В Италии Латинии, Латинские каникулы

Оригинал с картинками находится здесь: http://starboy.name/italy.htm


   
      
    В Италии (Латинии), Латинские каникулы


    Я смотрел на навигаторе, как летит самолет, вниз указывая на Альпы… Снежные хребты стояли в тумане под нами… Светленькая стюардесса в синем костюме, увидев меня, как-то искренне рассмеялась, - не так как улыбаются стюардессы всем пассажирам с натянутой улыбкой, - отчего у них даже образуются складки в уголках губ, - точно надели маски лицедеев, - а по-настоящему... Когда же она разносила чай, то на мои вопросы молча лишь показывала пальчиком… «Да она прикалывается надо мной!..», - подумал я. Когда же я спросил у нее, летает она только этим рейсом или ее посылают куда-то еще. Она, вдруг сообразив про себя что-то, улыбнулась и ответила: «Посылают… в разные места… кто куда… куда подальше…» Отчего и мне стало смешно…  И все же ножки у стюардесс красивые… Ну да, их специально таких подбирают, чтоб падать вместе с такими красавицами было не обидно…


Мои фото и картинки Италии:
http://starboy.name/html/r1.html
http://starboy.name/html/r2.html
http://starboy.name/html/r3.html
http://starboy.name/html/r4.html
http://starboy.name/html/r5.html
http://starboy.name/html/r6.html
http://starboy.name/html/r7.html
http://starboy.name/html/r8.html
http://starboy.name/html/r9.html
http://starboy.name/html/r10.html
http://starboy.name/html/r11.html
http://starboy.name/html/r12.html
http://starboy.name/html/r13.html
http://starboy.name/html1/It1.html
http://starboy.name/html1/It2.html



             ***
    В Италии ценятся женщины со светлыми волосами и голубыми глазами…


            ***
    Ножки флорентийки, давящие виноград…


            ***
    О чем мечтают итальянки? Стать Синьорой. Носить норковую шубу и иметь прислугу…


            ***
    Роскошная итальянская вилла, где обитает черноволосая итальянка, Госпожа, в темных итальянских чулках, пахнущих настоящей Женщиной, Ее страстью…


            ***
    Стоять на коленях перед гордой, высокой итальянской сеньорой, Женой высокопоставленного чиновника… пребывая у Ее ног (в чулках)… целуя Ее обувь с мольбой о невиновности… в смертельном страхе перед мафией…


            ***
    Подавать дорожку итальянке, выходящей из феррари…


            ***
    Древнеримская Женщина гордо оперлась рукой на маленькую колонну, обнажив плечи…


            ***
    Итальянские виллы
    http://starboy.name/html1/vil.html


            ***
    Мне по душе стиль древнеримского дома, с атрием, перистилем, имплювием-бассейном, потому что здесь еще и жили господа мира…



            ***
    Я зачарован древнеримскою красой:
    Меж кипарисов роскошь белых вилл
    С фонтанами, садами… моря полосой…
    Где отдыхал всевластный господин.



