История с исцелением

Что ищет он в стране далёкой?
Что кинул он в краю родном?

Всё меняется в этом мире и только мы сами вопреки явным признакам необратимых изменений уверены в незыблемости собственных констант или, по крайней мере, в возможности легкого, стоит только захотеть, восстановления их пошатнувшихся свойств либо самостоятельного, либо с помощью медицинских светил.

О том и речь.

Началось всё в далеком теперь 1975 году. Кавеэновское студенческое время прошло, с парусным спортом было покончено, горные лыжи толком еще не начались и поэтому я находился в неком творческо-спортивном простое. Даже живопись, которая прежде занимала все пространство мыслей и чувств, приелась, стала отдавать чем-то ремесленным, не сулившим новых открытий. Поэтому предложение Кольки упало на вполне подготовленную, но отнюдь не девственную, как мне тогда казалось, почву.

Колька во все времена был и остается и авторитетом, и заводилой, и автором, и исполнителем, и язвой, и лекарем, и главное, неутомимым и заботливым организатором интересной жизни. Помню как-то в начале 60-х богемное общество сильно перебравши, напрочь отрубилось, т.е. исключительно все кроме Кольки, который, разыскав ваксу, в знак интернациональной солидарности разукрасил ею морды почивавших. Утром после пробуждения, кошмарного как вы понимаете, от интернационализма не осталось и следа, ну а в памяти и теперь – светлое пятно.

Я знал, что несмотря на всю обоюдоострость забав, Коля всегда чрезвычайно серьёзно, обстоятельно подходит к любому делу и поэтому если уж втравливаться в новую для меня затею, то надо соответствовать. Отсюда и сомнения, и дальнейшие истории их преодоления.

***

Ну так как? – спросил Колька.
Что как? – поинтересовался я.
Ты идешь с нами?! – голос Кольки посуровел.
А куда плыть-то? – тянул я время.
Плавает говно – обрадованно сообщил Колька и продолжил суховато – на Приполярный Урал. Так (или почти так) началось для меня приобщение к байдарочным походам.
 
К туризму отношение моё, пожившему в детстве  на слиянии Буга и Ингула – могучих украинских рек, и выросшему на берегу не менее могучей русской Волги, всегда было презрительным, как к городскому выпендрежу. Баловство оно и есть баловство. Байдарку я тоже не жаловал, хотя видел её лишь однажды. Она мне сразу не понравилась из-за свой коварной верткости и легкомысленной несерьезности парусиново-клеёнчатых обводов. Тьфу, да и только...

Толи дело ялик с хорошо подогнанными уключинами на легких, фасонно выструганных веслах, когда почти неслышное погружение их в зеркальную гладь воды позволяет направлять ход лодки в любую сторону с миллиметровой точностью. Или радость от риска и скорости накренённой яхты, летящей под туго набитым гротом навстречу ветру, солнцу, в веере холодных брызг с радугой между ними. Словно живое, норовистое, но чуткое существо она устремляется именно туда, куда ты направляешь её, сжимая скользкое дерево рвущегося румпеля, ощущая жесткую неподатливость шкотов и одновременно испытывая некоторое самодовольство от обладания всем этим богатством. Конечно после такого великолепия трудно поверить, что есть и иные, не менее заманчивые горизонты.

Все-таки нами управляет случай. Может быть именно через него проявляется предопределённость, детерминированность нашего существования. Так и на этот раз. Наша всесоюзная электротермическая контора имела свой завод, на котором работал дежурным электриком Леша Вознюк, как выяснилось впоследствии – чемпион, призер и признанный корифей в байдарочном деле. Парень он был красивый, высокий, поджарый, какой-то легкий во всём: и в движениях, – точных и выверенных, и в разговорах, – продуманных и четких, и в общении, –доброжелательном и заинтересованном. Короче, когда я поделился с ним своими сомнениями – стоит ли, он ответил сразу – Иди к нам в школу.

