагом»? Для кого теперь «свобода без креста», а значит, никаких нравственных запретов больше нет? Ведь идут они «без имени святого». Но в финале поэмы неожиданно возникает образ Иисуса Христа. До сих пор никто не может дать окончательной оценки этому образу в поэме. Ведь для верующих людей появление бога во главе убийц и уголовников выглядит святотатством. Но и расценить появление Христа как попытку освятить революцию тоже невозможно. Что же остается?
Сам Блок записал у себя в дневнике: «К сожалению, Христос». Ведь другого пока нет, а надо другого. Но пока  - «в белом венчике из роз впереди Исус Христос». Как символ веры, как мученик, принявший на себя все грехи человечества, которое никак не может добиться жизненной справедливости.
Наверное, от того, какую оценку дать этому символу, и будет зависеть разгадка поэмы: что это – благословение или проклятие революции?
3

Александр Блок
 Автобиография

 Семья моей матери причастна к литературе и к науке. Дед мой, Андрей Николаевич Бекетов, ботаник, был
 ректором Петербургского университета в его лучшие годы (я и родился в «ректорском доме»).
Петербургские Высшие женские курсы, называемые «Бестужевскими» (по имени К. Н. Бестужева-Рюмина),
обязаны существованием своим главным образом моему деду.

Он принадлежал к тем идеалистам чистой воды, которых наше время уже почти не знает. Собственно, нам
 уже непонятны своеобразные и часто анекдотические рассказы о таких дворянах-шестидесятниках, как
 Салтыков-Щедрин или мой дед, об их отношении к императору Александру II, о собраниях Литературного
 фонда, о борелевских обедах, о хорошем французском и русском языке, об учащейся молодежи конца
 семидесятых годов. Вся эта эпоха русской истории отошла безвозвратно, пафос ее утрачен, и самый ритм
 показался бы нам чрезвычайно неторопливым.

В своем сельце Шахматове (Клинского уезда, Московской губернии) дед мой выходил к мужикам на крыльцо,
потряхивая носовым платком; совершенно по той же причине, по которой И. С. Тургенев, разговаривая со
 своими крепостными, смущенно отколупывал кусочки краски с подъезда, обещая отдать все, что ни спросят,
лишь бы отвязались.

Встречая знакомого мужика, дед мой брал его за плечо и начинал свою речь словами: «Eh bien, mon
               petit...»1.

Иногда на том разговор и кончался. Любимыми собеседниками были памятные мне отъявленные мошенники и
 плуты: старый Jacob Fidele2, который разграбил у нас половину хозяйственной утвари, и разбойник Федор
 Куранов (по прозвищу Куран), у которого было, говорят, на душе убийство; лицо у него было всегда
 сине-багровое — от водки, а иногда — в крови; он погиб в «кулачном бою». Оба были действительно люди
 умные и очень симпатичные; я, как и дед мой, любил их, и они оба до самой смерти своей чувствовали ко
 мне симпатию.

Однажды дед мой, видя, что мужик несет из лесу на плече березку, сказал ему: «Ты устал, дай я тебе
 помогу». При этом ему и в голову не пришло то очевидное обстоятельство что березка срублена в нашем
 лесу. Мои собственные воспоминания о деде — очень хорошие; мы часами бродили с ним по лугам, болотам и
 дебрям; иногда делали десятки верст, заблудившись в лесу; выкапывали с корнями травы и злаки для
 ботанической коллекции; при этом он называл растения и, определяя их, учил меня начаткам ботаники, так
 что я помню и теперь много ботанических названий. Помню, как мы радовались, когда нашли особенный
 цветок ранней грушовки, вида, не известного московской флоре, и мельчайший низкорослый папоротник;
этот папоротник я до сих пор каждый год ищу на той самой горе, но так и не нахожу, — очевидно, он
 засеялся случайно и потом выродился.

