Ты гонишь эту речь, как топот с клеток лестничных

                *     *     *
Ты гонишь эту речь, как топот с клеток лестничных,
где никакой раствор не смоет птичий след.
Не от любви к метро — Максим на Капри — лечимся,
но с проволочек чувственных — с орбиты б не слететь!
Так на кону стоит не самый город клеточный,
где демонстраций с площади — как на футбольный матч, —
а вертикальный сдвиг, с проёмом в шаг коленчатый,
где с высоты колодезной — без фонаря маячь!

Гражданский кодекс слышится как каземат на перечне,
где ходят в поперечнике тугие корабли,
и ты стоишь как перст — Коперником копеечным —
и рад, что всякой сволочью по пояс отскребли.
Громоздкая деталь с несущейся конструкцией,
но свету в каждой лестнице — как с первородный грех.
Зачем мне так любить(когда и так окупятся)
и ласточкины гнёзда своим дыханьем греть?

Так с места не сойти, чтоб лагом пол вылагивать:
когда височной областью вмял сына государь?
Здесь Ленин бы стоял с протянутой в Елабугу,
а там, незрелой общностью б, Совет их заседал.
С какой-то из восьми рождён совместной датою,
той, верно, атмосферою ещё пружинит шаг:
чтоб с локтем из Москвы сел числа обрабатывать
и расстоянье с улицей в себе не сокращал.

Глагольная страна — с колоколами вторится
и раздвигает сердце мне, как свадебный замес. ре
Там, где-то в глубине, за рёбрами — затворница,
что часто пульс мой слушает, чтоб след свой не заместь.
Пещера в образах — как шахта Соледарская, —
где на конечной станции никак не надышусь:
за что ж, — скажи, — в тебе так тема солидарствует,
что от глагольной улицы ты не лишился чувств!?

Последний властелин, последний, кто из Рюриковичей,
пред тем как в Дом Романовых вошла вся слобода —
за мыловарней с Шуи мне руки не выкручивал,
чтоб с полотном Ивановским в Советах совладать.
Не соляной развод, не перекличка в лагере,
но вечно что-то слышится, по буквам или без —
не дом ли я себе той лестницей вылагиваю,
где по стопам отчётливым, примериваясь, лез?

Так, лестничный пролёт — как шахта в неизвестное,
где б Иоанн с площадки шагнул как экстремал;
чтоб в выверте эпох нам веку соответствовать —
наш Циолковский заживо в Калуге задремал.
Так, расселив весь род по орбитальным станциям,
он дал проект строительства: как обживать эфир.
Но, чтоб это понять, надо б сперва — преставиться,
иль, неким срочным образом, начать с наукой флирт.
 
Так, пока гром не грянул(а на дворе — за тридцать),
я, в воскресенье, в августе, как конченный дебил, —
как будто это то же, что сходить постричься, —
войдя с сырца по косточку, свой разум убедил:
материя жива, в своём союзном творчестве:
в ней столько ходит атомов, что сгинуть мне нельзя —
и не с того ль в жару в мозгу так лихо скворчится,
что Сам, под коркой нежною, лучистостью назвал?!

Монизм в моей башке слегка за жизнь тревожится:
знать, в необжитой радости даёт он слабину:
одной рукой сполна — натягивает вожжи,
другой, в порывах бережных, — не прочь слегка вздремнуть.
Хожу как в забытьи и тяжесть ночью чувствую,
как будто взял на грудь вселенную в сердцах.
Быть может, всё жара — в Москве иль Массачусетсе —
а, может, кто из будущих дал вектор созерцать.

Во мне здесь столько «я» — матрёшками на выданье, —
какой избранник вступится, чтоб течь под образа?
Быть может, мел на дне стал океанским выдумом,
чтоб углекислым творчеством заслон образовать.
Так темперамент скуп, а гул стоит — до паники, —
пади, в Эфирном Острове проходят корабли,
а может, кто спешит свой стратоплан допаивать,
чтоб с орбитальной станции к Везувию гребли?

Вот и стоишь, как пень, в раздумьях о возможностях:
какие б горы сдвинули, каб разум дал прирост!

Так, на кого в веках такой подряд возложится,
тому и карты первенства, в хвосте чтоб не плелось.
Как переходный тип и тот же мост во времени —
между вселенской силою и низшим существом —
ты самозарождён, чтобы не миф развеивать,
но, овладев пространствами, дать новой жизни ствол.

Осуществив себя, дать новый ракурс видений,
где технопарки —  лютнями —  гуляют на заре, —
ведь был же тип в веках, что так планету выдивил,
чтоб от простого плотника весь Назарет назрел.
Не мучай, не сердись — твой мозг захвачен площадью,
где квадратурой круга, рассчитанной на взлёт,
ещё лет, видно, сто будешь, как кольца, плющиться,
чтобы Сатурн помешанный в полчерепа залёг.

Мне сердце не в укор — и расстоянье ширишь лишь,
где в пирамиде женственной Рамзес себя воздвиг, —
надтреснутый горшок, но мыслишь, как в Кашире,
где, с шестипалой спутницей, лёг за спину Давид.
Умрёшь не в январе: как передатчик времени,
весною пущен странствовать — весною ж и уйдёшь.
Так ядерный процесс себе на свет размениваем:
ещё рывок с загрузкою — и слушай звёздный дождь.

Что ж делать с речью, друг? Она крепчает зодчеством,
где атмосферный столб нам давит на глаза.
С ней можно, как в метро, до боли скособочиться,
что бы началом творчества я, в общем, и назвал.
Здесь так стоят века — с турбинами в колодцах,
и каждый здравомыслящий несносен — как забор.
И лишь сосуд в глазу с новой звездою лопается,
где вечно с юной яблоней куда-то в стог забрёл.