Все ее мужчины. Глава 1. Звезда 2 Землетрясение

Все ее мужчины. 
 
Книгу "Все ее мужчины" можно купить здесь:   http://www.labirint.ru/books/467835/             


            Из нового, чисто выбеленного финского домика, примыкавшего вплотную к больничному забору, выбежал толстый щенок. В домике жили санитар, больничный сторож и старый фельдшер с женой – весь медперсонал русский.  Свежая побелка ослепительно отражала беспощадный  к глазам солнечный свет. Чабан прищурился, поглядывая на кусты тутовника  со сладкими ягодами, росшие у самой стены больницы рядом с арыком.
            Щенок, белый и круглый, как шар, высунув язык, смешно ковыляя, пересек неширокую полосу асфальтированной пустынной дороги, остановился, настороженно проводил взглядом молодую эфу за камнями в сухом  травостое. Щенок беззлобно тявкнул и отправился в тень, поросшую качимом, пастушьей сумкой и побуревшим щавелем - к старому высокому дувалу, на противоположную сторону большого пустыря, только недавно полностью очищенного от развалин домов, разрушенных грозным землетрясением и уничтожившим его родной Ашхабад  шесть лет назад.
          В одно мгновенье, осерчав на жителей за самовольство, природа сложила вместе все их земные грехи и  без покаяния смела с лица земли  цветущий, людный город, не пощадив домов, тенистых скверов и площадей, больниц, фабрик, школ и детских садиков. Все, что создали люди со времени основания города, когда строительство Закаспийской железной дороги в 1885 году достигло  крошечного поселения из десятка кибиток кочевников, нескольких саманных домиков вокруг мечети и  коновязи у колодца, окруженных подвижными горячими песками, было разрушено до основания. Уцелело лишь несколько зданий: ЦК компартии, мечеть на проспекте Свободы,  памятник Ленину, общественная уборная у Академии наук и… здание с надписью “1885 годъ. Почта”.

         Сводчатые арочные подвалы выдержали удар, кариатиды продолжали стоять, без усилий поддерживая тяжелые капители. Львы по-прежнему охраняли  высокие дубовые двери в единственном доме в квартале среди руин, обжитых теплым ветром, желтой пылью, эфами, черными скорпионами и кустами “перекати поле”, безмолвно подтверждая триаду знаменитого римлянина об архитектуре: firmitas, utilitas, venustas.2 Рухнул  лишь забор из сырца, возведенный позже, перед войной, взамен старого – оштукатуренного, с кружевами чугунных решеток, с двухглавыми российскими орлами на  круглых шарах, венчающих опорные столбы. А в доме –  ни трещинки, только шкафы попадали, со звоном опрокинулся инструментарий и разбилось стекло.
         Чабан откинулся на спинку скамейки, устраиваясь поудобнее в прохладной голубоватой тени глубокого грота. Сквозь плотное кружево листвы он мог незаметно наблюдать за дорогой, за пустырем, за больницей, оставаясь невидимым. За пустырем  у дувала стояла сивая лошадка, запряженная в пустую телегу с высокой дугой и лениво тянулась к кустикам высохшей травы.
         Дзинь-динь – прозвенел трамвай  на остановке за углом, звякнул, загремел, удаляясь по узким рельсам, и в безлюдном переулке показалась женщина. Курбан  оглядел ее издалека зорким и оценивающим взглядом, присущим  холостякам и вздохнул. Эхе-хе... шесть лет уже он живет вдовцом. Верная его Маралждан (да смилостивится над ней Аллах!) погибла под обломками в ту страшную ночь. Курбан вспомнил, как тоскливо, предчувствуя смерть, обреченно завыл белый кобель Ак-бай  за несколько минут до беды, и ему дружно ответили все собаки в округе, оглашая окрестности таким же жутким воем, визгом, лаем и жалобным тявканьем. Курбан поежился, вспоминая их предсмертный, заунывный хор, упокойной песней огласившей  спящий город.
          Все-таки собаки гораздо чувствительнее людей. Курбан был уверен, что если бы Ак-Бай мог говорить по-человечески, он бы обязательно предупредил его о беде. Да, нет же! Предупреждал! Чабан доверял своему любимцу, чуткому и осторожному псу – сколько раз Ак-бай отгонял волков от его отары. Бывало, заберется на сопку и до-олго стоит,  наблюдая за только ему одному видимыми чужаками.  Да только, куда Курбану до своего Ак-Бая. 
         Пес за два дня до трагедии словно взбесился, терся рядом с домом, всё норовил пробраться в комнаты, чуть не сбил Маларджан, бросившись ей под ноги. Обычно резко скажешь ему “кит!”3 – и он замолкает, прекращает  громкий басистый лай и уводит всю стаю  на свое место у отары. А тут спокойный Ак-бай стал кидаться на давно знакомых ему соседей, от которых не раз получал кусок чорека или баранью кость.
         Пришлось посадить пса на цепь, и Ак-бай загрустил, примолк, в любимую конуру не заходил, а весь день лежал в тени чинары у дома, положив огромную  морду на лапы с вобранными когтями и закрыв черные, как уголь глаза.  Даже воду не пил, а ночью выл так, что душа в пятки уходила.
        – Не к добру это! – округлив от ужаса глаза, шептала Маларджан. – Пристрели его! Беду накликает!
        – Что ты говоришь, женщина! Что за суеверия! Лучшего волкодава пристрелить? Да другого такого алабая не найти! Успокоится –  бурю чувствует, погода изменится завтра.