Все это относится к глухим временам, которые наступили после событий 1 марта 1881 года. Дед мой
 продолжал читать курс ботаники в Петербургском университете до самой болезни своей; летом 1897 года
 его разбил паралич, он прожил еще пять лет без языка, его возили в кресле. Он скончался 1 июля 1902
года в Шахматове. Хоронить его привезли в Петербург; среди встречавших тело на станции был Дмитрий
 Иванович Менделеев.

Дмитрий Иванович играл очень большую роль в бекетовской семье. И дед и бабушка моя были с ним дружны.
Менделеев и дед мой, вскоре после освобождения крестьян, ездили вместе в Московскую губернию и купили
 в Клинском уезде два имения — по соседству: менделеевское Боблово лежит в семи верстах от Шахматова, я
 был там в детстве, а в юности стал бывать там часто. Старшая дочь Дмитрия Ивановича Менделеева от
 второго брака — Любовь Дмитриевна — стала моей невестой. В 1903 году мы обвенчались с ней в церкви
 села Тараканова, которое находится между Шахматовым и Бобловым.

Жена деда, моя бабушка, Елизавета Григорьевна, — дочь известного путешественника и исследователя
 Средней Азии, Григория Силыча Корелина. Она всю жизнь — работала над компиляциями и переводами научных
 и художественных произведений; список ее трудов громаден; последние годы она делала до 200 печатных
 листов в год; она была очень начитана и владела несколькими языками; ее мировоззрение было удивительно
 живое и своеобразное, стиль — образный, язык — точный и смелый, обличавший казачью породу. Некоторые
 из ее многочисленных переводов остаются и до сих пор лучшими.

Переводные стихи ее печатались в «Современнике», под псевдонимом «Е. Б.», и в «Английских поэтах»
Гербеля, без имени. Ею переведены многие сочинения Бокля, Брэма, Дарвина, Гексли, Мура (поэма «Лалла-
Рук»), Бичер-Стоу, Гольдсмита, Стэнли, Теккерея, Диккенса, В. Скотта, Брэт Гарта, Жорж Занд, Бальзака,
В. Гюго, Флобера, Мопассана, Руссо, Лесажа. Этот список авторов — далеко не полный. Оплата труда была
 всегда ничтожна. Теперь эти сотни тысяч томов разошлись в дешевых изданиях, а знакомый с антикварными
 ценами знает, как дороги уже теперь хотя бы так называемые «144 тома» (изд. Г. Пантелеева), в которых
 помещены многие переводы Е. Г. Бекетовой и ее дочерей. Характерная страница в истории русского
 просвещения.

Отвлеченное и «утонченное» удавалось бабушке моей меньше, ее язык был слишком лапидарен, в нем было
 много бытового. Характер на редкость отчетливый соединялся в ней с мыслью ясной, как летние
 деревенские утра, в которые она до свету садилась работать. Долгие годы я помню смутно, как помнится
 все детское, ее голос, пяльцы, на которых с необыкновенной быстротой вырастают яркие шерстяные цветы,
пестрые лоскутные одеяла, сшитые из никому не нужных и тщательно собираемых лоскутков, — и во всем
 этом — какое-то невозвратное здоровье и веселье, ушедшее с нею из нашей семьи. Она умела радоваться
 просто солнцу, просто хорошей погоде, даже в самые последние годы, когда ее мучили болезни и доктора,
известные и неизвестные, проделывавшие над ней мучительные и бессмысленные эксперименты. Все это не
 убивало ее неукротимой жизненности.

Эта жизненность и живучесть проникала и в литературные вкусы; при всей тонкости художественного
 понимания она говорила, что «тайный советник Гёте написал вторую часть «Фауста», чтобы удивить
 глубокомысленных немцев». Также ненавидела она нравственные проповеди Толстого. Все это вязалось с
 пламенной романтикой, переходящей иногда в старинную сентиментальность. Она любила музыку и поэзию,
писала мне полушутливые стихи, в которых звучали, однако, временами грустные ноты:

Так, бодрствуя в часы ночные
 И внука юного любя,
Старуха-бабка не впервые
 Слагала стансы для тебя.

