Орудие пытки - ненависть из цикла журналисткий оче

Этот случай произошел очень давно. Тогда я был еще только выпускником педагогического университета по направлению журналистики. Что заставило выбрать эту профессию, я даже не знаю. Это было спонтанным решением. То, что я любил читать и неплохо писал по меркам своих одноклассников сочинения, был довольно неубедительный аргумент. Но тогда в тяжелые девяностые годы, я выбрал место, куда смог поступить.
Мне оставался последний год учебы, и нужно было определяться, чем заниматься дальше. Это лето я проводил у родителей, считая, что нужно капитально подумать. Я не достиг в университете, того, что способствовало моему росту. Я ничем не увлекся. Стихи я не писал, прозу тоже. Монографии не составлял. Даже небольшие заметки выходили скучными и унылыми. Тогда на семейном совете было решено пристроить меня в местную газету, чтобы я поучился, набрался опыта.
Июльским жарким утром я шагал к местной редакции с тетрадью, обкусанной ручкой и двумя бутербродами, которые мама впихнула мне на силу. Здание было уже давно не крашено, местами обшарпано, в палисаднике с покосившимся штакетником росла цветущая крапива. Постояв пару на деревянном крыльце и собравшись с мыслями, я шагнул за порог. В коридоре было чисто, стены выбелены известью, видно недавно, так что еще стоял особый запах, знакомый с детства. Я неуверенно прошел по коридору, пока не наткнулся на табличку главный редактор, и неуверенно постучался. За дверью коротко крикнули: «Войдите».
В комнате было двое. За столом сидел мужчина. В одной руке он держал бумагу, которую внимательно читал, в другой сигарету, про которую он, скорее всего, забыл, так что пепел осыпался под стол. После каждого обзаца  он кивал головой на толстой шеей, приговаривая: «Глупо, ты, что в школе не обучалась, Вера!». Обращение видно было к женщине напротив. К брюнетке, лет сорока, с зорким взглядом, которым она сейчас, не стесняясь, осматривала меня, я бы даже сказал, ощупывала. От этого мне стало совсем неловко. Мужчина дочитал до конца, отбросив в сторону листки. И посмотрел на меня сквозь половинки очки, при условии было заметно, что одна душка была замотана изолентой.
- Вы кто? – он выбросил остатки от сигареты в мусорное ведро.
От всего происходящего, я только нелепо улыбнулся.
Он тяжело вздохнул.
- Больной видно. Вера, нужно обязательно сходить сегодня на место. Ты понимаешь, суд через день. А у тебя материала еще с гулькин нос. Так что, как хочешь, но к вечеру должен лежать часть первая. Ты поняла?
- Я понимаю, Пал Палыч, но я, впервые не хочу, точнее, я боюсь идти туда одна.
При этих словах я будто осмелел.
- Я – Петр Устинов. Мой отец Вам вчера звонил.. по моему поводу, - я опять нелепо улыбнулся.
Редактор и женщина по имени Вера повернули в мою сторону голову.
- Оказывается,  разговариваешь, - мужчина встал. Он небольшого роста, коренастый,  тяжелым шагом подошел ко мне и протянул руку, - Ну, будем знакомы.
Я с нажимом пожал влажную ладонь.
- Я рад.
Он окинул еще раз меня взглядом. И снова повернулся к Вере.
- Возьмешь его, он будет наш внештатным сотрудником, раз тебе страшно. Ну, теперь всё. За работу.
Вера удивленно посмотрела сначала на редактора, потом на меня. Хотела, что –то сказать. Но, передумав, встала, буркнув мне: «Пошли».
Уже за дверью, она слегка улыбнулась уголками губ.
- Стажер, значит. Я – Вера, а ты Петр.
Я кивнул только головой.
- Надолго? – она не спеша, шла по коридору, о чем-то размышляя.
- На лето. Набраться опыта.
- Опыта? – Вера устало вздохнула, будто пыталась переварить поступившую информацию, - Опыт – это серьезно.
Мы вошли в небольшую комнату, которая отапливалась зимой в ручную. Но сейчас массивный стол – дсп был отодвинут ближе к маленькому окну, а плита печи была завалена книгами.
- Ты не смотри, у нас не так прекрасно. Но после ремонта мы не успели всё убрать, как – то руки не доходят. Ты фотографировать умеешь? – она стала усиленно запихивать в сумку вещи.
- Немного. А чем мы будем заниматься? – я присел на край стола.
- Работой, - только сейчас Вера улыбнулась, что на щеках появились ямочки, - Пошли.  По дороге я тебе всё кратко расскажу.
Мы вышли на улице, где стало невыносимо жарко. Летел тополиный пух, ко всему прочему, было не только жарко, но и душно. Так что рубашка сразу стало мокнуть к спине, захотелось холодной воды. Вера достала нежно розовый платок и обтерла руки.
- К ночи принесет дождь, как думаешь?
Я пожал плечами.
- А надо бы. Так теперь к делу. Месяц назад одна местная жительница зарубила своего мужа топором на смерть. Разрубила ему весь череп. Вот теперь мы должны побывать у нее, с разрешения следователя. Где же оно?- она порылась в папке, - Ах ,вот. Держи, - она протянула свернутый в несколько раз лист, - Чтобы узнать от нее всё самой спустя время. Так что пошевеливайся. Ее еще не осудили, она в камере одиночке. И у нас уже есть минут двадцать, чтобы узнать. Ты понял?