        Примечание. Что такое римский господин (Romanus Dominus)? Это надменность, воля, гордое и уверенное ощущение силы и господства над всеми народами Земли. Это достоинство и честь – превыше всего! Это сознание своего природного права на господство, подтвержденное доблестным мечом в крепкой руке, мечом, вселяющим страх и повиновение. Напротив, другим передается это ощущение и им остается участь преклонения, пресмыкания, место ниц у ног, даже внутреннее, может быть, вынужденное, признание права римлянина повелевать, подкрепляемое всеобъемлющим и всепоглощающим рабовладением, где отношения господства-подчинения являют собой нечто естественное и необходимо долженствующее, основывающееся почти на непреодолимом неравенстве высших и низших. У отдельных гордых народов, напротив, все это вызывает протест, неприятие, ненависть, питание враждебных чувств, рессентимент, сопротивление, борьбу. Но, как бы там ни было, римское общество было основано на насилии и подавлении.
     Господствующее положение римского мужчины влечет за собой господствующее положение римской женщины, - в высших типах, которым не свойственны все обыкновенные добродетели домашней женщины (что, впрочем, в Риме и почиталось за истинность женщины!), наподобие Агриппины – это откровенное, открытое, свободное и возвышенное господство, повелевание, сознание своего естественного права распоряжаться чужими судьбами и жизнями, - римского права. Это стремление к достоинству во всем, немногословие, речь на латинском языке, языке господ, к которому, надо признать, по духу близок немецкий язык, где действие превыше рассуждений, где царит законность и порядок, железная дисциплина, подчинение. Внешний вид выступает как отражение внутреннего настроя: гордая осанка, приподнятый подбородок… Во всем облике белого человека, облаченного в красно-белые одежды владыки, – святящееся право повелевать другими людьми, внушительное право…. Степенность движений, размеренность, может быть, резкость, внушающая окружающим непоколебимость, или жестокость, как лезвие меча… Светоч величия, триумфальность, закаленная твердость победителя, - все в высшей, римской степени.
     Древнеримский народ вырос из племени, что твердо и уверенно вонзило свой плуг в непаханую, ждущую корчевки, землю. Война и земледелие воспитали его. Римлянин – существо высшей организации и порядка, человек воли к власти, властолюбивый человек, господин.
   



            ***
    Мистерий вилла Солнцем залита,
    Всё здесь, как было прежде,
    На стенах роспись древняя видна,
    Где госпожа с бичом на фреске.

    Ничто не вечно под Луной,
    Ни перистиль родной, колонный,
    Ни Фавн, танцующий со мной,
    Ни атрий… ночью звездной...



         
         ***
    Вид белой колоннады,
    Отраженной в водной глади…




         ***
    Дождь замывает виллу,
    Имплювий полнится воды,
    Прохладный атрий с горным видом,
    Под кипарисами приют уединенной тишины…

    или

    Дождь замывает виллу,
    Имплювий полнится водой,
    Прохладный атрий с горным видом,
    Под кипарисами уединенный тишиной…




         ***
    Прекрасной римлянки цветущий путь*,
    Прогулка по террасе сада,
    Повязка подвязает грудь
    И ниспадает живописно палла…   

    *и жизненный


    Солнечная Латиния. Под Солнцем островерхие кипарисы. Белый мрамор. Бассейн. Статуи, головами уходящие в небо… Фонтан, бьющий чистейшей бирюзовой влагой…



            ***
    Меж колонными столбами
    Над латинскими холмами
    Ночью южной велика
    Светит бледная луна…

    Во дворце царит покой;
    Не смыкая серых глаз,
    Там, на ложе костяном,
    Цезарь думает о нас…



            ***
    Костяной император древнего Рима.



            ***      
    Рим вырос на костях людей,
    Умылся их слезами;
    На остриях его мечей
    Венчались Смерть со Славой.



            ***
    Рим – Мир – обратимы.



            ***
    Мрачность руин древнего Рима,
    Капля латинской крови*,
    Где же ты город Великий,
    Где же безбрежное море,

    Бани, патрицев палаци,
    Властность былых госпожей,
    Или сейчас на феррари
    Гордые лица с античных камей?..


