Петербург и бытие

С одной стороны море,
С другой  горе,
С третьей мох,
С четвертой ох.
(Балакирев, шут Петра)


Вижу серого оттенка
Мойку, женщину и зонт,
Крюков, лезущий на стенку,
Стикс, Коцит и Ахеронт.
                (Кушнер)


Вскоре после основания Петербурга возникло и развивается до сих пор антиномичное, не допускающее примирения сторон  отношение к городу. С одной стороны, гиблое или даже прОклятое место, соседствующее с нижним миром (напомню, что Мойка и Крюков канал протекают в Петербурге, остальные же упомянутые реки – в подземном царстве).  С другой – признания в любви к Городу, восхваления -  многие из них каждый знает с детства.

Так же двойственно и отношение к жизни в городе.  Часто оно – с вариациями – сводится к  такому:  «жить в городе (нормальному человеку) невозможно; но и расстаться с ним тоже нельзя».  Иногда указывают и более определенно, например:

В нем (Петербурге) есть одно удивительное качество – способность тревожить разные раны и болезни нравственной природы
(у А.Григорьева).

Герцен удивлялся, что самые глубокие мысли рождались у него, когда он бродил по нелюбимому городу… Вообще, примеров не счесть.

Так сложилось представление о загадочном, необъяснимом Городе, таинственно и даже вопреки воле людей воздействующем на них.  В своем труде «Петербургский текст» Владимир Топоров  многостороннее анализирует  практически необъятный комплекс текстов писателей о Петербурге, сложно переплетенных в них реалий, идей итп.
Наряду с очень интересными частностями делаются и попытки  наметить общие свойства:

«Как и всякий город, Петербург имеет свой язык, говорит  улицами, водами, …, садами, памятниками, идеями, историей.  Как гетерогенный текст, которому приписывается некий общий смысл и на основе которого может быть реконструирована система знаков, реализуемых в тексте.

Со времен Гоголя в Петербургском тексте «за поверхностно-материальной реальностью узревалось нечто сверхреальное».  Характерно снятие жанровых ограничений, установка на разгадку некоей «последней тайны, способной открыть высшие смыслы».

Сакральная структура лежит в основе Петербурга  как результат синтеза природы и культуры, места, где разыгрывается их двоевластие.

Максималистская смысловая установка Петербургского текста: « самоопределение человека по отношению к истине, и, значит, его к его бытийственному вектору». Это предполагает «путь к нравственному спасению, к духовному возрождению в царстве смерти, где ложь и зло (по видимости – НС) торжествуют над истиной и добром."

Конечно, и эти утверждения не дают ответа на вопрос – в чем же главная черта Петербургского текста. Но заметим – здесь уже прозвучало, пусть в измененном виде, слово – БЫТИЕ.   Читаем дальше.


«Страдание, связанное с Петербургом, и «момент отрицательного», им вызываемый, содержит в себе и нечто благое, «момент положительного», заключающийся именно в освобождении чего-то глубинно-важного, подлинного, человеческого.  Впрочем, удивляться этому не стоит, ибо, как сказано, где о-пасность, там и с-пасение.»


В конце фразы звучат слова Гёльдерлина – любимого поэта Мартина Хайдеггера, вероятно, последнего великого философа.

«В Петербургском тексте со времен Достоевского утвердилась «стихия безотчетного страха, носителем которой был сам город, точнее, нечто тайное, незримо в нем присутствующее», не тот страх, что вызывают «зрелище человеческих страданий , стихийные бедствия или социальные катаклизмы», а «страх как таковой, в чистом виде».»

Вот теперь уже нельзя не вспомнить одну из основных мыслей Хайдеггера: именно в состоянии страха ( Angst ) как такового, без ясно формулируемой причины, и соприкасается человек с БЫТИЕМ как таковым.  Речь идет не о существовании конкретных вещей и отношений, а об их общем свойстве БЫТЬ,  отличающем от  НИЧТО*.

Петербург как-то отучает смотреть на вещи прямо, в вас совершенно исчезает чувство действительности, вы ее как будто не замечаете, она для вас не существует…
                (Слепцов)

Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного человека-то здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного?  Кто-нибудь вдруг проснется, кому это все грезится, - и все вдруг исчезнет... 
                (Достоевский)

«Эсхатологический и апокалиптический слой Петербургского текста отсылает к идее безосновности Петербурга, жить в котором можно только опираясь на Ничто (ср. ницшевское  das Nichts), которое идет или прямо к гибели, или к подлинному спасению, достигаемому уже не прежним человеком, но новым уже  силу своего мучительного, личного жизненного опыта».
 
Здесь у В.Топорова появляется второе, наряду с БЫТИЕМ, и неотрывное от него слово НИЧТО – упрощенно, как граница бытия:

Где речь идет о ничто и смерти, там и находится бытие – именно о бытии задумываются наиболее глубоко.
                (Хайдеггер)

Итак, Владимир Топоров и Мартин Хайдеггер подвели нас к выводу:  уникальность Петербурга в том, что – при достаточной чуткости – он позволяет соприкоснуться с БЫТИЕМ.   

Приведенные слова Хайдеггера  особенно соответствуют великому, уникальному  времени не только Города, но  и  всемирной истории  – Ленинградской блокаде.  Когда быт переходил в бытие, жизнь, смерть и ничто  были рядом.

                Я никогда с такою силой,
                как в эту осень, не жила.
                Я никогда такой красивой,
                такой влюбленной не была.

                И так мила мне вся земная твердь,
                так песнь моя чиста и высока…
                Не потому ль, что в город входит смерть,
                а новая любовь недалека?
         
                Ольга Берггольц,  Ленинград,  осень  1941.

На Пискаревском кладбище, где на граните высечены слова Ольги, или на полях битв под Ленинградом – на Невском плацдарме, подо Мгой, в Тортолове, Гайтолове, - связь с бытием уже не нуждается в словах…

Но жизни всей разрозненные пятна
слагаются лишь здесь в прообраз цельный.
Сказать ее нельзя членораздельней.
                (Лев Васильев, Ленинградский сонет)

* - http://www.stihi.ru/2013/12/14/4132

продолжение - http://www.stihi.ru/2016/09/21/6367