Она мастерски читала вслух сцены Слепцова и Островского, пестрые рассказы Чехова. Одною из последних
 ее работ был перевод двух рассказов Чехова на французский язык (для«Revue des deux Mondes»). Чехов
 прислал ей милую благодарственную записку.

К сожалению, бабушка моя так и не написала своих воспоминаний. У меня хранится только короткий план ее
 записок; она знала лично многих наших писателей, встречалась с Гоголем, братьями Достоевскими, Ап.
Григорьевым, Толстым, Полонским, Майковым. Я берегу тот экземпляр английского романа, который
 собственноручно дал ей для перевода Ф. М. Достоевский. Перевод этот печатался во «Времени».


4

Бабушка моя скончалась ровно через три месяца после деда — 1 октября 1902 года.

От дедов унаследовали любовь к литературе и незапятнанное понятие о ее высоком значении их дочери —
моя мать и ее две сестры. Все три переводили с иностранных языков. Известностью пользовалась старшая —
Екатерина Андреевна (по мужу — Краснова). Ей принадлежат изданные уже после ее смерти (4 мая 1892
года) две самостоятельных книги «Рассказов» и «Стихотворений» (последняя книга удостоена почетного
 отзыва Академии наук). Оригинальная повесть ее «Не судьба» печаталась в «Вестнике Европы». Переводила
 она с французского (Монтескье, Бернарден де Сен-Пьер), испанского (Эспронседа, Бэкер, Перес Гальдос,
статья о Пардо Басан), переделывала английские повести для детей (Стивенсон, Хаггарт; издано у
 Суворина в «Дешевой библиотеке»).

Моя мать, Александра Андреевна (по второму мужу — Кублицкая-Пиоттух), переводила и переводит с
 французского — стихами и прозой (Бальзак, В. Гюго, Флобер, Зола, Мюссе, Эркман-Шатриан, Додэ, Боделэр,
Верлэн, Ришпэн). В молодости писала стихи, но печатала — только детские.

Мария Андреевна Бекетова переводила и переводит с польского (Сенкевич и мн. др.), немецкого (Гофман),
французского (Бальзак, Мюссе). Ей принадлежат популярные переделки (Жюль Верн, Сильвио Пеллико),
биографии (Андерсен), монографии для народа (Голландия, История Англии и др.). «Кармозина» Мюссе была
 не так давно представлена в театре для рабочих в ее переводе.

В семье отца литература играла небольшую роль. Дед мой — лютеранин, потомок врача царя Алексея
 Михайловича, выходца из Мекленбурга (прародитель — лейб-хирург Иван Блок был при Павле I возведен в
 российское дворянство). Женат был мой дед на дочери новгородского губернатора — Ариадне Александровне
 Черкасовой.

Отец мой, Александр Львович Блок, был профессором Варшавского университета по кафедре государственного
 права; он скончался 1 декабря 1909 года. Специальная ученость далеко не исчерпывает его деятельности,
равно как и его стремлений, может быть менее научных, чем художественных. Судьба его исполнена сложных
 противоречий, довольно необычна и мрачна. За всю жизнь свою он напечатал лишь две небольшие книги (не
 считая литографированных лекций) и последние двадцать лет трудился над сочинением, посвященным
 классификации наук. Выдающийся музыкант, знаток изящной литературы и тонкий стилист, — отец мой считал
 себя учеником Флобера. Последнее и было главной причиной того, что он написал так мало и не завершил
 главного труда жизни: свои непрестанно развивавшиеся идеи он не сумел вместить в те сжатые формы,
которых искал; в этом искании сжатых форм было что-то судорожное и страшное, как во всем душевном и
 физическом облике его. Я встречался с ним мало, но помню его кровно.

