ТРОЕ

 
   - Да ты запивай, запивай! Нутро то обожжёшь, дурында!
- Ага. Ща, ща. Крепка, зараза.
 - Так и мы не шипко жидки. А ты как хотел?! Абы что не пьем.
Герман прижал к губам алюминиевую кружку и сделал большой,  резкий глоток. Закусив спирт свежепросольным огурцом он долго смотрел на пляшущие  вокруг костра искры. Ночь была чертовски темной, а воздух паршиво влажным. По ту сторону  на старой холщевине дремал дед Тарас. Удивительно спокойно. Легко и спокойно. Где то внизу, у подгорка плещется река, от которой в разные сторону развалились длинные, нескончаемые поля. Пахнет пряной травой, дымом и размытым прошлым. Хочется сбросить свинцовые сапоги и вытянуть уставшие ноги. Закурив сигарету Герман бросил товарищу почти полную пачку, сунул под голову брезентовый рюкзак и свернувшись ужом крепко заснул.
    Странный сон. Очень странный сон. Непростой, многослойный, как пирог и очень невкусный. С кислой горчиной, с лопающимися на зубах опарышами, с рыбьей чешуей на деснах. Герману снится дом, деревянный дом. Снится, что это его дом, большой, рубленый из бревна, отчего то двухэтажный и как могильная плита серый. Дом то его, а вот одна из угловых комнат почему то вдруг оказывается чужой. Герман обходит строение вокруг, внимательно изучает, останавливает взгляд на одном из углов второго этажа. Дом крепкий, добротный, а вот тот самый угол гнилее гнилого. Бревна рассохлись, потрескались, того гляди посыплются, да и щели такие, что залезь да руку суй. Щели неровные, с торчащими наружу щепками, покрытыми кружевной и пыльной паутиной. Местами виднеются островки не то плесени, не то мха. Герман моргает и вот он уже внутри, в коридоре второго этажа, тянет руку к дверной ручке злополучной комнаты. По спине бегут холодные мурашки, мокрая рубаха от волнения прилипает к спине, становится мерзко и зябко. А еще жутко. Очень жутко. Такое сладковато-гаденькое чувство, как будто бы из детства. Сродни тому, что мама или отец вот-вот поймают тебя за руку при курении,  и случится  беда. Ощущение полного безконтроля ситуации, абсолютная невозможность повлиять на сюжет, какая то бредовая и колючая безысходность и загнанность. Рука толкает дверь, которая оказывается открытой. Шаг в комнату, ещё шаг и еще. В комнате мрачно и довольно темно, но так, что видна и мебель и убранство, при желании можно рассмотреть незначительные детали. В конце комнаты на противоположной стенке виднеется окно, задернутое мешковитой и грязной шторой, под ним стальная пружинная кровать с горой несвежих подушек, сверху костлявая и омерзительная старуха, в обвисшей поганой сорочке, уставившаяся на гостя вылупленными пустыми и бледно желтыми глазами. Бабка быстро вскакивает, размахивает руками и шепеляво визжит. Воздух наполняется запахом мочи, гнилых зубов и отчего то лавандой. Бабка подходит ближе, задирает подол и….достаёт юлу. Обыкновенную, детскую. Металлическую юлу. Она садится на карачки, раскручивает потёртую игрушку и глядя, как механический волчок выделывает на полу виртуозные па поднимает голову на Германа:
- Шоколадница!
- Что?
- Шоколадная фабрика!
- А…..Вы о чем?
- Я хочу иметь шоколадную фабрику!
- Простите, но для чего?
- Чтобы все время есть шоколад!
- Послушайте, мне кажется, что Вы просто больны!!!
- Страсть к шоколаду вовсе не означает наличие психического заболевания. Влечение, наркотик, любовь, если хотите…..Но не болезнь.
- А разве любовь по-Вашему не болезнь?!
- Любовь это Божий дар. Иногда испытание. Чаще страдание. Вот поэтому…………Шоколадница!!!

Юла сделала последний поворот и со стальным грохотом завершила танец. Герман открыл глаза и оглядевшись увидел худосочное рыло деда Тараса, брякающего алюминиевым котелком у костра.
 - Приснилось чтоль чаво?
 - Так…..чудится дурь разная. Прикорнул малёк, вот и разморило.
Герман отошел на пару метров, расстегнул штаны и принялся лениво рисовать струёй на песке своё имя. Выходило неважно, да и «чернила» закончились как то предательски быстро. Мужчина бегло застегнул ширинку и вернулся к костру, где расположились его спутники – уже знакомый нам дед Тарас и его спящий земляк, односельчанин – сорокалетний совхозный ветеринар Аркашка.
     Герман снова лег на дождевик, поджал ноги и укрывшись по самый нос прикрыл глаза. Спустя пару минут котелок принялся жалко всхлипывать, а чуть позже и вовсе перешел на сиплый хрип, заполняя собой все пространство вокруг. Алюминиевый ворчун начал раскачиваться из стороны в сторону, подскакивать над костром  и бурлить еще энергичней. Герман лениво открыл полуспящий глаз, поднял шею и смачно-желто харкнул в сторону. Повернув голову к огню его и без того приоткрытый рот непроизвольно распахнулся, подобно  створкам  грузового лифта, причем запах, источаемый недрами «створок» абсолютно соответствовал своему вонючему оригиналу. Из кипящего котелка как черт из табакерки выпрыгнул маленький, яркий гном, в синем жилете, желтых шароварах и заостренных на турецкий манер фиолетовых башмачках:
 - А ты все-таки дурак, Герман…..Ведь ты не знаешь кто такие гномы. Не  - хочешь знать кто мы такие. Не хочешь видеть и замечать нашего присутствия.
 - Ты определенно глуп, всецело и безнадежно глуп, мой  милый stultus  друг….
Гномы - это всего лишь маленькие люди, наделенные некоторыми магическими преимуществами, дабы не быть пойманными Вами, дикими двупалыми невежами. Ну а забавные мундиры и колпаки - позитивный антураж, делающий наш  быт более ярким. Все просто. Просто надо чаще об этом думать. Любая нора - это не "лаз", а врата, и вполне возможно врата именно туда-в мир гномов, эльфов и троллей. Относись к этому уважительней и не забывай хотя бы пару раз в месяц класть нам туда вкусную и аппетитную карамель. Это крайне важно, ведь однажды и тебе может понадобиться наша помощь, помощь маленьких ярких , волшебных людей!

