Когда я женился

 (Женщине, которой за 70)


Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоею миловидностью!
Этот стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти.
Подумал я: влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее; и груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих, как от яблоков...
(Библия, Ветхий Завет, Песнь Песней Соломона, глава 7, стихи 7-9.)

Это было поколение, расцвет юности которого произошел на самой вершине эпохального разлома. Тоталитаризм, этот колосс на глиняных ногах, который раскачивался, подобно маятнику, уже 70 лет, наконец расшатался настолько, что неизбежно рухнул под закономерным напором Истории.
(С. Переслегин, Полное собрание сочинений. Том 3, «Очерки теории исторических последовательностей. Эволюционная смена формаций на примере краха СССР.» стр. 267, Нью-Москва, 2112. Изд. Полдень XXII век.)

Жил старик со своею старухой
У самого синего моря;
Они жили в ветхой землянке
Ровно тридцать лет и три года.
(А.С. Пушкин, Сказка о рыбаке и рыбке.)

* * *
  Так вот...
Когда я женился, моей избраннице не было еще двадцати двух лет и шестидесяти килограммов.    
  Теперь ей немного за сорок и слегка за семьдесят. Время течёт, всё меняется и - это неизбежно - всего становится больше: и лет, и килограммов...

  Жизнь мчится на манер скорого поезда, а жена моя в этом нашем захватывающем вояже всё также красива, как вначале пути, и ещё более любима. Мелькают и проносятся, оставаясь позади, совместно прожитые годы. Всё больше лет за плечами, всё весомее багаж пережитых лет на плечах. А я всё также, как и в далёкой юности нашей, трепещу от страсти каждый раз, когда возлюбленная моя, с которой мы вот уже тридцать лет как вместе, проходя мимо меня в доме нашем, случайно задевает меня пышным бедром своим. Изящно изогнув свою прелестную шею, обращает свой лик ко мне. Одаривает меня ароматом дыхания своего - и запах от ноздрей её, как от яблоков, - и голосом своим напевным, подобным журчащему ручью, выводит песнь, прекрасней которой нет на свете: «Господин мой, довольно тебе уже, великому и усердному, погрязать в трудах праведных твоих, коим не помеха ни глад и ни жажда. Усмири на миг старание свое и отведай от плодов усердия рук моих, молящихся о благе твоём!»
И меня в эту благодатную минуту ни чуть не смущает, что на современном языке из уст жены моей это звучит как: «Сааааш! Ну что ты в самом деле! Ну сколько можно сидеть в своей долбаной соцсети! Имей совесть! Ты обедать будешь наконец?! Борщ уже давно остыл, дважды грела!»

  Я отрываю утомлённый взгляд от монитора и обращаю свой мутный взор на уже привычно и приятно округлую фигуру моей любимой женщины, на самое прекрасное в мире лицо. С трудом сфокусировавшись (я с детства близорук), я различаю наконец тёмно-карие, всегда блестящие, чуть влажные глаза возлюбленной моей, ласкающие и манящие меня тёмно-лиловой глубиной своих зрачков, на дне которых я вижу своё отражение. С трудом уняв внезапный трепет пресловутых бабочек в животе, мужественно превозмогаю приступ сердечной тахиаритмии. Искусно разыграв притворную строгость пополам с напускной грозностью (дабы не терять авторитета), с достоинством, не скрывающим, впрочем, страсти, как всегда в таких случаях, привычно охватившей меня, отвечаю: «Щас, Фать! Только коммент допишу и приду.» Чуть помедлив, лукаво улыбнувшись, она вдруг щиплет меня за плечо, одновременно целуя в щеку. Грациозно развернувшись, уходит в свою кухонную даль, плавно покачивая бедрами.

  Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем. Но, внутренне унимая душевную дрожь от послевкусия этой неожиданной и вместе с тем ожидаемой ласки, провожаю её глазами. Стан её, плавно изгибаясь, тает в дымке дверного пролёта. А я, не без усилия отвернув наконец взор от услады очей моих, обращаю его обратно к компу. Я ничего не могу различить сейчас на экране. Мерцающий монитор туманят и застят слёзы внезапно нахлынувших воспоминаний. Рой всё тех же, разбушевавшихся в животе бабочек, вспархивает и подкатывает комом к горлу. Радужные видения прошлого, всколыхнувшиеся в моём сознании, медленно, но неуклонно уносят меня в далёкую страну былой юности.

  Как и когда это было? Я помню всё так же ясно, словно всё произошло только вчера...
Я помню всё. А помнишь ли ты всё это, любимая? Помнишь ли ты всё, случившееся уже между нами - вспыхнувшее и озарившее всю нашу дальнейшую жизнь, яркое пламя нашей, не угасающей по сей день любви?!...
  Помнишь? Тебе было двадцать, мне - двадцать два. И всё, я уверен, было  не случайно. Пушкинский Дон Гуан из Великих Маленьких трагедий страстно убалтывает свою возлюбленную: «Случай, донна Анна! Увлёк меня!" Но нас с тобой увлёк отнюдь не случай! Мы увидели друг друга совсем не случайно. Теперь я в этом уверен. Так было суждено свыше. Вообще, все значимые события происходят в нашей жизни далеко не случайно. Отнюдь.