        С рассветом Ак-бай замолчал, и на утро все страхи ночи показались Маларджан детским чудачеством. Она смеялась, виновато поглядывая на Курбана. Потом достала из сундука новое платье, вертелась перед зеркалом, прихорашивалась и все сидела рядом с Курбаном  весь вечер и смотрела на него, смотрела, словно не могла наглядеться.
        Курбан вышел в сад уже ночью после полуночи – его разбудил громкий и настойчивый собачий лай. Чабан поворочался с боку на бок, пытаясь заснуть, но собака не унималась. Досадливо крякнув, Курбан встал, оделся, накинул халат и вышел за дверь. Ак-Бай бросился к нему, срывая цепь, жалобно скуля. Курбан протянул руку к ошейнику, щелкнул карабином на цепи и замер.
        Гнетущая тишина повисла вокруг, заполнила сердце, и оно остановилось, перестало стучать. Чабан не успел удивиться, что даже стука  собственного сердца не слышно в мерцающем звездами воздухе. Сухая октябрьская земля под ногами мелко задрожала, поднялась, будто вздохнула  гигантская каменная грудь, и с грохотом опустилась, бросив плашмя людей и дома, нарушая и ломая строгий  порядок городского плана, вычерченного рукой русского военного инженера.
        Земля вздохнула еще раз, и Курбан, задыхаясь, открыл рот в беззвучном крике – опрокинулись, складываясь внутрь,  стены его дома. Зловеще, поначалу осторожно шурша саманом, а через мгновенье – с нарастающим грохотом, обрушилась  тяжелая, глиняная крыша, поднимая столбы непроницаемо-желтой пыли, мерцающей, как млечный путь в ночном небе.
        А потом он, сдирая в кровь руки, разгребал глину и камни, там, где тыкался черным носом в сырцовые обломки волкодав Ак-бай.


        Курбан старался не вспоминать тот несчастный день землетрясения. Когда он откопал Маларджан и вытащил её полуголое, окровавленное тело из-под обломков, было уже раннее утро. Он нашел жену у развалин дубового стола, под которым бедняжка, пыталась спастись. Ей не хватило секунды, чтобы укрыться – дубовая столешница не раскололась и выдержала удар тяжелой, потолочной сваи.
        Курбан отнес то, что осталось от тела Маларждан подальше от руин и положил рядом с мотоциклом. Довоенный М-724 с коляской, прикрытый белым от пыли брезентом,  чудом уцелел под разрушенным дощатым навесом.
        Курбан закрыл тело досками и попытался оглядеться.
        Саманная пыль,  после толчка висевшая над разрушенным городом плотной белой стеной, стала редеть. Улица, и все вокруг, далеко, куда хватало взгляда через бескрайний туман,  лежало в развалинах. Курбан схватился за голову – там, где стоял дом его соседей – груда камней и сырца, и ни стона, ни звука, ни плача. А дальше по улице – стоны, крики и горький плач слились в неумолчный, разноголосый людской вой.

