Моя публикация в журнале сибирские огни

О! Сегодня в честь праздничка Преображения Господня - СПАСА ЯБЛОЧНОГО - есть подарок и для меня. Утром пришло извещение на бандероль. Оказался вот журнал. Надо будет непременно написать туда да поблагодарить за хорошую и неожиданную подборку!
http://www.sibogni.ru/avtor/vinogradova-evlenya
http://www.sibogni.ru/

* * *
Детство — ягода ирга. На заборе
я клюю... пою... и мне галка вторит.
Попоем и — помолчим: клювик чистим.
А потом опять вдвоем — звонко, чисто!
 
Да, спилил отец иргу из-за тени —
страсть как вредная она для растений!
И с тех пор я, словно та птица галка, —
беспризорною пою поскакалкой...
 
* * *
Место выбрали там, где на донник пахучий,
на репейник и дерн лист слетает крапчатый,
посидеть, полежать средь неясных созвучий
на земле, словно жизнь — только край непочатый.
Словно только вдохнул этот воздух тягучий
возле теплой стерни после ржи невысокой,
чтоб из сердца, щемящего радостью жгучей,
снова чувства большим восходили потоком.
 
Скосят клевер-траву — вместо скошенной тут же
отрастает нежнейшего цвета отава.
Луг в исподнем душист, словно плат, отутюжен,
и мы рады ступить на его переправу.
 
* * *
Отыскалось платьице с выпускного вечера —
серебрится вышивка на груди —
из кримплена белого, говорили, вечного.
Размечталась — праздники впереди!
 
Покупали (важно ведь!) в магазине свадебном,
ценник — месяц вкалывать — сто рублей!
Дефиле трельяжное завершилось затемно —
офигеть! — я лучшая, хоть убей!
 
Плотненько по талии, рукава — фонарики,
солнцем шестиклиновым юбочка кружит.
Для влюбленной платьице — кто еще подарит ей?! —
сохранила мамочка, не снесла чужим…
 
Вот стою под яблоней, знаю — будут яблоки,
мама-мама-мамочка, — белый твой налив —
в день Преображения (смертным тоже якобы)
 
...сохнет на веревочке платьице любви...
 
* * *
Жаль, нету коромысла на плечах!
Под старину бревенчат сруб колодца.
Иду по воду, ведрами бренча,
уверенно, — с лицом землепроходца!
 
Мостки ведут от самого крыльца.
Сараи дремлют, двери на замочках.
Сдуваю прядь прилипшую с лица, —
так ненасытна и бездонна бочка!
 
* * *

Цвет под окошечком задумчивым
привычной свежестью пылает.
Но мне его не видеть лучше бы...
Он ничегошеньки не знает...
В своем незнанье непорочный, он
раскидывает чуть белесые
живые руки — ветки сочные
под опадающей березою.
Тугой бутон в заботе вычурной
вновь разжигает для свечения.
Возможно ль это чудо вычеркнуть,
когда ложится тьма вечерняя?
 
* * *
Послышался голос моторки
с отвыкшей от лодок реки.
Июньская ноченька зорко
девчоночкой — из-под руки —
ее проводила до устья
игривого Юга — к Двине.
 
Разбужена белою грустью,
стою в одиноком окне...
 
Вот так же, с залетной погодкой,
компанией звонкой, босой,
в смоленых залатанных лодках
укатим к реке на постой.
 
Наставим подольники, сети —
стерлядки дымки накоптят.
Где ночка — там три… Не заметим,
как жаркие дни пролетят.
 
В воде навизжимся досыта,
в песке наваляемся всласть.
И северным солнцем облиты —
как черти — готовы упасть
к родительским крепким ладоням,
потом — и в постель с простыней…
 
А детство... лодчонкой не тонет —
нет-нет да и к сердцу прильнет...
 
* * *
На замок навесной закрываю свой дом, —
скажем: домик — на ржавый замочек.
И привычно кладу ключ в привычный проем —
каждый может открыть, коль захочет.
 
Всякий раз навсегда ухожу по коврам
трав, листвы, снегового забвенья...
Ни синицы со мной, ни того журавля, —
из летящих — мне в спину каменья...
 
Но когда припадаю, больная насквозь,
к дому — к домику — к горе-жилищу,
запах времени чую, что здесь пронеслось,
и... робею от слова «Всевышний»...
 
* * *
А помнишь, брат, катамараны
на Александровском пруду?!
Сюда нас, словно наркоманов,
тянуло сделать борозду
чуть свет по сонной ряске рваной
под клекот лопасти — чух-чух!
И вот душа уже в нирване,
и перехватывает дух...
 
К пруду для пышного разгула
стекалось море горожан.
Но тут — меж ив — не слышно гула,
как будто город убежал —
кадить машинами, домами,
дорогой пыльной вдоль берез.
И только брызги между нами
да радость детская до слез!
Та радость, где возможно, к маме
прижавшись, в полусне сказать:
«Тебе — куриный бог в кармане,
а мне — в стекляшке стрекоза…»
 
* * *
Ивняки да осины
средь белесых берез,
белена на трясине,
камыши да рогоз.
Вдоль дорог по пригоркам
разливной иван-чай.
От кострища прогоркло
одеянье плеча.
Будто вымазан сажей
грозовой небосвод.
Незабудку поглажу,
а вокруг — ни-ко-го!
Полежу меж ромашек
головою к реке.
 
...Проживу без промашек
этот день налегке...
 
* * *
Я смирилась со всем, что есть в жизни,
и смирилась со всем, чего нет.
Скоро свежею зеленью брызнет
и закружит черемухи цвет.
 
Но к Нему подходить мне на выстрел —
баба Нюра шептала — «ни-ни...»
Как вагонами встречного — быстро
промелькнули беспечные дни.
 
Бог лишь знает, в какую породу
я пошла — не в отца и не в мать.
«Всей душой да лицом к огороду
повернись и не смей рифмовать!
Что ты русские буквы мусолишь?
Доля бабья — платок до бровей.
Не продашь огурцы — купишь соли.
Станет тошно — стаканчик налей!»
 
Вот такие слова говорили...
И на них я не смею пенять.
Стариков моих в землю зарыли.
Дай Бог, - рядом зароют меня.