     Просто такой период……Все в черту летит, все в тар-тарары. Грызня с коллегами, ссоры с домашними, соседи идиоты. А может просто полнолуние, может пройдет?! Слезы медленно капают по щекам, перебираются на руки и остаются на пыльном полу. Господи, ну почему я такая невезучая, почему все беды, маленькие или большие дегустируют свою степень гадости непременно на мне?! Залезть бы сейчас под огромный плед, на старый родительский диванчик, зажечь ночник из детства, с коваными завитками, открыть пыльную книжку со сказками и тихо-тихо заснуть, под бормотание тяжелого лампового телевизора. Мечты, мечты……
 Мощный оглушительный удар по голове с треском оборвал и без того невеселые мысли Турки. Стальное топорище утонуло в черепной коробке практически до самой шеи, разделив еще недавно вполне милую и ухоженную головку на две части. Взглянув издалека, запросто можно было бы спутать ее со свежераспустившимся тюльпаном…, правда никаких гарантий, что такой презент пришелся бы кстати на восьмое марта кому либо из дам – никто не даст.
Герман  не спеша обошел комнату, пытаясь не вступить в быстроразливающуюся лужу липкой массы, и , покосившись на обрызганные кровью и мозговой тканью обои уверенно сунул в карман компактную малахитовую шкатулку, еще недавно стоящую на старом, кривоногом столике.
- «Маме, на праздник» - буркнул в нос силуэт, после чего последовал смачный и объемный плевок, содержащий судя по ярко желтому цвету значительный процент соплей и горловой мокроты.
      Герман хорошо помнил, как бесшумно вошел, как аккуратно и точно нанес удар, как также бесшумно вышел и исчез. Помнил, как хорошо и сладко было на душе еще с месяц. Помнил, как капельки пота выступили на лбу и спине, как мелко-мелко дрожали пальцы, как долго держалась железобетонная эрекция, мешающая идти быстрым шагом по прохладным и темным улицам. Герман не считал себя больным или убогим, не считал он себя ни маньяком ни умственноотсталым. Скорей напротив – эталон добра и покоя. Просто уж больно дебильное и раздражающее имя носила эта нежная, хрупкая погань – Турка. Ну что за Турка? Где видано – Турка?! Пусть теперь лежит и думает, какие имена будет носить в следующей жизни. Герман сладко потянулся, спрятав нечаянно зашедшие в гости воспоминания в карман мятых штанов, лениво зевнул и перевернулся на другой бок.

        Под тертый ватник медленно заползла утренняя прохлада, дед Тарас наразлив выпустил скопившиеся за ночь газы длинной и витиеватой кононадой,
сразив бы своим «мастерством» и шириной диапазона высоких и низких частот любого музыкального критика, окажись тот в зоне слышимости  чудесного «инструмента». Старик открыл глаза, сглотнул  слюну и заплакал. Плакал Тарас тихо, спокойно, без истерики, покорно и взвешено. Так - как плачут, когда приходит то, что уже не поправишь, то, что вошло и заполнило собой все внутри и снаружи. От этого нельзя избавиться, спрятаться, избежать или пройти мимо. Это то, что найдет тебя в самом густом лесу, в самой глубокой  яме, застав  Вас ярким хозяином жизни,  или напротив - там, на самом низу в убогих лохмотьях бродячих улиц. Слезы текли по щекам и щекотали грубую кожу. Тарас моргал, вытирал нос рукавом и снова плакал. Раздались знакомые газы, дед желто высморкался на спящего Аркашку, перекрестился и многоэтажно выматерился, не обращаясь собственно ни к кому конкретно. Навязчивый грибок пальцев на левой ноге зудел так, что её хотелось отпилитьи потом еще долго пинать. Дед стянул мятый кирзовый сапог, размотал портянку и остервенело принялся расчесывать промежутки между нестриженными пальцами. По морщинистому лицу заходили волны облегчения, руки с треском царапались о длинные и оттого слоящиеся ногти, запахло войной……
        Дед Тарас осунулся, закусил губу и уставившись в пустоту погрузился в прошлое. Тарас помнил, как Турка родилась, как пошла в сад, а потом школу. Помнил как носил её на плечах и купал в жестяном тазу, помнил как уехала в город и первый раз в жизни сделала аборт, после которого уже никогда не могла иметь детей. Тарас помнил все, потому, что любил единственную дочь всем своим существом, всей своей философией, всеми клетками и атомами. Вот Турка бежит с соседними девчатами на водокачку, вот сжимает  маленькими, хрупкими ручонками вилы, стоя на самом верху сеновала, а вот………….