Детство мое прошло в семье матери. Здесь именно любили и понимали слово; в семье господствовали, в
 общем, старинные понятия о литературных ценностях и идеалах. Говоря вульгарно, по-верлэновски,
преобладание имела здесь еlоquence 3; одной только матери моей свойственны были постоянный мятеж и
 беспокойство о новом, и мои стремления к musique4 находили поддержку у нее. Впрочем, никто в семье
 меня никогда не преследовал, все только любили и баловали. Милой же старинной еlоquenсе обязан я до
 гроба тем, что литература началась для меня не с Верлэна и не с декадентства вообще.

Первым вдохновителем моим был Жуковский. С раннего детства я помню постоянно набегавшие на меня
 лирические волны, еле связанные еще с чьим-либо именем. Запомнилось разве имя Полонского и первое
 впечатление от его строф:

Снится мне: я свеж и молод,
Я влюблен. Мечты кипят.
От зари роскошный холод
 Проникает в сад.

Жизненных опытов» не было долго. Смутно помню я большие петербургские квартиры с массой людей, с
 няней, игрушками и елками — и благоуханную глушь нашей маленькой усадьбы. Лишь около 15 лет родились
 первые определенные мечтания о любви, и рядом — приступы отчаянья и иронии, которые нашли себе исход
 через много лет — в первом моем драматическом опыте «Балаганчик», лирические сцены).

«Сочинять» я стал чуть ли не с пяти лет. Гораздо позже мы с двоюродными и троюродными братьями
 основали журнал «Вестник», в одном экземпляре; там я был редактором и деятельным сотрудником три года.

Серьезное писание началось, когда мне было около 18 лет. Года три-четыре я показывал свои писания
 только матери и тетке. Все это были — лирические стихи, и ко времени выхода первой моей книги «Стихов
 о Прекрасной Даме» их накопилось до 800, не считая отроческих. В книгу из них вошло лишь около 100.
После я печатал и до сих пор печатаю кое-что из старого в журналах и газетах.

Семейные традиции и моя замкнутая жизнь способствовали тому, что ни строки так называемой «новой
 поэзии» я не знал до первых курсов университета. Здесь, в связи с острыми мистическими и романическими
 переживаниями, всем существом моим овладела поэзия Владимира Соловьева. До сих пор мистика, которой
 был насыщен воздух последних лет старого и первых лет нового века, была мне непонятна; меня тревожили
 знаки, которые я видел в природе, но все это я считал «субъективным» и бережно оберегал от всех.
Внешним образом готовился я тогда в актеры, с упоением декламировал Майкова, Фета, Полонского,
Апухтина, играл на любительских спектаклях, в доме моей будущей невесты, Гамлета, Чацкого, Скупого
 рыцаря и... водевили. Трезвые и здоровые люди, которые меня тогда окружали, кажется, уберегли меня
 тогда от заразы мистического шарлатанства, которое через несколько лет после того стало модным в
 некоторых литературных кругах. К счастию и к несчастью вместе, «мода» такая пришла, как всегда бывает,
именно тогда, когда все внутренно определилось; когда стихии, бушевавшие под землей, хлынули наружу,
нашлась толпа любителей легкой мистической наживы. Впоследствии и я отдал дань этому новому
 кощунственному «веянью»; но все это уже выходит за пределы «автобиографии». Интересующихся могу
 отослать к стихам моим и к статье «О современном состоянии русского символизма» (журнал «Аполлон» 1910
года). Теперь же возвращусь назад.

От полного незнания и неумения сообщаться с миром со мною случился анекдот, о котором я вспоминаю с
 удовольствием и благодарностью: как-то в дождливый осенний день (если не ошибаюсь, 1900 года)
отправился я со стихами к старинному знакомому нашей семьи, Виктору Петровичу Острогорскому, теперь
 покойному. Он редактировал тогда «Мир божий». Не говоря, кто меня к нему направил, я с волнением дал
 ему два маленьких стихотворения, внушенные Сирином, Алконостом и Гамаюном В. Васнецова. Пробежав
 стихи, он сказал: «Как вам не стыдно, молодой человек, заниматься этим, когда в университете бог знает
 что творится!» — и выпроводил меня со свирепым добродушием. Тогда это было обидно, а теперь вспоминать
 об этом приятнее, чем обо многих позднейших похвалах.