   *Когда я спросил у девушки-гида, живут ли в Риме древние римляне?!. у нее глаза расширились от удивления. Я добавил, что внешне, по натуре имеющие предками древних римлян (хотя ранее в Риме было вавилонское столпотворение многих народов, рас, языков). На что она сказала, что очень мало, всего где-то одна тысячная… Я искал их и… нашел… у Пантеона двоих древнеримских легионеров, в красных плащах, один с серебристыми волосами… (похожие стояли у Колизея (1) Они разыгрались, два здоровых ухаря, в шутку резко нацепили мне на голову женскую диадему (прямо, как Христу терновый венец! И это в мои 33), которую я убрал (видно, они меня приняли за гомосексуалиста, который решил сняться с древними римлянами, - ну да, в этом есть что-то мужское сексуальное…) Тогда один, в шутку матерясь, приставил мне меч между ног, а другой к горлу… жёстко… Я отодвинул их мечи… и они немного усмирились и приободрились... (за всё про всё еще и денег с меня содрали… очень ушлые… прямо как настоящие древние римляне!) - ну надо же им было как-нибудь унизить меня, отчасти оправдывая свой комичный вид. Да и роль у них такая, они со всеми поступают подобным образом; их поведение было похоже на поведение настоящих древнеримских солдат низшего звена…
    P. S. Там же рядом я купил черную футболку, тоже немного комичную, но все же с символикой древнеримской власти над миром: белыми перекрёстными мечом и копьем, а посередине – шлемом, – вроде зловещей символики мертвой головы СС*, и надписью Centurion, - и найду же я вечно что-то подобное!..

     *«Нацистское приветствие своими корнями уходило в ранние зрительные впечатления, которые Гитлер запоминал на всю жизнь. В своей школьной тетрадке он нарисовал торжествующего римского военачальника, послужившего образцом для последующей формы приветствия нацистов. Приветствие, которое происходило от фашистского «римского», а может быть, также и от коммунистического «Рот-фронт», позднее было освящено как древнегерманское.»


    (1) Ну что-то в таком духе:

 

 

 

 

 

 

 