 - «Дед Тарас, похороны то восколько?»  - по –сонному визгляво выплеснул Каша.
 - «Погребение в полдень. А перед тем отпоют, около одиннадцати» - буркнул дед и направился вниз, к реке умыть несвежее рыло и воняющие так, что их не кусали даже комары – ноги.
   Каша поднялся, подкинул в костер веток, глотнул из знакомой кружки, поморщился и занюхал рукавом. Каша……да нет, он никогда не обижался на то, как его звали. Каша, Аркаша, Аркадий. Да и звали то его так, надо сказать без злобы, без всякого желания обидеть или «пройтись». Просто прилипло. И просто звали. Каша от природы был добрым и общительным, отчего порой и вовсе казался немного того….дурачком. Но дурачком Аркадий не был никогда, а потому по окончании средней школы легко поступил в сельскохозяйственную академию, которую после блестяще и окончил, став достаточно уважаемым в краю ветеринаром.
    Каша вдохнул ночь, повернул голову и прислушался.  Воздух разлил едва заметный гул, усиливающийся быстрее и быстрее. Со стороны реки на теплый и уютный свет костра зябко вылетел шмель, размером этак с кулак. Полет его был неуверен и волнообразен. Судя по неравномерным движениям крыльев  - несмотря на замысловатые виражи насекомое до сих пор пребывало с состоянии полусна. Полосатый летун сделал несколько неловких па, завис на пару секунд и произвел посадку на борт Кашиной кружки. Едва не свалившись внутрь, черно-желтый с невозмутимостью Будды сунул морду ко дну и вальяжно принялся отмечать свое приземление оставшимся спиртом. Вдоволь налакавшись, Монро – именно так, а не иначе он поспешил Каше представиться , сел поровнее на край, прикурил лепесток клевера и попыхивая дымком принялся рассуждать:
       - Иногда у людей кончаются слова……. Вот так были - были, лились горным ключом, а у кого - то водопроводным краном, а потом раз – и иссякли. То ли кто - то третий вмешался и украдкой перекрыл кран, то ли источник сам пересох и застыл. И тем не менее возникает тишина, и мы понимаем, что сказать то друг другу в общем уже нечего. Сидят они болезные, глядя друг на друга или находятся на расстоянии нескольких городов, и между прочим также смотрят друг на друга, некоторые даже держатся за руку, нежно, но крепко, словно боясь отпустить и потерять…..Еще не зная, что всё давно отпущено и потеряно. Я бы назвал это состоянием «весов». Балансируя какое - то время на грани – отношения, как загнанная лиса, отчаявшаяся и замученная, вдруг останавливается, глядя на злых и приближающихся гончих, понимая, что это почти конец, однако тяга к жизни, инстинктивный азарт и потрёпанные остатки чувств , вдруг дают неимоверный заряд сил, выражающихся в прыжке, еще одном, еще и ситуацию контролирует уже сама лиса, ловко уходя от охотников, хитростью добравшись до системы своих нор, исчезая в родных недрах подальше от пустого лая охотничьих псов, их хозяев - охотников, и уже бесполезно – пугающих выстрелов, раздающихся все реже и реже, где то там – позади и наверху. Вот она родная  Нора, вот он ничем не заменимый выводок десятка маленьких рыжих мордочек, в виде воспоминаний чего то теплого, нежного, доверительного и греющего душу, вот они ситуации, пережитые когда – то вместе, всласть….Вымотанная и обессиленная лиса жмется к своим рыжикам, и быстро пригреваясь, уже совершенно спокойно и ровно дыша - щурит глаза, медленно погружаясь и растворяясь в самом дорогом, что у неё есть и когда - либо было. Стоит ли следовать этой чаше весов, выбранной «тантрической лисой», или может быть рыжей плутовке стоило выдохнуть и отдать на растерзание свою усталую и безнадежно измученную шкуру, которая впоследствии паршиво украсит собой стенку гостиной одного из преследователей, что неизменно принесла бы ей вторая чаша. Вопрос то собственно в другом. Ведь начали мы  с того – как быть, когда кончаются слова. Кризис отношений, даже самых крепких, надежных и сильных , в пике своем достигает кончика иголки, балансируя как все те же злополучные весы, кренясь то влево, то в право, то замирая на бесконечное мгновенье посередине…..И решают здесь всё не дни, не недели, и даже не часы. Зачастую само решение, счастливое, как радуга, или трагичное как похоронный венок созревает со скоростью молнии, ударившей, как суровый судья молотком,  обозначив тем самым неизменность вердикта.
Иногда у людей кончаются слова……но остаются мысли. Ровно столько, чтобы стоя перед теми самыми весами в доли секунды принять серьезное, зачастую неудобное и  даже страшное  решение. Решение, способное изменить Вашу жизнь на долгие-долгие годы вперед, и не только Вашу. Важно беречь своих близких, ценить любимых, и находить в себе силы отпускать чужое, до мурашек кажущееся родным….И какой бы  болезненной  не была потеря для Вашей внутренней душевной организации, черт возьми – сжимайте зубы, сжимайте кулаки, закусывайте губу и терпите-терпите-терпите!!! Отпуская….  Если человек Вам дорог – неситесь вперед, оставляя позади самые высокие и неприступные сугробы, сметая по пути нещадно бьющие ветки, все быстрее и отчаянней приближаясь к заветной Норе. В противном же случае…………стоит просто научиться  друг друга отпускать, хотя бы из уважения к тому хорошему, что было. Необходимо  учиться быть людьми, способными до миллиграмма взвешивать свои поступки на самых точных весах на свете, имя которым - совесть……
        Монро еще раз сунул морду на дно кружки, гулко почавкал, покачиваясь на бортике вытер лапками лохматые усы и по-свойски подмигнув Каше залихвацки попытался дать горизонтальный старт. Попытка провалилась…..вместе с Монро, на дно «стартовой площадки». Изрыгая трехэтажный мат, пьяный филосов с дребежжащим жужжанием покинул «трибуну». Прощаться с осоловевшим Кашей в планы оратора явно не входило. Зигзагообразным манером подгулявший Марго медленно удалялся туда, откуда прибыл, оставляя Аркадия наедине со своими мыслями.
 - «И все таки странный он, этот шмель» - размышлял про себя зоолекарь, лениво разглядывая дно своей кружки.  – Нормальный   бы все выпил, а этот грамм с пятьдесят оставил. Определенно странный шмель………
    Каша допил оставшееся, почесал слежавшуюся промежность, и снова лег. Герман спокойно спал, свернувшись ужом, дед Тарас ворочался, пыхтел и что то бормотал, негромко и смято. Завтра похороны Турки…Положат её в ящик, заколотят крышку и сунут в землю, неаккуратно и буднично присыпав. Дел то – с полчаса, а вот терзаний – до конца жизни. Дался ей этот город, пошто она туда намылилась. Ведь жила ж рядом, в соседнем доме, у нас в Хантанове. Природа тебе, свежий воздух, работа в библиотеке, и все как у людей. Поженились бы, детишек заделали б, тишь да гладь….Да и Тарас был совсем не против. Дома то рядом, бок о бок стоят. Коснись чего – и бежать никуда не надо – крикнул через жидкий забор,  да сказал чего надо. А то и вообще – ограду в между ними убрали – и хозяйство в два раза почитай больше. Тут тебе и огород, и теплицы сладить можно, и песочницу для малых. А - ну как качели перед крыльцом смастерить?!
     Аркадий любил Турку со школы. Любил и ждал. Ждал, когда та под утро вернется из клуба, в обнимку то с одним, то с другим, ждал, когда та нагулявшись явится из соседней Ивантеевки, спустя день-другой. Ждал и подглядывал из - за мятой шторки своей избы, без света, боясь быть замеченным. Каша боготворил каждую Туркину клетку, каждый дюйм, каждый вдох и выдох. Он смотрел на нее как на икону, как на ангела, как на явление небесного чуда, облаченного в маленькую, хрупкую фигурку. Сидя дома, он открывал окна и вслушивался, как сладко она ругалась с дедом Тарасом, болтала с почтальоном или смеялась с молочницей. Голос был нежным и шелковым, как шепот Бога. Пусть так, но Турка была рядом, совсем близко….путь не его, но ведь рядом. За неимением бОльшего – даже такой условный мезальянс был за-счастье. Что с того, что он не видел её без трусов и не щупал маленькую грудь. Разве счастье лишь в этом? Он получал больше – он её чувствовал. Глядь вечером в окно – у Турочки свет погас, знать легла спать, знать все слава Богу…каша разбирал топчан, укладывался и спокойно засыпал. Слышится рано утром знакомый голос, смех – Турочка уже на ножках, уже топотушками босыми перебирает по дому, шлепает – значит и самому пора вставать, умываться. Так и жили…..соседничали… Турка конечно и знала, и замечала об Аркашкином чувстве, но…по-девичьи  дерзко принимала его как само - собой разумеящееся. Да и ухажеров у молодой красотки было хоть отбавляй по всему району. Колхозные кобели проспект к окошку протоптали. Даже до драк доходило, выясняя нынче подкинет букет полевых цветов на подоконник роковой засранки. Та смеялась, задирала нос и…никогда никого не  привечала.  С кем на самом деле крутила любовь красивая бестия так и осталось для всех загадкой.  А потом город. Турка окончила школу, собрала вещи и поставила Тараса перед фактом – «Мне пора».
      Отец проводил непутевую до остановки, посадил в убогий Пазик и……..навсегда потерял. Она конечно звонила, раз в полгода, в кочегарку, где Дед Тарас трудился еще смолоду. Но звонки были какими то пустыми и беглыми, не содержащими ни информации, ни смысла, ни чувств. Но Тарас их ждал. В те редкие дни, когда звенел телефон, после недолгого разговора дед накрывал в раздевалке стол, резал вареный яйца, перья зеленого лука, пытаясь разложить продукты как можно живописней, доставал из ящика подсохший хлеб и ставил полуштоф самогона, который не спеша тянул до самого конца трудовой смены.  Домой, чуть позже  дед Тарас шел румяный, улыбчивый и довольный – вечер задался. У селян, имеющих дома паровое отопление и водопровод, батареи в такие дни были по-особенному жарки, а кипяток в кранах обжигающе горяч. Кочегар старался….

