С турбулентностью крови, набрякшей на да

                *     *     *
С турбулентностью крови, набрякшей на «да»,
ты расходишься в слове, как юнга с прибоя:
может маковым сердцем овсу недодать,
нефтяною волной не заняться в приборах.
Может, вышки оставив, уйти не простясь,
по-английски, с губы одаряя слюдою.
Или яблоком выпуклым, выпав в гостях,
на гончарной оснастке в музеях сладобить.

Слаще нет тебя в милях — как выйдя на миг, —
полимерами вжаться с воздушной подушки, крови
где с полярного круга не шею намыть —
а гигантской стеною, как в доке, прослушиваться.
Где случается то, что не быть суждено,
и, с проверок по паспорту, ходит без права,
но, как выпадет в известь на самое дно, —
можно душу беспалую в зону оправить.

Там Бермуды спрягаются вестью с луча,
и концерт Паваротти лунатики удят,
где огромные тени, с лучей совлачась,
знак прощенья на блюде приносят Иуде.
Атлантида лежит в не зажжённых огнях,
и плавучие думы выходят на сушу,
чтоб сопернику с тирсом Гольфстрим подгонять, —
где язык мой в гортани горчицей не сушит.

Я завёл тебя утром на робкое «до...».
Знак восьмёрки в колёсах оплечь утвердился.
Командор брал в цемент мой рукав: в Эквадор.
Пали тополи акций в ладонях Тифлиса.
Оставалось звезде доплестись до пяты,
до предела лица — до земного зверинца,
чтоб козлёнком из следа твой образ допив,
я бы мог ещё с сердцем лет двадцать резвиться.

Изживу тебя с мели по самый кадык,
где завязано горло с солёным пространством:
одиозным размерам не время кадить, 
нынче время назрело —  душой опростаться.
Время пятиться раком, а думать — как лев —
с неизбывным напором на свежее мясо:
может статься, что сам ты, как лев, околев,
будешь к месту событий как жертва привязан.

Незавидная доля — плестись на низах,
в тонком слое культуры —  святынями в раке, —
где бы кто-нибудь выбор мне свой навязал:
за болотною ряской в озёрах расквакивать.
Сицилийской семьёю и сам не прельщусь:
вроде щук за плотвою увилисто гнаться;
с глади водной на метр плеснуться б лещу —
но готов ли бежать ты от сна как стагнации?

Души любят: чем глубже в утробу войти —
тем предмет божества в их проёме заметней.
Пусть поставят фигуркой бегущей, как в тир, —
я и там бы пробег свой по ленте замедлил.
Чем безвылазней время — тем шире обзор.
Не с того ли так жить мы в себе порывались,
что какой-то негодник, как лохов, развёл,
чтобы крепче держать нас в тягучем провале?

Может быть, пустота — некий вид бытия,
нулевая отметка, чтоб вскрыться, как в шлюзах,
где формуются вещи — весь Космос объять
(примечанием к тексту на шлюх не сошлюсь я).
Может быть, за порогом кривой, по шкале,
тени душ обретают прозрачное тело,
в атмосфере земной чтоб, с трудов ошалев,
в виде некой запчасти замену подделывать.

Вдруг догадка ударит, как молния в твердь,
расходясь по планете стальными кругами:
не заброшен ли кто, чтобы в ген твой втереть:
на латунном заборе в пол неба органить?
Три шестёрки застыли, разинув не рты —
перевёрнутым знаком в испанском вопросе, —
а домашнюю почту чтоб на ночь открыв,
чрез плечо соль посланий в окошко забросил.

Не горит, а дымится твой праздник во ржи.
С опрокинутой чашей гостит процедура:
под язык мне таблетку забвенья вложив,
научить, как с двуногими дальше придуриваться.
Протоколы вести на хвалёную часть,
циферблат отстегнув на ноге, для потехи,
и, чтоб в комнате дойной не шибко звучать,
слушать голос козла, как в подмышках потеет.

Так окликнул бы время в слоновую кость.
Тушь развёл бы с загрузкой в докучливом взоре:
— Не понятно, что с чем тут, как в торе, сошлось:
до сих пор ходишь в боге, волной не разорван.
Так ладонью загасишь и пламя свечи,
и волнистую прядь в зазеркальном устройстве,
но — как примется кровь из ладони сочить —
только образ Спасителя в гнёздах утроишь.

Так узилище света входит трижды в свой дом,
истекая твореньем во тьму, как реактор.
Турбулентностью крови в аврал возведён,
ходит спутник по кругу, приняв за аттрактор.
Так вот маковым полем засеян, как тать,
из расчёта на прибыль — на донную меру:
можно почву тугую в три дня разверстать
иль до Юрьева дня поселиться в дольменах.