Великому Жан-Жаку Руссо. Письмо 57. Честь

От Юлии.

Друг мой, мне известно всё, что произошло между вами и милордом. Мне ли это не знать!
Тщательно разобравшись во всех событиях, ваша подруга хочет вместе с вами обдумать,
как вам должно вести себя при возникших обстоятельствах,
соблюдая верность тем чувствам, которые вы проповедуете, вы это должны знать —
а я полагаю, что это не одни пустые, звонкие слова, которые любой может придумать.
    Ну, а теперь поговорим обо мне.
Предположим, меня оскорбили слова милорда, хотя они и были справедливы вполне.
Но понимаете ли вы, что творите, защищая меня с таким пылом и такой нескромностью?
Вы только подкрепляете оскорбление, удостоверяете, что он прав,
вы с дерзостью жертвуете моей честью в угоду своей мнимой чести, позорите свою возлюбленную,
а сами такою ценой лишь прослывете храбрецом-забиякой, считайте свою репутацию загубленною!
    Укажите мне, пожалуйста, что общего между оправданием истинным и вашим способом оправдать меня? 
Уж не думаете ли вы, что, защищая меня с такой горячностью, вы докажете, будто мы чужие – вы и я?
Что достаточно вам проявить свою храбрость, и вы докажете, будто вы мне не любовник? Это сновидение.
Уверяю вас, все намёки милорда принесут мне меньше вреда, чем ваше поведение.
    На вас одного ляжет вина за то, что своей вспыльчивостью вы способствовали их огласке и подтвердили их.
Где смысл в таких поступках и кем вы окажетесь в них?
   Милорду, право, ничего не стоит отклонить удары вашей шпаги на поединке, а после них –
моя репутация и, быть может, сама жизнь
не избегнет смертельного удара, нанесённого вами – на всю жизнь.
     Знаю, что вы будете оспаривать доводы разума и утверждать, что так принято, так было и в этот раз,
будете говорить, что наша воля не в силах противиться роковому стечению обстоятельств – каждый раз;
что как бы то ни было – когда дело принимает такой оборот, нельзя не драться, иначе обесчестишь себя.
Посмотрим, так ли это, когда живёшь, любя.
     Помните, вы как-то объяснили мне в связи с неким важным событием различие между честью истинной и мнимой?
К какому же разряду отнести ту честь, о коей идёт речь, – честь вашей любимой?
    Я просто не понимаю, как может возникнуть такой вопрос – вопрос нашего века:
что общего между известностью убийцы и репутацией порядочного человека?
      И какая цена пустому мнению чужих людей об истинной чести, которая укоренилась в глубине твоего сердца пока?
Разве истинные добродетели гибнут от наговоров клеветника!?
Разве заслуживают внимания оскорбления пьяного
и честь умного человека зависит от первого попавшегося грубияна?
    Или вы скажете, что дуэль – доказательство храбрости, этакого публичного урока,
и его достаточно, чтоб смыть с себя позор или обвинение в любых пороках?
   Я спрошу вас: что же это за честь, если она подобное решение предполагает?
И что это за разум, если он такое решение оправдывает?
     В таком случае стоит лишь мошеннику подраться и он уже не будет слыть мошенником.
Речи обманщика превратятся в истину, как только их подтвердит острие шпаги. Вам этот сюжет знаком?
    А если вас обвинят в убийстве человека мошенники отпетые,
вы поспешите убить второго, дабы доказать, что всё это одни наветы!
     Итак, добродетель, порок, честь, подлость, правда, ложь, – одним словом, всё может найти исход в поединке, где нет ума, но есть безумия трата!
Так, значит, фехтовальный зал — это законодательная палата
и нет иного права, кроме права силы и её торжества,
нет иного доказательства, кроме убийства.
   Ужели доблестнейшим мужам древности приходило на ум мстить за нанесённые им обиды в поединках?
Мстить без  сомнения?
Вызывал ли на поединок Цезарь Катона или Помпей Цезаря за все полученные оскорбления?
И ужели величайший полководец Греции считал себя обесчещенным, когда на него замахнулись палкой?
Знаю: иные времена, иные нравы. Мир, увы, такой.
    Но все ли нравы хороши теперь и возбраняется ли спросить без лести:
всегда ли нравы соответствуют требованиям незыблемой чести?
   Честь неизменна – не зависит ни от времени, ни от места, ни от предрассудков
и зависит лишь от человеческих рассудков.
Она не может ни исчезнуть, ни возродиться навсегда иль ненадолго –
её питает вечный источник в сердце справедливого человека и в неизменных законах его нравственного долга!
   Если самые просвещённые, самые отважные, самые добродетельные народы на свете не имели понятия о дуэли,
то я утверждаю, что она – не установление чести, а мерзкий, варварский обычай безумцев в человеческом теле, –
под стать тем, кого зовут зверьё,
и их зверским нравам, породившим её.
   Спрашивается, должен ли человек порядочный, когда дело идёт о его жизни и о жизни его ближнего рядом с ним,