      Какие все –таки глупости происходят в жизни, какие гадости. Сознание сопротивляется, упирается, отталкивает ужасы, занозящие реальность….А они нет-нет, да и вторгаются, как мерзкие сарацины. Иногда все происходит совсем не так, как должно происходить, совсем не так, как хочется. И тут уж не отвертишься, не отмашешься. Кто то в таких ситуациях бросается на амбразуру, пытаясь победить, повлиять на ситуацию, кто - то сдается и растворяется в беде, словно кожа в кислоте, другой принимает все как есть, сжимает зубы и проживает то, что должен прожить, глядя в глаза неизбежному. Здесь нельзя никого ни осуждать, ни поощрять. Здесь жизнь, суровая и страшная, здесь пасть её, вонючая и нечищеная. В такие моменты она именно такая, какая есть, без бантиков и ленточек. Воля каждого какой примет он все тяжести и утраты, испытания. Случись несчастье какое, потеря любимого или близкого человека или еще какая беда – один человек помучается, переживет страданиями и болью, отойдет постепенно, да и ударится в путешествия, поездки. Колесит он по разным направлениям, заглядывает во все щели земные, по взгорьям ползает, в озерах заморских купается, и ищет-ищет-ищет ответы на вопросы свои вселенские. В Гоа да Гаити спешит, в Африку да на Тибеты. Летает он как обрывок паруса, несет его куда ветер дует – а тот и рад. Чувствует, будто наполняется он великой мудростью, просветлением, будто общение с индусами, арабами, англичанами и чукчами даст ему то, что забрала беспощадная жизнь….Ну да Бог то с ним. Не суди, да не судимым будешь. Другой человек, к слову – столкнувшись с неприглядностью жизни – скакать кузнечиком по планетским помойкам, в поисках дешевого прозрения совсем и не станет. У такого у самого внутри целый мир, своя вселенная, в которую на долгое время погружается он, не спеша и обстоятельно, отыскивая  ответы, совершая открытия, создавая что то новое, меняющее его, успокаивающее и исцеляющее. Такой не станет, так как первый поучать, бравировать «псевдомобильностью», делать культ….Столкнись с таким мудрым человеком – и не будет он советовать и жеманствовать, а возьмет и вытащит Вас из бедового болота, ежели Вы на данный момент так оказались и вполне можете сгинуть. И благодарность такому не нужна,  награды излишни. Ведь был он, как и Вы в такой «трясине», и тонул также, и погибал, и руки подано не было, отчего сам себя вытащил, и свою протянуть  страждущим готов. И уйти….дальше, в себя, погружаясь и изучая. Какие вещи - ж,  однако беда человеческая ворошит, какие понятия трогает. Упаси Господь, так ведь не упасет…..все рано или поздно обжигаются, все сталкиваются. Чудно, серо и холодно.
     Герман передернулся, как кот удара электрическим током и помотал головой. Сонная пелена, вместе с остатками ненужных мыслей растворилась в близившемся рассвете.  Вспоминать о чем именно рассуждал мгновение назад капризный рассудок было откровенно лень. Мужчина оглянулся, протянул руку и подбросил в огонь хворост. Костер довольно заворчал, плюнул в штанину щипучим углем и покашливая задался уютным жаром. Каша и Тарас мирно сопели, внизу, все так же игриво шуршала река, в небе медленно набухали предрассветные жилы буро – фиолетового цвета.
     Треск костра неожиданно прервал шорох, небыстро приближающийся из девственно-сколькой темноты. Прищурив глаза, Герман с интересом пытался вглядеться в едва различимые силуэты  не то детей, не то собак….а может и вовсе – обезьян. По мере приближения два светлых пятна обретали вполне различимые человеческие фигурки, отчего - то размера, едва достигающие не боле метра. Герман потянулся за флягой, спешно откупорил и сделал два глубоких глотка. Горло неприятно обожгло, отрыгнуло и тут же оттеплело. На свет костра не спеша и совершенно невозмутимо, держась за руки вышли два голых карлика, негромко, но довольно быстро болтающих друг с другом. «Мини - нудисты» при этом, абсолютно не замечая хозяев огонька, бесстыдно расположились с краю, и разомкнув короткие кукольные ручки зябло тянули их в сторону пекла. Спустя мгновение на мордочки их снизошла хорошо различимая благодать, крошечные пенисы волнисто сморщились, а тела заняли полулежачие позы.
 - «Так что-же, любезный Умо?  - нараспев проколоколил первый обнаженец.
 - Следующая история с тебя! И, во имя манной Нирваны  - пусть хотя бы на этот раз твоё заупокойное нытье покажется мне на йоту приметным.
     «Любезный Умо» без тени обиды проглотил критику оппонента, сунул палец в ухо, и достав комочек серы, бегло скатав поместил в рот. То же самое поспешил сделать его товарищ, после чего, тесно обнявшись, рассказчик и его маломерный критик погрузились в историю. Умо закатил глазки, надул оливковые щеки и с полным ощущением собственной значимости принялся вещать……….
      