         Примечание. (Александр Махлаюк), «Войны Рима под знаком Марса», (для воспитания детей, дабы прониклись любовью к древнеримскому): «Происхождение своего народа и города сами римляне связывали с троянским героем Энеем. Согласно преданиям, он с немногими спутниками вырвался из захваченной греками Трои и отправился за море на поиски новой отчизны. После долгих странствий троянцы прибыли в Лаций, где были радушно приняты местным царём Латином, и слились с его подданными в единый народ, править которым, после смерти Латина, стал Эней, женившийся на его дочери. Потомки Энея царствовали в городе Альба-Лонге. Через много поколений альбанский царь Нумитор был коварно свергнут с престола своим младшим братом Амулием. Чтобы лишить Нумитора законных наследников, царь-узурпатор истребил его мужское потомство, а дочь сделал жрицей богини Весты (служительницы этой богини не имели права выходить замуж). Однако, как рассказывает предание, царевна стала женой самого бога войны Марса, и у неё родились близнецы — Ромул и Рем. Разгневанный Амулий приказал слуге бросить новорожденных младенцев в Тибр. Но они чудесным образом спаслись: волны прибили корзину с детьми к отмели, их накормила своим молоком волчица, а потом подобрал и взял на воспитание один из местных пастухов. Возмужавшие братья, выделявшиеся среди сверстников силой и красотой, стали предводителями шайки молодых пастухов. Они участвовали в многочисленных стычках из-за дележа пастбищ и угонов скота… Братья со своей дружиной решили основать новый город в том самом месте, где их когда-то вскормила волчица. Но договориться о том, кому из них быть царём в новом городе, они не смогли. В вспыхнувшей ссоре Ромул убил Рема и стал первым царём города, дав ему своё имя (по-латински Рим звучит как Рома).
         Военные успехи Ромула были столь велики, что второй римский царь, благочестивый Нума Помпилий, смог процарствовать в мире более сорока лет и заняться строительством храмов, учреждением новых религиозных культов и жреческих коллегий («товариществ» жрецов), стремясь, как пишет древний историк, сделать римский народ из жестокого и воинственного кротким и справедливым. Усилия Нумы, надо сказать, не пропали даром: римляне впоследствии неизменно гордились своей справедливостью к побеждённым противникам и почтительным отношением к богам. Но римляне, даже если бы и захотели, не могли сделаться миролюбивым народом — и не только потому, что основатель Рима был потомком Марса. Без воинского духа и постоянной готовности к борьбе римская община не смогла бы ни выжить, ни развиваться.
         В военных делах у римлян на первом месте всегда стояла дисциплина. Любая государственная должность считалась в Риме честью, которую граждане оказывали кандидату, отдавая за него свои голоса на выборах. Все должности, и высшие, и низшие, назывались «почестями». В условиях непрестанных войн и неразрывной связи высших магистратур с военным командованием подъём по лестнице государственных должностей определялся успехами и подвигами в военных походах.
         В республиканском Риме знатным считалось то семейство, в котором имелись предки, занимавшие высшие магистратские должности и прославившиеся своими деяниями. Именно подвиги предков делали данный род «знатным», т. е. знаменитым. Славу для себя и своего семейства можно было заслужить прежде всего проявлением воинской доблести и военными победами. Стремясь к славе, многие римляне добровольно выходили на единоборство с врагом; немало было и таких, которые шли в бою на явную смерть ради спасения прочих воинов, или в мирное время ради безопасности отечества. По словам римского историка Саллюстия, эти подвиги «считали они богатством, добрым именем и великой знатностью». Военная слава открывала путь для должностной карьеры, успехи в которой делались источником ещё большей славы. Сам политический строй Римской республики побуждал римских аристократов состязаться друг с другом доблестью и славой, чтобы снискать народное одобрение на выборах. Слава знаменитых предков имела не меньшее побудительное значение: потомки обязаны были не только сохранить её, но и постараться превзойти.
         Из слов греческого историка видно, что превыше всех достоинств римляне ценили доблесть. И это была доблесть, проявленная прежде всего на войне. Именно с воинской доблестью римляне связывали величие и славу своего государства. По словам Цицерона, «воинская доблесть, бесспорно, превосходит все остальные. Это она возвысила имя римского народа; это она овеяла наш город вечной славой; это она весь мир подчинила нашей державе, все городские дела, все наши прославленные занятия... находятся под опекой и защитой воинской доблести. Но само понятие «доблести» (virtus) имело у римлян более широкий смысл, чем у других народов. Оно означало не только необходимую для воина храбрость (virtus происходит от слова vir, «мужчина», и дословно переводится «мужество», «то, как полагается вести себя мужчине»). С древнейших времён словом «доблесть» римляне называли и добродетели вообще: стойкость, достоинство, верность, трудолюбие и другие качества, которые ценились и в мирной жизни. На это обратил внимание греческий историк Плутарх в рассказе об одном из прославленных героев Ранней республики: «Среди всех проявлений нравственного величия выше всего римляне ставили тогда воинские подвиги, о чём свидетельствует то, что понятия нравственного величия и храбрости выражаются у них одним и тем же словом». Таким образом, к воинским качествам восходит вся римская нравственность, ключевым понятием которой всегда была и оставалась доблесть.
        Другой источник римского характера и нравственности обнаруживается в крестьянском образе жизни. Со времён Ромула в римском народе сложилось убеждение, что никакое другое занятие так не способствует воинскому мужеству как земледельческий труд. По преданию, ещё Ромул запретил свободным гражданам заниматься доходными профессиями (т. е. торговлей, ростовщичеством и т.п.) и отдал предпочтение только земледелию и военному делу, указав, что каждое из этих занятий нуждается в другом, ибо земледельческий труд сохраняет воинскую доблесть. Из земледельцев, считали римляне, выходят самые добропорядочные граждане и самые стойкие солдаты.