- Да, женщина – убийца, - я недоуменно вскинул брови.
- Чему же ты удивляешься? Ты на месте убийства не был, вот кровища было, мозги по полу.
Я поежился.
- Да, это тебе не о цветах в местных клубах писать, - Вера ускорила шаг, перебегая остановку.
- Как же она так?
- Ты, как ребенок. Ну тебя приголубь килограммовым лезвием, ты так же тупо будешь улыбаться?
- Я не тупо улыбаюсь.
- Извини,  - Вера снова улыбнулась, - Наивно, будет лучше. Как? Отомстила за годы совместной жизни. Накопилась злость, она ее и вылила в удары.
- Но он же человек! – от возмущения я даже захлебнулся и встал, хотя мы уже практически дошли.
- Человек, не спорю. Но вот и задашь ей свой вопрос. Только будь менее вспыльчив, всё же ты выполняешь беспристрастную работу, и должен это понимать. Не маленький, - в знак доказательств своих слов, она провела взглядом снизу вверх, как будто рост отражения разума и степени взрослости.
Всё объяснив на проходной, нас пропустили в небольшой закоулок ожидать. Мы сели на деревянную лавку, обтянутую кожей заменителем. Вера достала блокнот, и начала что-то записывать. Я откинулся головой к стене. И, правда, было ужасно душно и пало чем-то кисло – горьким. Поморщившись, я потер виски, так как голова начала болеть. Я подумал о муже заключенной, как он страдал. О топоре, полотно и рукоять которого были в крови. Она теплой и липкой жижей стекает по рукам на ботинки, на пол, наполняя железистым запахом комнату, затекает в щели в полу, которые не промоются даже с хлоркой. Останутся, как напоминание, на годы. И образ здоровой бабы, которая отталкивает ногой бездыханное тело и обтирает руки о передник.
Из размышлений меня вывел толчок Веры в плечо, так как дверь открылась, и ввели заключенную. Очень трудно описать изумление моего лица ,которое я не смог скрыть еще пару минут. На стул села женщина небольшого роста, худая, с зачесанными назад в косу темными волосами. Ей от силы было лет сорок, но глубокие морщины и порезы на лице и на руках, старили ее до возраста старухи. Я не сомневался,  что и всё тело было в таких следствиях любви. Она аккуратно подобрала ноги под стул, сложив их в замок, поправив подол выцветавшего ситцевого платья. Руками она попыталась убрать выбившиеся пряди грязных волос.
- Добрый день ,Елена, - Вера улыбнулась, и повертела карандаш в руках, - Мы пришли задать Вам пару вопросов для местной газеты.
Женщина еще плотнее сжала губы, и печально осмотрела сначала Веру, потом меня. Так что мокрая рубашка на спине мне стало еще неприятней.
- Задавайте, я не против, - и голос был мягок, но пуст.
- Расскажите еще раз, спустя время, как это произошло? – Вера положила ногу на ногу, - Петр сделай снимок. Я вышел из забытья.
- Я уже рассказывала,  что я ничего не отрицаю, и не жалею, - она говорила тихо и отрешенно. – Был июнь, и я была этому рада, рада очень.. – заключенная замолчала.
- Чему же рады? – Вера пыталась подержать разговор.
-Рада июню. Что сын был у моей мамы. Что он не видел, что он свободен. Свободен – она подняла тяжелый взгляд серых глаз и посмотрела на меня, - Когда он – первый раз тронул меня, я плакала очень сильно, даже не сколько от физической боли, сколько от унижения и боли в душе, что он посмел. Но он клялся, что это в первый и последний раз. Что этого не повторится. И я поверила, - она закрыла глаза, - А потом годы, когда я плакала уже не от боли, а от унижения, что я не могу исправить, что я не могу даже об этом никому рассказать. Сейчас я понимаю, что это было глупо. Но тогда мне было стыдно показывать людям свои порезы, синяки, кровоподтеки. Это моя вина, что я позволяла, что я сломалась. Сына он тоже бил, это моя вина вдвойне, какой ему довесок в памяти на всю жизнь. Через пару лет он стал пить (Елена не разу не назвала его по имени, или муж, только серое «он»), бить стал еще сильнее и чаще. А во мне просыпалась ярость и злость, после каждого раза мне не хотелось убежать от него.  А задушить, сломать ему руки, чтобы ему тоже было больно, - она закусила губу, - и вот в июне я поняла, что не смогу с этим больше жить, когда, казалось, когда – то, что ты любил, а потом тебя сломали, и я.. я его убила. Я не жалею, я не хочу жалеть. Я сделала это намеренно, потому что думала, что он не должен жить.
- А как же сын? – я задал это неожиданно, перебив.
- Сын? - Елена будто бы проснулась и открыла глаза, ища виновника ее беспокойства, - Я боялась, что он вырастет такой же.. Увидеть это было самой большой болью..
Прошло уже столько лет. Елена еще долго говорила с Верой. Ей дали двадцать лет строго режима колонии. Что с ней стало? Но тогда сидя на деревянной лавке, в духоте, меня подташнивало от нервного возбуждения. Я представил, как мой бы отец пинал мать на полу, как оставлял порезы, как она бы, утирая слезы грязными руками, давила бы в себе желания ненавидеть.
Я не мог и до сих пор не могу, да и не имею право осуждать. Какой же это человеческий цинизм, когда один превращает друго