Так мы зимой мы через всю Москву, с байдарочными веслами, на троллейбусе до его конечной остановки пилили, чтобы на 45 минут приобщиться к некому таинству в самой настоящей купели. Это был бассейн, но не простой, а предназначенный для тренировки аквалангистов. Как правило мы терпеливо ждали пока они закончат своё беззвучное копошение в темной глубине двадцатиметрового колодца, из мрачных, зеленоватых глубин которого, как из преисподней поднимались раскачивающиеся столбы серебристых пузырей. И вот когда они наконец выбирались на поверхность и уходили, громко разговаривая и гремя своей тяжеленной амуницией, начиналось наше время.

Легкой стайкой мы усаживались на парапет бассейна как на коня и под громкие команды Леши начинали яростно «правильно» грести. Спустя некоторое время, когда в руках накапливалась тяжесть от кубометров тобою вспененной воды, звучала команда – «Каяки на воду!» и начиналось то самое ради чего.

Должен сказать, что каяк мне понравился сразу. Раз и навсегда. Было в нем изящество целесообразности, выработанной веками и отточенной технологическими приёмами современности. Легкий, почти воздушный на берегу, в воде он становился похожим на радостную и свободную в своих радостях афалину, подвижную и откликающуюся на каждое твоё движение, каким бы несуразным оно не было. Впрочем, когда в каяк садился Леша всё менялось самым кардинальным образом. Точно, мощно и удивительно экономно орудуя веслом он то пошагово перемещал каяк словно шахматного коня по полям водной глади, то несколькими взмахами разгонял его, чтобы у самого края бассейна, когда столкновение казалось неизбежным, единым движением укротителя останавливал, отчего каяк словно оживший конь вставал на дыбы, медленно оседал и совсем уж усмиренный покачивался в сантиметрах от несостоявшейся гибели на мелкой ряби пляшущих волн пока Лёша объяснял суть упражнения.

Профессионал в любом деле вызывает восхищение, ну а чемпион тем более. Но Леша был не только профи, он был талантливым и совершенно бескорыстным наставником, стремящимся передать красоту своих навыков каждому, совершенно искренне полагая, что это возможно.

Однако я отвлекся.

Зима закономерно сменилась весной с её распутицей, щедрым солнцем и разливом подмосковных речек, в мутных бурлящих потоках которых маститые и не очень байдарочники без устали соревновались. Пришлось участвовать и мне безо всяких шансов на успех, но с ясной цель получить необходимый опыт перед грядущими испытаниями. Колька, надо в очередной раз отдать ему должное, относился к моей суете со вниманием и помогал, где советом, а где и снаряжением, которое в те времена было не достать. Однако не в этом суть. Важно, что от Коли я быстро заразился этой новой страстью и заразил своих близких. Бабушка и сестра, главные домашние швеи, шили и кроили фартук на байдарку, чехлы и мешки под амуницию, водонепроницаемые мешки под продукты, отец распечатывал на ксероксе карты, бывший сосед мясник помогал достать по тем временам остродефицитную твердокопчёную колбасу с заднего «кирильца» магазина на Солянке и т.д., и т.п. Коллеги вакуумщики было попытались обеспечить нас сухарями с помощью вакуумной сушки, однако потерпели полное фиаско: то что должно было стать сухарями покрылось нежным инеем снаружи, а внутри намертво замёрзло, а вот вакуумный насос просто накрылся… Пришлось маме сушить их традиционно в духовке.

Тут-то незаметно и подкрался, нет не то, о чем вы подумали, а просто-напросто июль – время походов и дня рождения Адмирала (в быту Кольки). Опущу описание вагонного времяпрепровождения в поезде Москва – Воркута. Все было на уровне, я бы даже добавил – на высоком уровне. Также не стану задерживаться на процедуре авральной выгрузки из вагона на полустанке, когда за 2 минуты надо выгрузить 3 кубометра рюкзаков, байдарок, авосек, гитар, женщин … (хотел добавить детей, однако детей на тот момент не было и в помине). Не буду описывать поиски грузовика для переброски личного состава и скарба от железнодорожных путей к путям водным, хлопоты по быстрой сборке лодок, загрузке и стремительного отплытия с тем, чтобы поскорей покинуть пределы досягаемости цивилизации до темноты, до первой ночёвки.