         В отличие от греков, римляне не только не увлекались гимнастикой и атлетическими состязаниями, но они полагали даже, что эти занятия явились причиной изнеженности и порабощения эллинов, так как греческие юноши, стремясь к победам на спортивных аренах, незаметно стали утрачивать навыки воина и воинской славе предпочитать славу искусного атлета. По мнению римлян, для будущего воина полезнее, если он, как и всякий крестьянский сын, научится управлять лошадьми и владеть охотничьим копьём, приобретёт выносливость и крепость тела, неприхотливость и упорство, занимаясь тяжёлым крестьянским трудом. Работа на земле отцов, а не стадион, по убеждению римлян, воспитывает привязанность к старинным обычаям, верность родине и уважение к старшим.
         Почтение, каким в Риме пользовался земледельческий труд, неудивительно, если иметь в виду, что в Ранней республике даже многие патриции вели простой образ жизни и оставались, по существу, крестьянами, которые владели небольшими участками земли и сами их обрабатывали, нисколько не стыдясь своей честной бедности. Напротив, древних героев Рима всегда прославляли за их бедность и трудолюбие. Идеал доблестного воина и скромного земледельца воплощал, например, Луций Квинкций Цинциннат. Происходя из знатного патрицианского рода, он был консулом в 460 г. до н. э. и дважды после этого назначался диктатором, но владел всего лишь четырьмя югерами (около 1 гектара) земли и жил в жалкой хижине. Рассказывают, что когда его в первый раз назначили диктатором, чтобы спасти Рим от угрозы со стороны сабинян, прибывшие посланники застали Цинцинната за обработкой земли — он то ли копал канаву, то ли пахал своё маленькое поле. Другой прославленный полководец, трижды консул Маний Курий Дентат заслужил восхищение современников и потомков тем, что, расширив границы римских владений, он довольствовался крохотным земельным участком и сам обрабатывал его, как любой рядовой гражданин. А однажды к нему пришли посланцы разбитых им самнитов и предложили в подарок золото. Выслушав их, Дентат показал им на репу, которую сам варил себе на обед в горшке, и заявил, что пока он сыт таким обедом, ему не надо золота: он предпочитает иметь власть над имеющими золото.
         Крестьянские добродетели — неподкупная честность, трудолюбие, привязанность к родной земле, строгость нравов — не случайно получили в Риме значение всеобщего нравственного идеала. И так же не случайно, что римляне, в отличие от греков, никогда не поклонялись исключительным умственным способностям, никогда высоко не ставили независимую творческую личность и талант художника.
         Сравнивая ход своей истории с историей Греции, римляне подчеркивали, что величие Рима на протяжении столетий творили не отдельные герои, жаждавшие личной славы и восхвалений, но весь народ с его царями, магистратами, сенатом. Каждый гражданин вносил свой вклад в это величие и за самые большие подвиги не требовал иной награды, кроме заслуженной благодарности сограждан — почёта, который был признанием доблести. Почётные награды за доблесть, доля в добыче и, главное, наделение землёй на завоеванной территории — всё это оправдывало в глазах простых римлян тяжёлую и опасную военную службу, которой они посвящали лучшие годы своей жизни. Без такой заинтересованности всех сограждан римское общество не могло бы выдерживать того огромного военного напряжения, когда на протяжении долгих десятилетий примерно каждый пятый римлянин ежегодно призывался в войско. Крестьянской основой римского государства объясняется также и особая прочность, отличающая завоевания римлян от завоеваний других народов. Те территории, которые римляне приобретали в качестве солдат копьём и мечом, они вторично завоевывали и закрепляли за собой в качестве крестьян-собственников плугом. Колонии, выводившиеся римлянами на вновь приобретённых землях, не превращались, как это было у греков, в независимые общины с собственными законами и гражданством, но оставались маленькой копией и частицей Рима. Римские колонисты жили по римским законам и обычаям и, привязываясь к новой земле, при защите своей собственности рассчитывали на мощь всего римского государства и сами преданно служили ему. Они давали римскому государству отличных солдат и служили привлекательным примером для других римских союзников, которые понимали, что выгоднее получить от римлян гражданские права, чем пытаться избавиться от римской власти. Способность римлян поделиться правами и землей с теми, кто им верно служил, и единство граждан-землевладельцев, сплочённых общими интересами, были важнейшими основами величия Рима.
         Отдельный гражданин как бы сливался с общиной и даже поглощался ею. Он боготворил отечество и не мыслил своего существования вне его. Показательно, что изгнание из отечества всегда считалось в Риме тягчайшим наказанием, сравнимым со смертной казнью. Такое единство гражданина и государства питало гордый римский патриотизм. Каждый из граждан могущество и славу государства считал своим личным достоянием, которое переходило к его потомкам. В свою очередь, гордость и любовь к родине были источником своеобразного мужества и сурового благородства римлян. Они сражались с неукротимой отвагой и твёрдостью потому, что были убеждены в своём превосходстве и считали, что проявить слабость — постыдно и недостойно величия Рима, что унижение хуже гибели, что поражение в открытом и честном бою предпочтительнее победы, добытой хитростью и коварством.
         Справедливости ради надо сказать также о том, что следствием гордого высокомерия римлян было их враждебно-настороженное и даже презрительное отношение к чужому. И это отношение сохранялось даже во II в.н. э., когда один римский поэт прямо заявлял: «Презирай чужие нравы, много в них зазорного. Лучший в мире образ жизни — гражданина римского». Действительно, в Риме долгое время считалось неприличным для настоящего римлянина изучать греческую философию и увлекаться греческой литературой. Слова «грек» и «учёный» некоторыми римлянами употреблялись как ругательства. Конечно, со временем греческий язык и высокая греческая культура всё больше проникали в жизнь римлян, в первую очередь знатных. Но в Ранней республике большинство граждан оставались невежами, которые, однако, умели сражаться и готовы были принять смерть без жалоб. Настоящему римлянину никогда было не понять, как греки могут ценить победу на Олимпийских играх выше, чем триумф полководца, а театральные представления предпочитать гладиаторским боям. Признавая культурное превосходство эллинов и многому у них научившись, римляне видели своё историческое призвание в том, чтобы властвовать. Эту идею, вдохновлявшую многие поколения римлян, лучше всех выразил великий римский поэт Вергилий (I в. до н. э.):