После этого случая я долго никуда не совался, пока в 1902 году меня не направили к В. Никольскому,
редактировавшему тогда вместе с Репиным студенческий сборник.

Уже через год после этого я стал печататься «серьезно». Первыми, кто обратил внимание на мои стихи со
 стороны, были Михаил Сергеевич и Ольга Михайловна Соловьевы (двоюродная сестра моей матери). Первые
 мои вещи появились в 1903 году в журнале «Новый путь» и, почти одновременно, в альманахе «Северные
 цветы».

                5
               
Семнадцать лет моей жизни я прожил в казармах л.-гв. Гренадерского полка (когда мне было девять лет,
мать моя вышла во второй раз замуж, за Ф. Ф. Кублицкого-Пиоттух, который служил в полку). Окончив курс
 в СПб. Введенской (ныне — императора Петра Великого) гимназии, я поступил на юридический факультет
 Петербургского университета довольно бессознательно, и только перейдя на третий курс, понял, что
 совершенно чужд юридической науке. В 1901 году, исключительно важном для меня и решившем мою судьбу, я
 перешел на филологический факультет, курс которого и прошел, сдав государственный экзамен весною 1906
года (по славяно-русскому отделению).

Университет не сыграл в моей жизни особенно важной роли, но высшее образование дало, во всяком случае,
некоторую умственную дисциплину и известные навыки, которые очень помогают мне и в историко-
литературных, и в собственных моих критических опытах, и даже в художественной работе (материалы для
 драмы «Роза и Крест»). С годами я оцениваю все более то, что дал мне университет в лице моих уважаемых
 профессоров — А. И. Соболевского, И. А. Шляпкина, С. Ф. Платонова, А. И. Введенского и Ф. Ф.
Зелинского. Если мне удастся собрать книгу моих работ и статей, которые разбросаны в немалом
 количестве по разным изданиям, но нуждаются в сильной переработке, — долею научности, которая
 заключена в них, буду я обязан университету.

В сущности, только после окончания «университетского» курса началась моя «самостоятельная» жизнь.
Продолжая писать лирические стихотворения, которые все, с 1897 года, можно рассматривать как дневник,
я именно в год окончания курса в университете написал свои первые пьесы в драматической форме;
главными темами моих статей (кроме чисто литературных) были и остались темы об «интеллигенции и
 народе», о театре и о русском символизме (не в смысле литературной школы только).

Каждый год моей сознательной жизни резко окрашен для меня своей особенной краской. Из событий, явлений
 и веяний, особенно сильно повлиявших на меня так или иначе, я должен упомянуть: встречу с Вл.
Соловьевым, которого я видел только издали; знакомство с М. С. и О. М. Соловьевыми, 3. Н. и Д. С.
Мережковскими и с А. Белым; события 1904 - 1905 года; знакомство с театральной средой, которое
 началось в театре покойной В. Ф. Коммиссаржевской; крайнее падение литературных нравов и начало
«фабричной» литературы, связанное с событиями 1905 года; знакомство с творениями покойного Августа
 Стриндберга (первоначально — через поэта Вл. Пяста); три заграничных путешествия: я был в Италии —
северной (Венеция, Равенна, Милан) и средней (Флоренция, Пиза, Перуджия и много других городов и
 местечек Умбрии), во Франции (на севере Бретани, в Пиренеях — в окрестностях Биаррица; несколько раз
 жил в Париже), в Бельгии и Голландии; кроме того, мне приводилось почему-то каждые шесть лет моей
 жизни возвращаться в Bad Nauheim (Hessen-Nassau), с которым у меня связаны особенные воспоминания.

Этой весною (1915 года) мне пришлось бы возвращаться туда в четвертый раз; но в личную и низшую
 мистику моих поездок в Bad Nauheim вмешалась общая и высшая мистика войны.