         Курбана била дрожь –  за ночь резко, по-зимнему похолодало. Он побежал. Побежал по нетронутому землетрясением, асфальтированному полотну улицы мимо темных руин в центр города. Там недалеко от площади Карла Маркса  гостила у   отца  невестка Айша с внуком Акышем. Они остались у дедушки  на ночь.

         Сквозь пыльный туман издалека Курбан увидел дом старика-библиотекаря –  стоит дом, целый! Приблизившись, он понял, что от здания остались только две стены, расположенные по направлению толчка, который шел с юго-востока.  Крыша же стояла на месте, одна из стен вывалилась наружу, а другая завалилась внутрь. Ак-Бай заскулил и бросился  в дом, Курбан за ним. За грудами обожженного кирпича у одной из стен, там, где за диваном стояла старинная библиотека отца Айши, разделяя комнату надвое, он явственно услышал стоны и детский плач.
         Курбан стал разбирать завал. Рядом завалился на культю сосед, инвалид войны Марат Арутюнов. Слезы беззвучно текли  по  пыльному, молодому лицу, оставляя темные влажные борозды:
        – Кто живой?! – закричал калека в завал. –  Живой, Акыш? Дядя Саша, как вы?!! Терпи Акыш-джан! Ты же мужчина… настоящий мужчина… Сейчас откопаем!
         Инвалид неистово кидал кирпичи:
         – Живы, дядя Курбан! Живы они! Что же это, дядя Курбан!!! Что же это!!!  Я думал, война опять началась! Думал, бомбят нас… как тогда… под Курском!

        Курбан оглянулся. На другой стороне улицы у развалин дома Марата лежали рядышком два трупа в грязных окровавленных лохмотьях – его старики родители:
       – Как же ты уцелел?
       Марат  плакал:
       – Да, что со мной будет… Я живучий…

        После ампутации ноги Марат вернулся из госпиталя в Ашхабад и запил. Когда трезвел, кричал по ночам, как в бреду, рвался в бой. Родители жалели сына, а он в фанерном сарайчике на лежаке вырезал деревянных лошадок, продавал на базаре и снова пил. Однажды, 9 Мая Курбан увидел парня на площади.  Гимнастерка Марата мелодично звенела медалями, спускающимися ровными рядами с левой стороны  до самого пояса.
        – В сарае я был, дядя Курбан… лошадок деревянных… вырезал. Меня только слегка придавило фанерой, даже костыль цел остался...  Я теперь пить не буду, дядя Курбан! Вы меня убейте, если хоть раз еще пьяным увидите! Я клянусь родителями, что больше никогда ни одной капли! Женюсь… Вот увидите… на самой красивой девчонке!  – Марат опять заплакал.

       Курбан посмотрел на наручные часы. Под треснувшим стеклом стрелки показывали без четверти шесть утра.
       За спиной остановился грузовик с военными. Их было человек десять молодых русских бойцов из военного городка. Они спрыгивали с грузовика на дорогу, такие же запыленные, измученные, усталые люди с лопатами и ломами. 
       Двое  направились к Курбану:
       – Живые есть, отец? – спросил светловолосый старшина с перевязанной головой.
       Другой протянул Марату флягу с водой:
        – Ты, браток, отдохни, мы теперь сами.
        – Да, сынок, трое живых. Старик, женщина и мальчик. Зажало их между шкафом и стеной.
        – Да-а-а… – уважительно и удивленно протянул солдат, оценивая размеры дубового шкафа, – …вот это мастодонт! Шкаф-то на диван упал, спинка выдержала, значит… Повезло… В рубашке родились…
        Вчетвером люди быстро откопали завал, проделав внизу лаз между стеной и  шкафом. Как только расширили отверстие так, что можно было пролезть, вытащили Акыша, потом Айшу. Айша огляделась вокруг и заплакала в голос:
        – Там папа! Ему ногу зажало! Он не выберется сам! Помогите ему, помогите!!!
        Решили запустить в лаз Ак-Бая. Привязали к ошейнику веревку, благо нашлась у бойца. Курбан закричал в лаз:
        – Александр Спартакович, держитесь за Ак-Бая! Он вас вытянет! – Ак-Бай скулил и тянул.
        – Надо расширить лаз, иначе не вытащим, – светловолосый солдат вытер крупный пот со лба рукавом гимнастерки. – Я  загляну внутрь, посмотрю, что там…

