Лечу сквозь ночь

Лечу сквозь ночь, глотая горький дым,
нет, не Отечества, а сигаретный.
Несёт экспресс в далёкий Когалым –
таинственный, заснеженный, секретный.

В мороз и снег. Здесь слякоть за окном.
Я в дребезжащем тамбуре бездумно
гляжу в стекло, курю, а что потом –
не философствую, как БИЧ бездомный.

Я еду за рублём? Нет, от себя –
на крайний Север, словно на край света,
всё бросив в прошлом и, всех разлюбя,
ни адрес не оставив, ни привета.

Гляжу в окно, и в лоб глядит звезда
мигая так, как будто вмиг сорвётся
и ринет, обгоняя поезда,
неумолимо вниз, и разобьётся... 

Забытой сигаретою обжёг
два пальца, вздрогнув, бросил сигарету...
И вспомнил все стихи, что в прошлом сжёг,
завистникам поверивши навету.

Завистникам и критикам газет,
с презрительной ленцой читавших вирши,
произнося: «Поэзии в них нет,
читайте Белькенштейна!Вот кто пишет!».

Гляжу в окно – столбы и провода...
Так на распятия столбы похожи.
Мне стало страшно, будто бы вода
ночь затопив, коснулась моей кожи.

Прижался лбом к запрету на стекле.
С той стороны в упор прижалась темень,
мечтающая, может, о тепле...
А я стоял уставший и растерян.

И вновь стихи, как дождь, как ветр, как тьма
подкожно растворяются и хлещут
в груди моей, как в скважине – слова
слоятся нефтью чёрною и блещут.

И слышу голоса ушедших я:
кто сотрясал страну; и тех – «согласных»,
кто вслед пришёл, бездарное творя
и наплодивших армию безгласных.

Гляжу в окно – поля, поля, поля.
Вселенная больна навек ненастьем.
Столбы-распятия... Прости, земля,
не болен я, пока что, соучастьем.

Лечу сквозь ночь, глотая горький дым,
нет, не Отечества, а сигаретный.
Несёт экспресс в далёкий Когалым –
таинственный, заснеженный, заветный.

Звезда мелькнула искрой золотой.
Дверь распахнул, и рёв ворвался в уши,
и понял я, что зря ищу покой –
то мир больной вверяет свою душу.