         «Смогут другие создать изваянья живые из бронзы, или обличье мужей повторить во мраморе лучше, тяжбы лучше вести и движенья неба искусней вычислят иль назовут восходящие звёзды, — не спорю: Римлянин! Ты научись народами править державно — в этом искусство твоё! — налагать условия мира, милость покорным являть и смирять войною надменных!»
        Гордый патриотизм, твёрдость духа и мужество воспитывались в крестьянском труде и боевых походах, в народном собрании и сенате. Но основы того железного характера, который сделал римлян властелинами мира, закладывались в семье. Римская семья коренным образом отличалась от греческой, прежде всего тем, что власть отца, семейства над женой и детьми была полной и неограниченной. Глава семейства имел право подвергать своих домашних телесным наказаниям, продавать в рабство и даже казнить в случае серьёзных преступлений. Сыну освободиться от отцовской власти было труднее, чем рабу получить свободу. Поэтому повиновение детей отцовской власти было непререкаемым. Но когда глава семейства умирал, сыновья получали такие же права, какие имел над ними отец. Так римские семейные порядки научали римлян двум важнейшим качествам, столь необходимым на войне, — умению беспрекословно подчиняться и твёрдо властвовать. Не приходится удивляться, что власть римского полководца над солдатами была столь же неограниченной, как и власть отца над детьми.
         Более всего врезался в память римлян поступок консула 340 г. до н. э. Тита Манлия. Приняв командование римской армией во время войны с латинами, он прежде всего крутыми мерами принялся укреплять дисциплину и строжайше запретил вступать с врагом в отдельные стычки и поединки. Однажды один из конных отрядов, которым командовал сын Манлия, наткнулся во время разведки на вражеский дозор. Знатный латинянин, командовавший этим дозором, узнал сына римского консула. Видя, что римляне избегают боя, он вызвал младшего Манлия на поединок и начал издеваться над ним, упрекая в трусости. Тот не смог вынести насмешек и, вопреки запрету консула, схватился за оружие. Всадники ринулись друг на друга, римлянин сумел вонзить своё копьё между ушами коня противника. Взвившийся на дыбы конь сбросил всадника, и в тот самый момент, когда тот хотел подняться, Манлий пронзил его копьём с такой силой, что пригвоздил к земле. Сняв с поверженного врага доспехи, он поспешил в свой лагерь, окружённый радостным ликованием своих соратников.
         Узнав, что произошло, консул собрал всё войско на сходку и сказал: «Раз уж ты, Тит Манлий, не почитая ни консульской власти, ни отчей, вопреки запрету, без приказа сразился с врагом и тем подорвал в войске послушание, на котором основывалось доныне римское государство, то этим поступком ты поставил меня перед выбором — или пренебречь интересами государства, или забыть о себе и своих близких. Но пусть лучше мы поплатимся за совершённое преступление, а не государство. Послужим же войску суровым, но поучительным примером на будущее. Правда, ты дорог мне как родной мой сын, дорога и проявленная тобой доблесть. Но надо либо смертью твоей скрепить священную власть консулов, либо подорвать её навсегда, оставив тебя безнаказанным. Поэтому если в тебе есть хоть капля моей крови, ты сам не откажешься понести кару и восстановить дисциплину, нарушенную по твоей вине». С этими словами консул приказал ликторам привязать юношу к столбу и обезглавить. За этот поступок Манлий получил прозвище Империоз, т. е. Властный. «Манлиев правёж» на века стал для римлян образцом суровой власти отца и полководца, ставящей дисциплину выше любви к детям.
         В этом государстве власть должностных лиц была столь же велика, как и власть отца-домовладыки в семье. Но чтобы получить эту власть, подняться по ступеням государственной карьеры, надо было уметь подчиняться и превзойти других действительными заслугами.
         В первую очередь, как уже упоминалось, в Риме ценились качества, необходимые хорошему земледельцу и храброму воину, они и составляли основу римского духа, как и привязанность к обычаям и традициям предков. Достигнутые победы вселяли в римлян гордый патриотизм и убеждали их в превосходстве над другими народами. А те трудности и поражения, которые приходилось преодолевать на пути к победам, закаляли римский характер и укрепляли волю к власти.
         И если мы попытаемся одним словом определить сущность римского характера, то наиболее подходящим словом будет «суровость». Она включала в себя и строгую простоту нравов, и врождённое чувство дисциплины, и мужественное достоинство перед смертельной опасностью, и готовность, не рассуждая, пожертвовать всем ради отечества.
         Римляне всегда были убеждены, что никакой военный успех недостижим без поддержки отечественных божеств, без того особого римского воинского духа, который во многом воспитывался религиозными традициями Рима.
         Солдатская любовь к своим знаменам и религия были неотделимы друг от друга. Священный запрет покидать знамена составлял первое требование воинского долга в Риме. В этом убеждают многие эпизоды римской военной истории. Ради сохранения своих знамен римские воины готовы были беззаветно жертвовать жизнью. Поэтому в критические моменты боя римскими командирами нередко использовался такой характерный прием: знаменосец или сам военачальник бросал знамя в гущу неприятелей или в вражеский лагерь либо же сам устремлялся вперед со знаменем в руках. И чтобы не опозориться, потеряв знамя, воины вынуждены были сражаться с отчаянной самоотверженностью. Рассказывают, что впервые такой прием использовал Сервий Туллий, сражаясь под началом царя Тарквиния против сабинян».