Здесь надо заметить, что и прощание, и встреча с этой самой цивилизацией воспринимается всегда болезненно. Только оторвавшись от неё понимаешь сколь тягостны её примитивные лабиринты и надуманные тупики, а ведь терпим…

Первое утро на маршруте было светлым и радостным. Походный, раз и навсегда заведенный распорядок разгружает голову от поиска бессмысленных альтернатив. Все просто, понятно и естественно, начиная с овсянки на завтрак, ухи из свежевыловленных хариусов на обед и заканчивая законными адмиральскими граммами за ужином. А в промежутках размеренная работа бурлака, не терпящая ни суеты, ни лени, но позволявшая созерцать чистейшую воду под ногами, глубокое небо над головой, и медленно разворачивающиеся берега, то темные глубокой гранитной темнотой из-за сочащейся откуда-то сверху воды, то безразлично серые, сухие в прямом и переносном смысле, то вдруг ярко-рыжие или ржавые, особенно красивые рядом с голубизной или изумрудностью омывающих струй быстротекущей воды. И даже постоянный напор разнообразной кровососущей сволочи не сильно отвлекает от собственных мыслей, а чаще от их полного отсутствия.

Как оказалось, в дальнейшем расслабляться полностью всё-таки нельзя. Любая твоя личная оплошность может лечь бременем на весь коллектив. Мы прошли почти что весь намеченный маршрут по Кажиму, оставалось несколько километров до места впадения Балбанью, где была намечена многодневная дневка, а также банкет по случаю рождения Адмирала. И тут, о счастье, откуда не возьмись объявился вездеход, который согласился за сходное количество миллилитров доставить наши байдарки до намеченной цели. Утро опять-таки выдалось таким ярким, а место стоянки столь красиво, что не хотелось его покидать. Представьте, обширная зеленая поляна на высоком берегу, метров на 30 ниже шумит и пенится река, напротив за рекой огромное вогнутое зеркало светло-розового гранита, подавляющее своими размерами (300х300 метров!) и свойством концентрировать и возвращать любой звук, лишь бы он перекрыл шум реки. Казалось, что ты находишься в огромном зале где пока нет зрителей, но действие уже началось и идёт под нескончаемые аплодисменты.

Дул легкий ветерок и совсем не было ни слепней, ни мошки, ни комаров, рай, да и только! Байдарки уехали, а ребята, воодушевленные редкой удачей, стали собирать рюкзаки и палатки. В тот день я дежурил, стало быть должен был вымыть посуду и ведра и транспортировать на себе вместо привычной байдарки. Из-за этой посуды я немного припозднился и когда поднялся наверх ребята были полностью готовы выступить. Договорились, что я соберусь и пойду им вдогонку, благо колея от вездехода не позволит сбиться. Так и сделали. Полюбовавшись напоследок зеркалом и прокричав ему что-то, взвалил рюкзак, кухню и гитару и поспешил догонять.

Сто раз говорили, что в пеших походах главное хорошо подогнанный рюкзак. Через некоторое время стала затекать и ныть правая рука. Она всё затекала и ныла, затекала и ныла. Тогда, чтобы прекратить это безобразие я сунул большой палец под лямку и пошел еще шибче. Рука постепенно как-то сама собой затихла. Догнал я ребят почти у цели нашего броска. По прибытии на место скинул свою поклажу, но не тут-то было. Правая рука болталась как плеть, не болела, пальцы не шевелились…

Тааак! Где резать будем?! – Колька встряхнул мою веревкоподобную руку и уставился на неё всею мощью своих запредельных диоптрий.
Да я… это… – моё слабое блеяние его не убедило.
Что чувствуешь? – Колька подергал пальцы, будто убеждаясь ладно ли они приделаны. Пальцы устояли, но толку от них не было решительно никакого, даже для комаров, предпочитавшим другие части организма этим белесым, безжизненным сосискам.

Честно, я ничего не чувствовал. Ни боли, ни жжения – ничего кроме ватной вялости, досады на себя и тревоги из-за неясных перспектив существования в коллективе на положении увечного нахлебника.

Так! – голос Кольки обрёл адмиральскую уверенность и командную четкость: Шура – на рыбалку, Девоньки – на готовку, остальные ставят лагерь, а ты, лишенец, – он почти участливо, но непреклонно сверкнул своими окулярами – а ты, иди крути, мни, растирай её, окаянную, и чтобы к вечеру чокался и честь отдавал по уставу – правой.
 
(Продолжение следует)