     Однажды мудрый дельфин пришел в гости к умной сове. Она встретила его в дверях и любезно приняла пальто, чтобы повесить на старый ржавый гвоздь, служивший ей вешалом лет уже этак двести. Они сели в гостиной, которая удобно разместилась в дупле старого кедра, так высоко, что с земли его было совершено не видно. Это вызывало определенные удобства, т.к. назойливые лисы не могли таскать у нее молоко и мед, служившее пищей. Дельфин сел на витое кресло, и помахивая хвостом, с удовольствием принялся пить кизиловый чай с финиковыми плюшками, приготовленными умной совой. Сова села напротив и также, причмокивая клювом взялась за угощение.
 - «Скажи мне, умная сова – что есть истина, что такое хорошо, что такое плохо?», спросил мудрый дельфин.
   Сова съежила крылья, поставила чашку на стол и взяла кусочек арахисовой халвы из облезлого комода, притаившегося в дальнем углу. - «Значит ты хочешь знать истину и понимать – что есть хорошо, а что есть плохо?» - ненавязчиво проухала она…. «Чтож….Смотри. Халва – это наша жизнь, это все, что нас окружает. В жизни есть место хорошему и плохому, злому и доброму, темному и светлому. Ты хочешь знать что в ней хорошего, а что плохого….Похвально, но будешь ли ты доволен увиденным?! Сейчас ты получишь ответы на свои вопросы, но главное – хочешь ли ты этого на самом деле….». Сова положила истину-халву себе в клюв и быстро проглотила. Мудрый дельфин с интересом смотрел на происходящее, не забывая потягивать свой кизиловый чай. Умная сова прошла в центр гостиной и едва присев покакала серовато-коричневой пюреобразной массой, с легким вкраплением из семян.
  - «Смотри, мудрый дельфин…Из истины-халвы, съеденной мной ранее, все хорошее осталось внутри меня. Это будет давать мне силы, питать, делать перья гладкими, а мысли светлыми. Все же плохое и ненужное прошло через всю меня и покинуло, оставив лишь небольшой запах и немного грязи. Все что тебе нужно – остается в тебе. Все же оставшееся, лишнее уходит прочь, со временем. Таковы правила истины. Теперь тебе понятно?» - Умная сова вытаращила свои круглые  глаза в ожидании ответа.
  - «Мне понятно» - ответил мудрый дельфин и медленно встал со своего стула.
  - «Спасибо тебе, умная сова, но чай закончился, а финиковые плюшки я уже доел. Мой любовник – дельфин уже ждет меня у причала, в порту. Ведь среди дельфинов геи встречаются крайне и крайне редко, поэтому мы должны беречь с ним то, что даровано нам природой»….
    Умная сова сняла с гвоздя пальто и протянула мудрому дельфину, глядя как тот неторопливо собирается откланяться.
  - «Прощай сова», сказал мудрый дельфин
 - «Прощай дельфин», проухала умная сова
    Дельфин шел по кедровой роще, в сторону моря, вспоминая о том, какой приятной была беседа и каким вкусным был кизиловый чай. Сова села на скрипучее ротанговое кресло в своей гостиной и глядя на арахисовую халву, вздохнув подумала – «Жизнь это истина…..»
    «Истина – это говно», подумал мудрый дельфин, заметив, что уходя случайно ступил хвостом в место, где покакала умная сова….
     Скрипучие кедры медленно качались под едва заметным ветром. Им было безразлично, что истина, а что нет…….Несуществующий лес  засыпал.

     Умо многозначительно поднял вверх указательный пальчик и умолк….Рассвет подошел совсем близко, карлики медленно встали и привычно взявшись за руки удалились прочь.
 - «Жизнь – вот что по-настоящему говно»….внес про себя коррективы к услышанному Герман.