1911 – Июнь 1915

               6

                Сколько  уже  мной  написано    о  поэзии  и  поэтах,  а  ни в одной книге   не поговорил  толком о  том, что  все-таки  такое  поэзия. И  все- таки, что  такое  поэзия?

«  Это - круто налившийся свист,
Это - щелканье сдавленных льдинок,
Это - ночь, леденящая лист,
Это - двух соловьев поединок.»
     Б.  Пастернак.


«Поэт - издалека заводит речь.
Поэта - далеко заводит речь.
Планетами, приметами, окольных
 Притч рытвинами... Между да и нет…»
    М. Цветаева.


«-Поэзия
      — вся!—
           езда в незнаемое.
Поэзия —
        та же добыча радия.
В грамм добыча,
                в год труды.»
     В. Маяковский.
«Подумаешь, тоже работа, -
Беспечное это житье:
Подслушать у музыки что-то
 И выдать шутя за свое.»
     А. Ахматова.

                Наивно  было  бы  с моей стороны полагать ,  что  я собираюсь  сейчас объяснить  то,  над  объяснением  чего  ломали  и  ломают  головы во все времена,  пока  существует  поэзия. Об этом  говорил  Пушкин  в «Разговоре  книготорговца  с поэтом» 1826г. Есть  поэзия,  бывает  стихотворная  речь,  стихи в прозе,  лирическая  проза  Бунина, например. Стихи связаны  с  лирикой  .  но  власть  эта  не  абсолютна,  поэтическое  слово  конденсирует  вокруг  себя  внимание. Начиная с  Сумарокова  и  Ломоносова появляются  стихи  лирического  отношения к миру,  не  лишенные , как ранее , каких либо  чувств. До  Пушкина  начались  разговоре  о  стиле. Высокий,  средний,  низкий- эпиграммы . Появляется  индивидуальный  стиль,  который  одухотворяется  автором. А.Пушкин открывает  закон,  в котором  в пределах лирического стихотворения меняется  все :  ракурсы  изображения,  стиль,  что  приводит  к  изменению стилевого  кода. Он  отрекается  от старой  школы  стихосложения,  которая  запрещала  смену  стилей в стихе,  их смешение. Все  это  показано в стихотворении 1828 года «Цветок»-  философский  стих о жизни и смерти,  о  цветке, который хоть  и засох,  переживет  многое  и многих. Но  поэзия  и  действительность сложны  для  поэтов,  многие  хотят  уйти  от нее. Лидеры  в этом Соловьев  и Гумилев. Пушкин  же – вершина  поэзии золотого века,  затмивший  великих Баратынского, Вяземского, Одоевского. В 1841 году  погибает  на  дуэли  преемник Пушкина М.Лермонтов, для  поэзии наступает   безвременье. Появляется  проза  Гончарова,  Тургенева…Поэзией  как бы  пресытились и нет  таких поэтов, которые заставят  ее быть  востребованной. Но  это  длилось  всего  несколько  лет,  потому  что без поэзии  нельзя. Поэзия  смыкается  с философией,  появляется  лирика  А. Фета. До  последних часов  жизни  Фет  считал  себя  атеистом,  но  влюбившись в  70  лет  в 17- летнюю  внучатую  племянницу,  которая  ответила  отказом,  поэт  штурмовал  ступени, ведущие  к кабинету, где  собирался  покончить  с собой коллекционной  саблей  или  кинжалом,  из- за  неразделенной  любви. Но  кто-то  помешал  этому- с поэтом  случился  удар  и  он  упал  у ног  возлюбленной. Получается,  что  не  верующий  поэт,  был  на  примете  у  всевышнего,  который  позволял  ему  писать  прекрасные  стихи  и  не  дал  так закончить  жизнь  . А.Фет переворачивает  лирическую  ситуацию  смерти,  любовь  и  смерть у него  повенчаны. «На  качелях» - символические  качели в этих стихах долетают  до самых  небес ,  готовые  уже  перевернуться  вместе  с  возлюбленными,  но  поэт  останавливает  сюжет,  ему  нравится  играть с жизнью,  быть  хозяином  судьбы. Это  подхватывает  И.Анненский,  затем  А.Блок. Стихи  становятся  загадкой  ,  которую  иногда  не  стоит  разгадывать: «Незнакомка» А. Блока. В  эту  игру  с логикой  жизни  вступают абериуты   в лице Введенского : «Ответ богов»  1929 г.
               
