Динерс

Предобеденное томление канцелярии нарушает сладковатый дух упокоившейся после воскресной дератизации мышки. Дух вязкий и подавляющий пылевой концентрат архива за стеной.
- Недели на три… За батарейным щитом осталась.
- Может разберем его? С угла.
- Нет. Это «монолит» - с подоконником и отделкой стены.
- Кошмар… Ждем, значит, мумификации животного…
- Значит, ждем.

Закидываю ноги на сейф, интимно скрывающий мой стол от канцелярского пространства. Слежу за минутной стрелкой. Замерла. Полдень. Час до обеда. Скука. «Бабье царство». Я застрял.

На стене - пантеон политбюро. Бесцельно пробегаю по серым, усталым стариковским ликам. Доколе…  Один вроде бодрячком, с румянцем и художественными брызгами на сверкающей голове. Почти улыбается. Явно за пятьдесят. На фоне прочих – смотрится юнцом.

Перехватываю Наташкин взгляд. Мечтательный. На меня и сквозь меня. Вообще, конечно, ни стыда, у нее, ни совести. Через час прикатит жених благоверный, Лешик, водитель прокурорский. Наташка вспорхнет, косу распустит, очечки сбросит, на шее Лешика повиснет, радость похлопывания по попке обретет. Возвращена будет через час. Слегка всклокоченная, без утренней прорисовки лица. С порога брякнет: «Славик, замуж меня зови и я Лешика пошлю!». «Натали, а ваши планы, а Лешкины рука и сердце?..». «К его руке и сердцу тесть, народный судья,  не прилагается! Так что зови!».

- Верочка, сбегу я на обед пораньше. Благослови, драгоценная зав. канцелярией!
- Топай. В два – как штык.

Вырываюсь из тошной атмосферы районного суда на солнце. В двух кварталах – квартирка бабушки. Растила меня, казачонка, с рождения, шестнадцать лет. Светлый человек, большое сердце. Работа рядом и едва ли не каждый день – сбегаю на домашний обед. Борщ донской, настоящий, сверкающий на солнце. Дурман и сытость.
Последние полгода живет с сестрой. Сестра приехала погостить, тихо осталась и уезжать не спешит. Бабушка покашливает - слишком давно для простуды. Тревожно это. Предчувствие щемит сердце. Все отмалчиваются. И спрашивать страшно. Легче не знать. Легче ли?

Бабушка сегодня не встречает, с постели не встает. Держит улыбку, обнимаемся. Подрагивающие руки придерживают меня дольше, чем обычно. В уголках губ – печаль и, чуть-чуть, страх. Глаза любящие, сердечно желающие мне пути вольного, яркого и радостного. Избалован я вами.
Щемит сердце. Напускаю суровость, чтобы не брызнуть слезами.
Обед накрыт. Предо мной тарелка глубокая с пышащим жаром ярко-лиловым борщом, рядом – огненный перчик (и на цвет, и на вкус). Хлеб – только свежий из булочной, что бабушка доверяет. Да только ком в горле не проходит и предательски поднимается все выше.

Бабушка в комнате, рядом, слышу ее дыхание – непривычно тяжелое, с каждым днем все более шумное. Усаживаюсь за стол со всей взрослостью, что способен изобразить  шестнадцатилетний мелкий чиновник в галстуке «с огурцами» цвета фуксии. Вздрагиваю от совсем уж неожиданного – бабушка тихонько смеется, мелко сотрясаясь, неловко прикрывая лицо платком, чтобы не смутить. Сестра подхватывает. Высокая кровать начинает пружинить в такт их хохотку.
 
 Все еще не понимая происходящее – хватаю ложку, хлеб. И совершенно теряюсь. В тарелке – мой галстук, жадно впитывает станичный борщ (опережая меня и веселя старушек), набухает и уходит в глубины казачьего явства. Приподнимаю  и оставляю галстук в еще более нелепом виде - над тарелкой. Любое неосторожное движение - урон накрахмаленной скатерти  и моему костюму. Грустное покапывание, скольжение капустной соломки по символу канцелярской строгости - и мы уже хохочем в голос втроем. Легкомысленно хохочем  над нашей и только нашей интимной  нелепицей.

… Она ушла осенью. В последний день до конца были рядом мама и отец. Меня привезли проститься на считанные и страшные минуты. Измотанная болями, высохшая, с коротеньким пепельным ежиком и глазами, заполнившими все ее лицо. Она искала ими каждого, кто мог помочь – помочь уйти скорее, тише, легче. Хватала за руки отца и доктора, лопотала что-то про укол («последний укол»), всплакивала. Я оцепенел у окна. В болевом ужасе заметила меня не сразу, но едва увидев – протянула руки, позвала, неистово обняла и простилась.