    Светало. Дед Тарас открыл глаза, смачно харкнул, трехэтажно выругался и почесал промежность. Каша тоже заворочался, перевернулся набок и лениво поднялся. Костер давно погас и лишь дотлевая, едва попахивал. Все трое молча спустились к реке, разделись по пояс и принялись омываться. Дед Тарас кряхтел и намыливал вонючие ноги, Каша натирал лохматые подмышки, Герман педантично начищал пальцем безупречно светлые и ровные зубы.
    Оделись быстро, буднично. Тарас мигом вдохнул жизнь в костер и высыпал рис в забулькавший котелок. Спустя полчаса Каша ухнул туда же банку тушенки, немного посолил.  Ели молча, вдумчиво. Толи говорить совсем не хотелось, толи сказать было нечего. Мужчины намыли плошки, залили костровище, накинули рюкзаки и тронулись в путь.
   Девять утра, а солнце уже палит, да так сильно, что до полудня загореть запросто можно. Дед Тарас пылил и шаркал сапогами, Каша мелко семенил, пытаясь не спотыкаться о придорожные камни, Герман мягко скользил, будто не замечая грязной грунтовой дороги.
    - «Вот Вы, молодежь» - начал рассуждать Тарас.
    - «Чем вы меряете свою жизнь? Количеством вдохов и выдохов?  Тем, сколько раз моргнули, сглотнули слюну или количеством просмотренных снов, с разбивкой на цветные и нет? Глядя в зеркало мы видим свою скорлупу, но нисколько не душу. Это куда сложней...Иногда мне кажется, что вся наша жизнь похожа на привокзальный туалет. Случайные проезжие забегают, справляют нужду и спешат дальше в самые разные направления. Вот и мы, так же случайно попадаем в этот "туалет", с одной лишь разницей, что пописать растягивается лет на шестьдесят-семьдесят.....А кто то умудряется за этот промежуток и насрать, да так, что потом еще долго приходится убирать.......».
    Дед философски высморкался, чихнул, высморкался повторно, не отрывая глаз от рябящей под ногами дороги. Каша покосился на Тараса, Герман окинул взглядом того и другого, комментировать престарелого оратора никто не решился. Дальше шли практически молча и спустя час попутчики добрались до районной поселковой больницы. Обшарпанное двухэтажное здание разместилось в центре  населенного пункта, с численностью населения порядка полутора тысяч душ. Вокруг больницы благообразно расположился цветущий сад с парой аллей, с фасада постояльцев встречало «парадное крыльцо», выкрашенное половой коричневой краской и небольшой больничный двор, чтобы кареты скорой помощи могли свободно доставлять калечное пополнение. На каждом этаже убогой здравницы располагалось по восемь палат. В подвале был организован небольшой морг и прачечная.
         Стрелки Каши показывали без четверти десять. Церквушка, в которой была условленность отпевать новопреставленную находилась в трех минутах ходьбы с больничного двора, потому нести гроб с покойной до храма решили на руках, пешком. Алый ящик уже дожидался свою единственную и последнюю владелицу внизу, куда лязгая стальными ступенями и спустилась вся троица. Пахнуло холодом, влагой и гнилой человеческой плотью. Мужчины зашли в кабинет с огромным столом посередине, стол поменьше находится сбоку, у стены. На табурете сидел лысый как яйцо человек в белом халате, ростом не менее двух метров двадцати сантиметров. Лицо медработника напрочь исключало какую либо гибкость ума, осанка, с которой тот старательно что-то выписывал на бумажку походила на стервятника, поймавшего долгожданную дичь в голодный год. В правом углу вертикально стоял сам гроб, чуть левее, также вприпирку к стене прислонилась его крышка.
      Тарас вошел первым, негромко поздоровался и протянул великану бумагу, с казенными закорючками и печатью.
       - «Ааа…Так Вы за барышней? Заждалась она Вас. Лежит - чистая, свежая. Дожидается. Сам вскрывал вчера, сам зашивал. К вечеру ополоснул, намыл, все как положено, все как надо! Одевать сами будете или подсобить?»
       Тарас посмотрел на Германа, Герман на Кашу, Каша, нервно сглотнув, покосился на яйцеголового и выдавил – «Сами…..».
      Дед протянул ветеринару аккуратный тюк, перемотанный бичевкой. Патологоанатом поднялся из за стола, заполнив собой все пространство и шагнул к двери, приглашая с собой Аркадия. Остановившись перед металлической дверью соседнего кабинета сын Атлантов достал ключ и с пронизывающим до мурашек скрипом трижды провернул его в скважине. Дверь послушно распахнулась, в нос ударил удушливый трупный запах, с оттенками медикаментов и хлорки. В помещении загорелся неяркий свет, Каша начал присматриваться. Вдоль стен небольшой комнаты без окон разместились четыре лежанки, на одной из которых лежало тучное тело пожилой женщины с биркой на пальце ноги. Невооруженным глазом видно было, что запах исходил именно от нее. Склизская поверхность кожи владелицы местами походила на студень. Цвет плоти был столь же отвратителен, как и запах, являя собой палитру от желтого, до буро-алого колоров.
       - «Тоня это, почтальонша наша!»  - кивнул врач на стухшее тело.
       - «Сын запил, третью неделю забрать схоронить не может. А родни больше нет, некому, стало быть. Не на улицу ж её, к мухам. Вот и держим, консервируем….»
       - «Твоя вон там лежит, под простынкой» - доктор указал пальцем на стальной стол, стоящий посередине комнаты.
       - «Ты её одевай-обувай. Ну а как будет готова – кричи нам. Мы её ко мне в кабинетик  скатим, там в гроб и поместим. Чин, как говорится - чинарём».
       Яйцеголовый вышел из холодильника, прикрыв за собой дверь, оставив Кашу наедине с загостившейся работницей почты и женщиной, которую он любил всю свою жизнь. Положив тюк с одеждой на свободную кушетку, Аркадий медленно подошел к металлическому столу в центре зала и робко  потянул за простыню.
       Турка была прекрасна….хотя и несколько бледна. Любоваться холодной красотой не мешал даже запах, удушливостью своей выбивающий слезу. Черные, как смоль волосы, одна-к одной реснички, абсолютно совершенные губы и едва вздернутый носик. Изящная шея, переходящая в гладкие и шелковые плечи, безупречная грудь и лепестки ладошек, аккуратно уложенные по бокам. Все источало что то до боли родное, нежное, трепетное и невозможно близкое. Сладкий пупок, бархатный животик и женственный лобок, наивно покрытый едва заметными завитками. Обожаемые колени, пальчики ног, как вишенки выглядывающие из под сдвинутой простыни, манящие бедра……Аркадий с жаром сбросил ткань с трупа, и молниеносно раздевшись принялся целовать уже остывшее тело. Сотрясаясь от возбуждения ветеринар покрывал поцелуями её ступни, соски, виски и подмышки. Он шептал ей то, что хотел сказать все эти годы, пустые и холодные, одинокие и злые. Такие бесполезные и тусклые, как брожение таежного болота. Он  остервенело целовал её губы, пытаясь проникнуть языком сквозь непослушно-сомкнутые зубы, с наслаждением нюхал волосы, ласкал руками мочки ушей и неживые локотки.
      Каша очнулся на Турке сверху, липкий от собственной спермы с колен до подбородка. Чувства стыда и страха, попытавшиеся были боязливо выползти из недр возвращающегося сознания были тут за растоптаны спустившимися удовлетворением и негой. Он лежал обняв её так крепко, что хотелось взвыть. Все вокруг на мгновенье стало легко, хорошо и просто. Спустя минуту мужчина поднялся, поцеловал любимую в лоб и аккуратно сполз со стола. Грудь и живот невозможно болели и чесались. Оглядевшись, Аркадий увидел, что весь перед покрыт небольшими царапинами и ссадинами. Вопросительно переведя взгляд на новоиспеченную любовницу  -  он разглядел глубокий, уродливый разрез, от подбородка до низа живота девушки, грубо и наспех заштопанный отвратительными широкими стяжками. Края разреза местами торчали наружу, не сходясь в едино, напоминая щучий плавник. То там, то здесь выглядывали остатки задеревеневшей нитки, которой после вскрытия впопыхах сшивали брюхо убиенной.

