Шарль Бодлер. - Сумерки

Из  книги  « ПАРИЖСКАЯ  ХАНДРА »  (« LE  SPLEEN  DE  PARIS »)

CRÉPUSCULE

СУМЕРКИ

День угасает. Великим покоем проникаются головы бедняг изнуренных тяжкими заботами дня; и самые мысли их перенимают теперь нежные и неясные оттенки сумерек.

Тем временем с высей горных достигает моего балкона, сквозь завесу облаков, просвеченных вечерними лучами, стогласый вой, сложенный из множества диссонирующих криков, преображаемых пространством в некую скорбную гармонию, наподобие той что присуща нарастающему приливу или пробуждающейся буре.
Каково же тем несчастным, кому вечер не приносит успокоения, и которые, как совы, принимают приход ночи за сигнал к шабашу? Это зловещее уханье поставляет нам черное гнездовье, ютящееся на горе; и вечером, раскурив трубку и созерцая покой бескрайней долины, ощетинившейся домишками, каждое окно которых говорит: " Здесь ныне царит мир; здесь семейные радости!" я могу, пока ветер дует с высот, убаюкать свои мысли взбудораженные этой имитацией гармонии преисподней.

Сумерки возбуждают безумных. - Мне вспоминаются двое из моих друзей, которым сумерки возвращали все их болезни. Один из них предавал тогда забвению все отношения дружбы и вежливого обхождения и, как настоящий дикарь, бранил первого встречного. Я видел собственными глазами, как он швырнул в голову метрдотеля отменного цыпленка, в котором усмотрел уж не ведаю какой оскорбительный для себя иероглиф. В вечернюю пору, предвестницу глубочайших наслаждений, он причинял ущерб тому именно, что выглядело наименее худосочным.

Другой, честолюбец, которого легко было задеть, становился, по мере того как убывал день, все более язвительным, более мрачным, более задиристым. Общительный и снисходительный ко всему в продолжение дня, вечерами он бывал безжалостным; и не только по отношению к другим, но и к себе самому,  неистово изощрявшему свою сумеречную манию.

Первый умер, помешавшись окончательно, неспособный узнать ни собственную жену, ни ребенка. Второй одержим тревогой некоего непреходящего терзания, и будь он даже осыпан всеми почестями, которыми могли бы удостоить его друзья народа и князи мира сего, я уверен, что сумерки лишь пуще разжигали бы в нем пылкую жажду все больших воображаемых знаков его исключительности. Ночь, затмившая его сознание, мое озаряет; и, хотя видеть одну и ту же причину в основании двух противоположных эффектов не такая уж и диковина, ее действие всякий раз интригует меня и, пожалуй,  несколько настораживает.

О ночь! О освежительный мрак! Вы подаете мне весть о начале сокровенного праздненства, вы избавляете от щемящей тоски! В одиночестве равнин, в каменных лабиринтах огромного города, среди мерцания звезд, вспышек фонарей, вы фейерверк божественной Свободы! Сумерки, как мягки и нежны вы! Розовые отблески, влачащиеся еще по горизонту, как агония дня под победительным натиском ночи, свет свечей в канделябрах, ложащийся пятнами глухих румян на последние триумфы заката, тяжелые занавеси, что невидимой рукою стягиваются в глубины Востока, вторя всем запутанным чувствам, которые сражаются в сердце человека в возвышенные часы его жизни.

Кажется, то -  еще один из причудливых нарядов танцовщицы, где газ, прозрачный и темный, позволяет угадывать приглушенное сияние сверкающей юбки, будто сквозь черноту настоящего проглядывает пленительное прошлое; и дрожащие звезды из золота и серебра, которыми вся она заткана, это те огни фантазии, что нигде не вспыхивают так ярко как под глубоким трауром Ночи.