         Вегеций: «Мы видим, что римский народ подчинил себе всю вселенную только благодаря военным упражнениям, благодаря искусству хорошо устраивать лагерь и своей военной выучке. В чем другом могла проявить свою силу горсть римлян против массы галлов? На что другое могли опереться низкорослые римляне в своей смелой борьбе против рослых германцев? Совершенно очевидно, что испанцы превосходили наших не только численностью, но и телесной силой. Мы никогда не были равны африканцам ни хитростью, ни богатствами. Никто не станет оспаривать, что в военном искусстве и теоретическом знании мы уступали грекам. Зато мы всегда выигрывали тем, что умели искусно выбирать новобранцев, учить их, так сказать, законам оружия, закалять ежедневными упражнениями, предварительно предвидеть во время упражнений все то, что может случиться в строю и во время сражения, и, наконец, сурово наказывать бездельников.
         Сравнивая Рим с его наиболее сильным противником Карфагеном, Полибий указывает:
         «...предпочтение должно быть отдано римскому государственному устройству перед карфагенским, ибо государство карфагенян каждый раз возлагает надежды свои на сохранение свободы, на мужество наемников, а римское на доблести собственных граждан и на помощь союзников. Поэтому, если иногда римляне и терпят крушение вначале, зато в последующих битвах восстанавливают свои силы вполне, а карфагеняне наоборот... Отстаивая родину и детей, римляне никогда не могут охладеть к борьбе и ведут войну с неослабным рвением до конца, пока не одолеют врага.
         Как пишет Полибий, «от центурионов римляне требуют не столько смелости и отваги, сколько умения командовать, а также стойкости и душевной твердости, дабы они не кидались без нужды на врага и не начинали сражения, но умели бы выдерживать натиск одолевающего противника и оставаться на месте до последнего издыхания».
         До 46-летнего возраста каждый римлянин должен был совершить не менее 10 походов в коннице и не менее 20 в пехоте. Тот, кто уклонялся от призыва в ополчение, считался предателем свободы и продавался в рабство».
      