          - «ЧуднО, Турочка…Чудно, моя родимая….Облачно ты моё нежное, перышко мое ненаглядное! Вот объясни ты мне, суженая ты моя, как же это так?! При жизни сердечко да душу мне царапала, а  неживая – за тело принялась…..»
      
     Каша коснулся рукой Туркиных волос, но наткнувшись на грубую черствую корку тут же одернул. Всмотревшись в голову девушки, Аркадий заметил огромные омерзительные шрамы,  неестественные углубления в темени, непропорциональность и искаженность самого лица. Нагнувшись, Каша разглядел детали, обратил внимание на мелочи. Хрупкую девичью головку собирали воедино, как детки собирают очищенную мандариновую корочку во что то цельное, после того, как скушают сам мандарин.
    Мужчина развязал тюк, полученный от деда Тараса, внутри которого обнаружил белые ситцевые трусики, платье с длинным рукавом, бежевый платок на голову, пару туфель и расческу. Одеть платье ни верхом ни низом не удалось. С соседней лежанки пришлось взять ржавые ножницы, и разрезав ткань сзади аккуратно обернуть в него покойницу, с трудом продев закоченевшие руки в рукава. Туфли ножки покойницы приняли сразу, с благодарность и без каких-либо затруднений. Судя по – всему, фасон был на размер, а то и на два больше требуемого ей при жизни.  Бережно причесав волосы, пытаясь не задеть прячущиеся в них рыхлины разрезов, Каша с трепетом повязал платок, стараясь положить голову как можно ровней.
    Едва не крикнув товарищей, Аркадий вдруг понял, что до сих пор стоит абсолютно нагим. Ветеринар спешно прикрыл срам, застегнулся и залез в сапоги. Жизнь прожита не зря………………

    Турку закатили в кабинет анатома, бегло оглядели и одним движением переместили с каталки в гроб, поставленный на стол ранее. Тарас укрыл тело простынкой и сложив на груди руки дочки, сунул в них алюминиевый крестик. Лифта в сельской клинике никогда не было, потому взявшись вчетвером, дед Тарас, Герман, ветеринар и яйцеголовый паталогоанатом молча понесли алый саркофаг пешком, вначале по коридору и серым больничным лестницам, а далее вдоль уютной деревенской улочки.
     На подходе в храм суетливо маячил тощий поп с двумя табуретами в руках. Табуреты поставили внутрь, на них же поместили гроб. Минут за десять весь зал заполнился односельчанами и дальними родственниками – скорбящими, любопытствующими и прочими другими. Слуга Господа визгливо пшикнул на галдеющих детей, погрозив огрызанным пальцем и далее обстоятельно  принялся бубнить отпевальню.
      Герман чувствовал себя неуютно. Даже стоя поодаль иконостаса он чувствовал на себе жаркое покалывание, внутренние удары. Да и мудрено ли?! Убийца на отпевании своей жертвы….Своды нещадно давили на плечи, в голове звучали тысячи голосов, грозящих и изгоняющих душегуба из храма. Голоса изнутри становились все громче, а уколы все сильнее….Не желая раньше времени испытать на себе гнев Господний, он вышел на крыльцо, присел на дровяной чурбак и ушел в себя.
        Благодать или страдание. Боль или наслаждение. Радость или бесконечное скорбление…Ненависть или любовь. Пустота. Всюду пустота. Движение – есть жизнь. Ради чего? Движение ради движения? Жизнь ради самой жизни. Жизнь, населенная гадкими фриками, именующими себя «люди». Двуполые организмы, наполненные ненавистью и желчью, по-отношению друг к другу. Организмы, ищущие выгоду – в любом её проявлении. Духовном, душевном, материальном и…что самое гадкое – физическом. Иуды, носящие любовь лишь на своих мерзких языках, паскудники, покрытые коростой измен, предательства и сплетен. Никчемные жертвы собственной алчности и внутреннего ущербства. Гиены, поджимающие хвосты перед чем то сильным и непонятным. Маньяк…ненормальный….убийца….Убийца! Да! Маньяк! Я убивал, убивал не раз, убивал и буду убивать. Но!  Так ли страшен я, как ВЫ!? Я убивал физически, быстро и сразу. Убивал ради того, чтобы лишить жизни, а значит страданий. Я делал это стоя рядом, не упиваясь и не радуясь, не поощряя и не осуждая. Я не причинял им боль – напротив, избавлял…Я отправлял их туда, где спокойно и тихо, тепло и сладко. Туда где нет лжи и измен, подлости и зависти, грязи и похоти, туда, где…………

    - «Герман, подсобляй! Теперь на погост! Берися, и с Богом.» Дед Тарас махнул рукой на гроб. Погрузились быстро, буднично. В автобус забилось с десяток людей – скупых и пустолицых. Ехали молча, друг на друга никто не смотрел. Никто вообще никуда не смотрел. Десять работающих организмов перемещались из одной точки пространства в другое, чтобы избавиться от одиннадцатого, того, что вышел из строя и стал еще более бесполезен, чем был при жизни.
      