« Жили были в Ангаре
 три девицы на горе
 звали первую светло
 а вторую помело
 третьей прозвище Татьяна
 так как дочка капитана
 жили были а потом
 я из них построил дом
 говорит одна девица
 я хочу дахин дахин
 сестры начали давиться
 шили сестры балдахины
 вдруг раздался смех оттуда
 гибко вышел белый гусь…»
   Начинается  игра  не  только  с разумом,  но  и  со  словом. Пушкин  открыл  закон  смешения  стилей, Пастернак в 20 веке  продолжает  это,  слова  окончательно  присваиваются  поэтом  и становятся его  частью  и  частью поэтического мира. Чуковский  привозит в Коктебель Волошину в 1922 году книгу  Пастернака,  в одном  из  стихотворений  картина  моря в изображении в осатанении льющегося  пива. Волошин  был  взбешен ,  кричал,  что  пиво с морем  можно сравнивать,  но  не  наоборот.
                Без чего поэзия  не мыслима?  Без  звуков,  которые   в поэзии имеют совершенно  иную  природу , чем в прозе, например.  В  поэзии соотношение  гласных  и согласных  играет огромную  роль,  звукообраз становится материей всего стиха. К. Бальмонт в 1894 году  показывает это в стихотворении «Вечер. Взморье. Вздохи ветра.
Величавый возглас волн.
Близко буря. В берег бьется
 Чуждый чарам черный челн.»
 
Звук  становится  властителем смысла, образовывая  звуковую гармонию. Начиная с 80-х годов  прошлого  века, художественный  образ  стиха начал  уходить  в прошлое, благодаря  молодым  поэтам с их манифестом о том,  что  образ  меняется  концептом. Н. Еременко «Сгорая  , спирт  похож  на  пионерку…» Еще  одно  направление-  куртуазные  маньеристы, доводящие до предела гламур, примерно  то, что  делал в свое время  И. Северянин. Сейчас  поэзия пробует  делиться  на  саунд- поэзию и  поэзию  графическую-  для  глаз. Мое отношение  к этому  негативное,  хотя  запрещать  ,  конечно же  ,  ничего не  нужно,  так  как  поиск  истины  важнее, чем  обладание  ею. По мне,  так  ничего  лучше  золотого  и  серебряного  веков  в поэзии нет. Надо  почаще  возвращаться  назад, хотя  бы  оглядываться-  в этом  нет  ничего  страшного.
                Сейчас  поэзия  вновь  в загоне,  наступает век  драматургии,  но  куда  без  поэзии, сколько  это  продлится? Думаю , не долго. Нормальный  тираж  поэтического сборника в бумажном носителе  сейчас - 500 или  1000  экземпляров,  и в основном все  книги  расходятся  на  подарки,  которые  благополучно  ставятся  на  полку и  не  читаются. В  инете за  один  день стих прочитывает  до  2000 человек, у  меня  ,  по  крайней  мере, бывают  поэты  еще  более востребованные. Многие  уже  и  не  думают  об  издании своих стихов.
                Что  же  такое  поэзия,  лирика?  Ответ  на  этот  вопрос  менялся  в разные  времена. Если  ответить  просто,  что  такое  стихи-  это  то,  что  записано  столбиком  в  определенном  темпо- ритме.  Это  то, что  написано  с любовью  и  знанием  дела. Но  лучше  всего помогут  ответить  на  этот  вопрос  сами  стихи,  которые  надо  читать  и  любить, не  смотря  на  меняющиеся  времена  и нравы.