руководиться лишь обычаем? Не проявит ли он больше истинной отваги, если пренебрежёт им?
    А как вы назовёте того, кто поведёт себя тоже согласно местному обычаю, –
в стране с иными нравами, не соответствующими порядочности и приличию?
   Ведь в Мессине или Неаполе он подкараулил бы противника и всадил бы ему кинжал в спину из-за угла.
И там честь требует, чтобы не тебя убили, а ты сам убил; и тебе за это – слава и хвала.
    Остерегайтесь связывать священное слово «честь» с диким предрассудком, уводящим души ниц,
который подвергает испытанию добродетель при помощи шпаги и порождает бесшабашных убийц.
    Хотя такие взгляды, готова признать, порою и сопутствуют безукоризненной честности, о которой народ говорит,
но полезно ли такое соседство там, где она царит?
    Неужто вы не видите, что преступления, свершённые во имя стыда и чести, 
прикрываются и умножаются ложным стыдом и боязнью вызвать порицание из-за  боязни мести!
     Боязнь эта превращает человека в лицемера и лжеца,
заставляет проливать кровь друга из-за одного нескромного словца,
которым нужно было пренебречь,
из-за справедливого упрека, который не хочешь стерпеть – обидны и манеры, и речь.
    Она превращает обольщенную и движимую страхом девицу в фурию ада, направляет –  о всемогущий боже! – материнскую руку против нежного плода…
   При этой страшной мысли душа моя изнемогает,
но я благодарю того, кто испытует наши сердца, он этим объясняет, в чём грехи, от них  спасает.
   Моё сердце он уберёг от подобного чувства чести, не присущего моему роду,
которое может толкнуть лишь на злодейство и приводит в содрогание саму человеческую природу.
      Назовите преступление, равное умышленному убийству. И если человечность – основание всех добродетелей,
что же нам думать о кровожадном изверге, который  смел покушаться на неё,  покушаясь на жизнь себе подобного в кругу свидетелей?
       О, друг мой! Если вы искренне любите добродетель, научитесь служить её обычаям,
а не обычаям людей чуждого нам сословия.
Пересуды бездельников, негодяев, для которых беды других – забава,
которым вечно нужен новый предмет для злословия.
     Вот поистине возвышенный повод для того, чтобы узнать друг друга.
Когда философ и мудрец, разрешая наиважнейшие вопросы жизни своей или своего друга, 
руководится бессмысленной молвою, к чему тогда весь клад познаний,
если в существе своём ты — заурядный человек без знаний?
    Бахвал, трус вон из кожи лезет, чтобы прослыть храбрецом.
Тот, кто прикидывается, будто способен смотреть без страха смерти в лицо, –
лжёт.
   Человек боится смерти. И это великий закон для земных созданий;
не будь его, быстро пришёл бы конец всему смертному среди всех мирозданий.
    Разумеется, не может прослыть человеком безукоризненно добродетельным тот,
кто больше печётся о своей жизни, нежели о своём долге, боясь открыть рот? 
    Если навлекаешь на себя презрение, отказавшись от дуэли и не проявляя к ней рвение,
то чьё же страшнее презрение?
Презрение людей сторонних при делах твоих добрых
или презрение к самому себе — при делах дурных?
   Поверьте мне: тот, кто истинно уважает себя,  равнодушно приемлет ни на чём не основанное презрение других
и страшится лишь одного мнения – как бы и в самом деле не стать достойным презрения людей, ему дорогих.
    Готовый служить отчизне, покровительствовать слабому, выполнять самые опасные обязанности с достоинством,
ценою своей крови защищать в бою то, что дорого его сердцу – свою семью, друзей, свою родину, дом –
он во всём выказывает непоколебимую душевную твёрдость, какая даётся только неподдельным мужеством.
Совесть его спокойна, он шествует, высоко подняв голову, он не избегает встречи с врагом!
Но и не ищет её! Вам этот образ знаком?
     Сказать ли вам, почему так трудно смирить себя человеку заурядному, не имеющем понятия про силу духа воинства?
Да потому, что при этом ему нелегко сохранить достоинство.
    Ужели вы не замечали, что люди болезненно щепетильные,
готовые бросить вызов по любому поводу, в большинстве своём бесчестные, да и бессильные?
Они боятся, как бы им открыто не выказали презрения, кто есть на самом деле они,
и несколькими поединками в защиту своей чести стараются прикрыть бесчестие своей жизни.
   Вам ли подражать таким людишкам, которым не хватает ни порядочности, ни ума?
Нет ничего столь недостойного, как честь, вокруг которой они поднимают столько шума.
    Честь же такого человека, как вы, не зависит от иных,
она живёт в его душе, а не во мнении других;
защита её – не шпага и не щит, но вся честная и безупречная жизнь во имя справедливости и её торжества,
а этот поединок требует куда больше мужества.