      Герман снова сомкнул глаза и отрешился. Скрипучий автобус важно качался, томно убаюкивая голову. Солнце, проникающее сквозь стекла бережно гладило подбородок и щеку. Он вообще не пропустил ни одних похорон людей, которым помог попасть туда, где им лучше. Сколько их было? Десятки…..десятки мужчин и женщин. Он не считал. Он вообще редко что-либо считал. К чему знать сколько тебе лет и какое нынче число? К чему вообще что то нужно знать? Важно чувствовать – и делать то, что велит тебе внутренний голос. Важно смотреть своими глазами, а слышать своими ушами. К чему иметь никчемный фильтр, в виде социума, расположенный между внешним  восприятием и внутренним мироощущением. Общество, как кривое зеркало искажает окружающую действительность, превращая яркий, чудесный  и благоухающий сад в гнусную, тусклую и смердящую уборную. Царство метаморфоз и двуличия, колыбель смрада и фальши. Он всего лишь дворник, скромный уборщик этого гнуса, смотритель этой гниющей свалки, её архитектор и при надобности - сторож. Герман вспомнил как сел в автобус, следующий в родное село Турки, вспомнил, как тот долго дергался, а потом вовсе встал, прижавшись к обочине. Вспомнил о том, как вместе с двумя другими, тогда еще незнакомыми мужчинами решили двинуться пешком, напрямик через поля, задержавшись на постой у знакомого костра. Дед Тарас рассказал, что едут они с Кашей из города, с квартиры, что снимала Турка.  Рассказали про несчастье, про предстоящие похороны, про «нехорошую погоду» и засушливый год. Про то, что кум Тараса учтиво передал тому литр спирта, который все трое тянули до самого утра, лишь с малыми перерывами на сон и дремоту. Вспомнил и о том, как сам тут же выразил самые искренние соболезнования и безвозмездно вызвался помочь в организации предстоящего погребения.

       Автобус заскрипел тормозами, сильно качнулся и чихнул раскрывающимися дверцами. Герман вздохнул, потянулся и медленно встал. На улице вовсю суетился понурый Тарас, Каша мрачно курил в стороне, водитель о чем то говорил с двумя бабками, стая наглых ворон сидели на пиках кладбищенских оград и лениво, больше из одной им известной необходимости - каркали. Гроб аккуратно вытащили через задний люк и поставили на табуреты, возле дороги. Крышку поставили рядом, стоя, облокотив на автобус. Присутствующие стояли рядом, кто где, тихо болтая друг с другом, зачем - то прикрывая рот руками.
      Вдоль дороги показался мальчик, лет пяти – шести, в загнутых до колен и отглаженных брючках, белой рубашке и синих сандалиях. Мальчуган с азартом скакал, приплясывая то на одной, то на другой ножке, забегая вдруг резко вперед, либо наоборот, прыжком возвращаясь назад. Милый ребенок увлеченно пинал собственную голову, скачущую и вращающуюся как мяч по торчащим из колеи булыжникам, поднимая за собой облако пыли и грязи. Головка малыша с перепачканными светлыми локонами звонко и по детски с-азартом смеялась, то и дело подскакивая, быстро хлопая пыльными ресницами, скрывающими глубокие и выразительные небесно-голубые глаза.
     - «Валик! Валентин! Ну - ка немедленно ступай сюда!» Турка открыла глаза, уперлась руками о края гроба и медленно поднялась. Мальчик виновато замер на месте, после чего аккуратно поднял голову и поместив её подмышку медленно потрусил к автобусу. Турка встала на землю и сделав несколько шагов навстречу осуждающе покачала головой –
       «Мой ангелочек, мой малыш! Мой милый, хороший мальчик….Ну скажи мне – разве можно вести себя так?» Турка аккуратно вытащила голову ребенка и нежно поместила её на детские плечи.
     - «Хорошие мальчики должны выглядеть именно так, а никак иначе! Запомни это и никогда больше не безобразничай подобным образом. »
     - «Тетя Турка, но папа обещал, что мы сходим с ним на футбол. Он купил билет, и мы даже пошли на стадион. А потом, когда мы переходили дорогу  - все стало тихим и черным. Затем я проснулся здесь….так и не попав на игру. Иногда папа и мама приходят и подолгу сидят рядом со мной. Мама плачет и молча  гладит цветы, а папа отворачивается, подолгу разглядывая ягоды красной рябины, висящие и зимой и летом над соседним домиком. А я…..я  так хочу попасть на футбол……»
      Турка с любовью обняла Валика и прижав к себе еще долго гладила малыша по кудрявой головке.
    - «Теперь я рядом и так скучно уже не будет. Но сейчас тебе надо вернуться к себе, ведь меня ждут дела, которые вряд ли можно отложить на потом.»….
     Она указала мальчику вглубь кладбища, куда озорник и поспешил удалиться, приплясывая в такт вороньим гакам. Девушка  ступила на табурет, и аккуратно перевалившись через борт, легла обратно в алый ящик. Оглядев последний раз присутствующих, Турка удобно положила голову на несуразную подушку и устало прикрыла глаза.
      Солнце жарило пуще прежнего, Каша, Тарас, Герман и водитель временного катафалка кряхтя и вздыхая понесли гроб между узкими и извилистыми заборцами местных могил.
      Дойдя до свежей ямы, места поставить гроб не нашли. Крышку заколотили прямо на весу, после чего поместили ящик с Туркой на две веревки, и аккуратно, раскачивая с боку на бок опустили вниз. Тарас, с гулким бахом кинул первую горсть с глиной, за ним поспешил сделать тоже само Каша, придержался традиции и Герман, а также немногочисленные остальные. Дальше за дело принялись двое сельских могильщиков, привычно и ловко орудуя известным инструментом. На холм поместили венки, несколько букетов из полевых цветов, в центр приладили старую фотографию в свежей рамке.
     Автобус собрал провожающих и попылил прочь. Каша, Герман и дед Тарас пошли пешком. Кладбище находилось на холме, село на другом. Межу ними, подобно серой гадюке извивалась и шипела неглубокая и узкая река. Спустившись вниз, решили сделать привал. Солнце пекло уже совсем невозможно, поэтому пройдя воль реки все трое устроились на поляне, под небольшим, но ветвистым деревом. Дед Тарас достал знакомый мешок, бутыль с водой, алюминиевую флягу со спиртом и пару стальных обшарпаных кружек. Оттуда же появилась краюха хлеба, помидор и несколько свежих огурцов.

- Да ты запивай, запивай! Нутро то обожжёшь, дурында!
- Ага. Ща, ща. Крепка, зараза.
- Так и мы не шипко жидки. А ты как хотел?! Абы что не пьем……………..