Что стоит припомнить пустырь лиадийской слободки

 

 Что стоит припомнить пустырь ливадийской слободки:
 там козы глодали кусты и, опухший от водки,
 орал инвалид одноногий военные песни.
 Что стоит припомнить? А вот не припомню. Хоть тресни.
 Хоть тресни, не вспомню я тех пацанов бледнолицых,
 пилотки носивших по самые уши, и фрицев
 понурых, пленённых, долбивших ломами откосы,
 и наших старух на помойках средь нищих отбросов.
 Хоть тресни, не вспомню я тот огородец нелепый:
 морковку в суглинке, картоху промёрзшую, репу,
 нас спасших в тот год голодухи той, послевоенной.
 Хоть тресни, не вспомню. Наладилась жизнь постепенно.
 Не вспомню, не вспомню, но я и забыть не сумел их,
 они между строчек в стихах моих лёгких и смелых,
 нет-нет, да прорежутся, выглянут, смотрят сурово,
 я их не зову, но они появляются снова.
 Забыть бы, забыть бы тех коз, инвалида, сиротство,
 не детство, а шарж на него, и уродство, и скотство,
 да где же забыть? и захочешь, да вряд ли забудешь,
 когда и сегодня в отбросах копаются люди…

 НИКАК

 Как пьяный, тополь на ветру
 кренится, гнётся, тучи лупит;
 я в памяти войну сотру,
 а глядь, она опять проступит.
 Она опять проникнет в сны:
 вдоль пляжа, как по кромке рая,
 бредут с мешками пацаны,
 пустые гильзы собирая.
 Те гильзы бог утильсырья
 завесит, – инвалид безрукий.
 Из довоенного старья
 сошьёт мне мама в школу брюки.
 И мой дружок, Артюхин Женька,
 в делах удачлив и ретив,
 не все «за медь» потратит деньги,
 в лесу на мину наступив…
 Румыны пленные и фрицы
 мостят дороги, роют ров,
 побаивается милиция
 затрагивать фронтовиков.
 Форсит Лариска новым платьем,
 жестянкой липких леденцов,
 военкомат нам что-то платит
 за похоронки на отцов.
 И мы идём курить к сараю
 полусгоревшему.… И как
 всю жизнь я это ни стираю,
 всё не стирается никак…

 ДЕТДОМ

 Раздетый. То слякоть, то холод,
 Подвал. Мы ютимся в углу.
 И голод. Космический голод.
 Наесться с тех пор не могу.
 Что помню?.. Я палец слюнявил,
 к муке прикасался – и в рот.
 А друг мой, Ананиев Павел,
 подался из детства на фронт.
 Вернули. И снова бежал он.
 Ругался вовсю военком.
 Что помню?.. А помню я мало.
 Отчётливо помню детдом.
 Стоял трёхэтажный. Безмолвный.
 И строгий, как ночью поля.
 Мой друг сиротою был полным,
 и, значит, неполным был я.
 Я не был детдомовцем. Не был.
 И верил сильнее всего,
 что если обрушится небо,
 то мама поднимет его.
 И рушилось.… И поднимала…
 И вдруг задохнусь на бегу:
 – Ах, мама! Прости меня, мама!
 Когда ж я тебе помогу?..