     Вот в таких принципах вы и найдёте объяснение,
как сочетаются похвалы, всегда воздаваемые мною настоящему мужеству обладателя  шпаги,
с моим неизменным презрением к показной отваге.
     Я люблю людей смелых и терпеть не могу малодушных.
Я порвала бы с возлюбленным, если бы он оказался трусом и бежал от опасности, будучи тщедушным,
и мне, как и всем женщинам, кажется, что жизнь такова – се ля ви,*
что пламя мужества воодушевляет и пламя любви.
   Но проявляй доблесть в справедливых делах, а не торопись неуместно щегольнуть ею,
словно из боязни, что в случае необходимости не обретешь её душой своею.
    В истинном мужестве больше постоянства и меньше горячности; иначе сложно жить.
Оно всегда в золотой середине, каким ему и должно быть.
Нет нужды ни возбуждать, ни сдерживать его;
оно нигде не оставляет человека порядочного –
ни в сражении с врагом, ни в собрании, когда он защищает честь отсутствующих и истину,
ни в постели, когда он ведёт борьбу с недугом и со смертью. И это так воистину.
    Духовная сила, внушающая ему мужество, проявится всегда;
добродетель для него выше всех обстоятельств и не иногда:
дело не в том, чтобы драться с тем, кто ничего не боится,
а чтобы ничего не страшиться.
   Вот какое мужество я всегда восхваляла, любезный друг,
и так хотела бы найти в вас, не ожидая после дуэлей разлук.
И того, кто сам ищет ненужной гибели, я презираю не менее, чем того,
кто бежит от опасности, с которой должен встретиться лицом к лицу, порой ждущей его.
    Как будто я доказала вам, что в размолвке с милордом ваша честь ничуть не  затронута – в этом уверена я,
что вы бросаете тень на мою честь, к помощи оружия прибегая;
что помощь оружия в данном случае несправедлива, неблагоразумна, недопустима – говорю это, зная;
что она не сочетается с чувствами, которые вы исповедуете;
что она годна только для людей бесчестных, о которых вы порой и не ведаете —
ведь для них отвага заменяет добродетель, которой у них нет и в помине.
Знайте это отныне.
    Настоящее мужество состоит в том, чтобы пренебречь таким средством, как дуэль, а не прибегать к ней ради увлечения;
и, наконец, честность людей, особенно рьяно прибегающих к дуэли, должна вызывать особенные сомнения.
   Отсюда я прихожу к такому выводу:
сейчас, сделав или приняв вызов, вы поступите вопреки рассудку, забыв меня,
отвернётесь от добродетели, от чести, от меня.
   Истолковывайте мои рассуждения, как вам угодно, нагромождайте софизм на софизм, 
но истина в том, что человеку отважному – не быть трусом  безвестным,
человеку достойному – не быть бесчестным.
     Итак, мне кажется, я доказала вам, что у человека мужественного дуэль вызывает презрение,
человек достойный чувствует к ней омерзение.
     Вы знаете, что батюшка в молодости имел несчастье убить человека на дуэли — он убил своего друга, поверив чье-то лживой вести.
Они дрались нехотя, принуждаемые безрассудным представлением о чести.
Смертельный удар лишил одного души родной,
а у другого навсегда отнял душевный покой.
    Признаюсь, всё это, да вдобавок врожденная нетерпимость к жестокости, внушило  мне отвращение к дуэли навек:
она – последняя ступень животной грубости, до которой доходит человек.
   Нет, ты не дойдёшь до мерзкого озверения, ты для него не создан.
Но остерегайся первого шага: твоя душа пока ещё чиста и неиспорчена, тебе свыше разум дан,
не развращай её, рискуя своей жизнью во имя навязанного себе преступления и жажды  мести,
недоблестной отваги, бессмысленных требований чести.
    Я тебе ещё ничего не сказала о твоей Юлии.
Может быть, она скорее убедит тебя, взывая к твоему сердцу – и оно ей откроется.
Одно лишь слово Юлии – и сердце твоё на него отзовётся.
Ты иногда удостаивал меня нежного имени супруги, – кажется, сейчас я уже должна носить имя матери, а не ожидать слёзы.
Ужели ты хочешь сделать меня вдовой до того, как нас соединят священные узы?

P. S. В этом письме – моё волеизъявление, а в подобном случае человек  здравомыслящий всегда повинуется. 
Думайте!
Если вы не повинуетесь, говорить нам не о чем; но прежде хорошенько подумайте.

–––––––– 
* c'est la vie  – такова жизнь.


–––––
Жан-Жак Руссо. Письмо LVII.
От Юлии.
Друг мой, мне известно все, что произошло...
Жан-Жак Руссо. Юлия, или Новая Элоиза.
P. S. В этом письме — мое волеизъявление, а в подобном случае человек здравомыслящий всегда повинуется. Если вы не повинуетесь, говорить нам не о чем; но прежде хорошенько подумайте. Даю вам неделю на размышление о столь важном вопросе. Не во имя благоразумия я прошу вас об отсрочке, а во имя себя самой. Помните, что я могу сослаться на право, которое вы сами мне дали, и что уж до таких-то пределов оно простирается.