  Судьбе было угодно, чтобы мы с тобой стали медиками. Провидение сделало так, чтобы мы устроились работать в одну больницу и встретились (как бы невзначай!) на одном дежурстве. Ты - неопытная медсестра, в недавнем прошлом молоденькая абитуриентка, провалившая экзамен в мединститут, и я - пятикурсник, студент того же мединститута, подрабатывающий в детской больнице на жизнь и зарабатывающий себе, будущему врачу, клинический опыт. Ты работала постовой медсестрой в отделении детской хирургии, а я — дежурным медбратом в приёмном покое того же отделения.
Мы познакомились на дежурстве. Общее дело и общий досуг свели нас воедино. Ты была в моих глазах тогда неизъяснимо загадочна и неописуемо экзотична.

  Во-первых, молчалива. Во-вторых, грузинка. В третьих, - и это самое главное! - безумно красива.
… Признаюсь тебе, любимая. Спустя годы, ты остаёшься такой же - восхитительно красивой, несказанно прекрасной - и сейчас. И, я уверен, будешь оставаться такой для меня, и становиться всё краше и прекраснее и впредь. И ныне, и присно, и во веки веков!
… В-тридцать четвёртых, ты была худенькая, изящная и невообразимо нежная. Твоя ступня легко помещалась в моей ладони, а обнимая тебя, я всегда изумлялся податливости твоего стана и опасался, грешным делом, переломить тебя невзначай, как тростинку. Но все эти объятия и антропометрические соизмерения были после. А тогда, в первую нашу встречу, меня поразила твоя внешняя хрупкость, рождающая желание защитить, заслонить собой от суровых жизненных невзгод и прочих катаклизмов, и огромные, невообразимо прекрасные карие глаза. Ясные, как солнечное утро и глубокие, как тёмный омут — одновременно.
Прости меня за подобные эпитеты! Но в нашем с тобой  случае они вовсе не тривиальны.
  Впервые встретив и выдержав твой взгляд, не отведя глаз и не моргнув первым, я моментально ясно осознал, что из этого омута  (прости меня ещё раз!) мне уже никогда не выплыть.

… Теперь, спустя многие годы, обретя кое-какой опыт, я конечно понимаю, что в тот момент, увы и ах, не я выбрал тебя, а ты - меня. Я же лишь повиновался магии твоей божественной красоты, флюидам, которые ты тут же принялась источать, лишь только сделав свой выбор. Они, эти загадочные флюиды, словно тонкие дымчатые нити, туманные щупальца, вдруг выстрелили из коварных глубин, коими, как оказалось, обладает твоя прекрасная женская душа, и моментально опутали и стреножили мою, как выяснилось, беззащитную - мужскую душу. Моя робкая душа тут же потерпела фиаско и сдалась без боя на милость победителю. Точнее, победительнице, твоей душе. Всё это я осознал лишь позже, много-много времени спустя. И теперь  даже горд этим. А тогда, в тот момент, я чувствовал себя триумфатором. Наполеоном, Цезарем и Александром Македонским - в одном лице. Я - сделал выбор!
Как же! Щаз, выбрал он, смеясь, подумало твоё подсознание.

  Поэтому, я неимоверно благодарен, любимая, тебе, выбравшей меня, и ужасаюсь от мысли, что мог быть не достоин этого выбора...

  Я благодарен тебе за то, что ты сразу же и навсегда таинственным для меня образом научилась - по наитию ли, по волшебству, не знаю - с полуслова, полувзгляда понимать меня. Проникать в самые глубокие закоулки моей души, и всё-всё без лишних объяснений постигать. Осознав это впервые, я понял, что я - счастлив. "Счастье это, когда тебя понимают," - написал в сочинении мальчик-школьник, поэт и юный романтик, персонаж из кинофильма "Доживём до понедельника" Станислава Ростоцкого.

  Я благодарен тебе за наших троих детей - двух замечательных дочерей и прекрасного сына. За твой неожиданно раскрывшийся педагогический талант. Вообще за многое множество твоих, неожиданных для меня, талантов.

  За твоё восхитительное умение готовить всякие вкусные разности. Это становление происходило буквально на моих глазах. Когда мы поженились, ты едва могла пожарить картошку и яичницу. А теперь ты своим кулинарным гением заткнёшь за пояс любого шеф-повара из самого элитного ресторана. А осетинские пироги в твоём исполнении - это шедевр, оцененный даже моими бабушками - лучшими, по признанию всех родных, стряпухами (царствие им небесное).

  Я благодарен тебе за наши незабываемые дни и за бессонные ночи.
  За твой радостный искристый смех.
  Прости, но я также благодарен и за твои искренние слезы от просмотра сентиментальных кино-мелодрам.

  За то, что ты спишь, уткнувшись щекой в ладонь и смешно посапывая - благодарю тебя нежно.
  За твой профессионализм - коленопреклоненно снимаю пред тобой воображаемую шляпу.

  Самое главное - я благодарен тебе за то, что ты для меня единственная из женщин. Что ты великолепная мать. Прекрасная жена.

... Я помню всё, моя любимая! Всё, что было у нас раньше и всё, чем мы живём с тобой сейчас.
  Ты была легка и загадочна. Величайшим блаженством для меня было носить тебя на руках и наслаждаться тайной твоей экзотичности.

  Когда мы с тобой поженились, тебе было меньше двадцати двух лет и шестидесяти килограммов. Теперь, спустя пять лет после нашей с тобой серебряной свадьбы, тебе всего лишь совсем немного за сорок и слегка за семьдесят.

  Минуло три десятка лет - а ты всё так же восхитительно легка в своих выражениях и пленительно загадочна в своём молчании, моя грузинка.


   2016.