        Он не успел договорить. Протяжно и тоскливо, как волк, завыл застрявший в лазе Ак-Бай. Глухой, ужасный, орудийный гул потряс утренний воздух, и земля закачалась вновь.
        В шесть утра произошел еще один страшный толчок. Он разрушил то, что   осталось.
        Когда Курбан, задыхаясь от пыли, поднялся с земли, она еще дрожала и глухо гудела, а Айша лежала, прикрывая собой Акыша.
        Стены дома и крыша обвалились, засыпав шкаф-мастодонт, несчастного Александра Спартаковича и верного Ак-Бая. С земли, откашливаясь и постанывая, поднимались старшина и Марат.
        Справа, в кирпичных развалинах раздался взрыв, и все опять  растянулись плашмя, прикрывая головы руками от кирпичных обломков. Ярко и мощно вспыхнула алое пламя пожара от взорвавшейся газовой колонки и далеко осветило желтый туман над руинами – ни одного целого здания вокруг.
        Акыш поднялся и, широко открыв рот, беззвучно заплакал. Потом он еще долго, почти год, плакал именно так, беззвучно, задыхаясь и вдыхая, но тогда, в первый раз это было особенно страшно. Курбан подхватил внука, взвалил на плечо, другой увлек  Айшу, и так втроем они пошли к развалинам их дома.   

        Потом еще плакали. Горько, навзрыд плакала Айша, тихо плакал Курбан, беззвучно, широко открыв рот, плакал Акыш. Откопали соседа Соколова с маленьким сыном Димой. Они остались живы, чуть не задохнулись, но спас старинный туркменский ковер на стене у кровати, которым  сосед успел прикрыть себя и мальчика.
        Вечером хоронили Маларджан и жену Соколова, каждую  в своем дворе. А к полуночи из камня у старой чинары, поваленной с корнями, вдруг забил гейзер, невысокий и теплый. Отмыли Диму и Акыша, закутали их в кошму, положили спать в мотоциклетную коляску. Помылись сами, постирали, как смогли откопанную из руин одежду, развесили у костра сушиться. Легли на фанеру под брезентом переживать первую, горькую, бездомную ночь.
         Был еще толчок, уже не такой страшный, но гейзер исчез, как не бывало.



          И все сразу разделилось на “до” и “после”. Пришлось  начинать жизнь заново. Курбан смахнул с гладкой, смуглой щеки огорчившее его воспоминание,   вытер руку об опрятный красный халат из гырмызы-донлык. Снял мохнатый черный тельпек, обнажив голову без тюбетейки с отросшим ежиком коротких, густых, темных волос. Эхе-хе...
          Жену он уважал, хотя на людях и напускал на себя суровость и строгость. Никогда не обращался к ней, как многие, “Хойть!” – всегда называл по имени.         
          Почему-то именно сейчас, он вспомнил её впервые за несколько лет, вспомнил, как сватался,  как играли всей улицей свадьбу, как вышла Маралджан ему навстречу в высокой хасаве,  украшенной шестью рядами цепочек с серебряными бубенчиками,  бляшками с сердоликом и яшмой, в  шелковом тяжелом покрывале, в красном, богато расшитом наряде и  покачал головой – как давно в его жизни все это было.

Продолжение:  http://stihi/go/www.proza.ru/2016/09/02/56