         Преодоление катастроф. «В 390 г. до н. э. Рим оказался на грани катастрофы. Пока римляне воевали с Вейями, на севере Этрурии утвердились воинственные племена, проникшие на Апеннинский полуостров из-за Альпийских гор. Это были кельты, которых римляне называли галлами — по украшавшим их головы петушиным перьям (по латыни петух — gallus). Своим видом и обычаями пришельцы наводили ужас на жителей Италии. Высокорослые, с косматыми белокурыми волосами, они вместо бород носили длинные усы; в бой шли без доспехов, полуобнаженными, распаляя свою безумную отвагу дикими песнями. Вооружены они были пиками, длинными мечами и громадными щитами. В сражении кельты поднимали мечи над головой, вращали ими в воздухе, а затем со страшной силой обрушивали на врага так, будто рубили дрова. Вожди имели еще и шлемы. Галлы всегда готовы были сдвинуться с места и предпринять грабительский поход. Земледелию они предпочитали разведение свиней и другого скота. Благодаря такому образу жизни кельты расселились по всей Западной Европе, а позже дошли даже до Малой Азии. При всей своей храбрости и силе, они не отличались дисциплиной и стойкостью при неудачах, часто действовали под влиянием сиюминутных побуждений. Однако римляне не сразу узнали слабые стороны кельтов, а при первой встрече с этим народом повели себя очень необдуманно.
        После того как в 390 г. до н. э. галлы осадили этрусский город Клузий, его жители обратились в Рим за помощью. Римляне отправили к галлам в качестве послов трех молодых братьев Фабиев. Когда послы спросили, по какому это праву галлы напали на друзей римского народа и требуют у них земли, то услышали высокомерный ответ: «Наше право — в оружии, а для храбрых мужей не существует запретов».
        Галлы продолжили военные действия. Римские же послы, нарушив международные правила, вступили в сражение на стороне этрусков, а один из римлян даже сшиб галльского предводителя с коня.
        Галлы потребовали выдать нарушителей международного права. Оскорбленные полученным отказом, галлы стремительно двинулись на Рим. Наспех собранное римское войско встретило неприятеля недалеко от Рима, там, где в Тибр впадает речка Аллия. Воображая, что имеют дело с дикарями, римские военачальники (а в их числе были и те самые Фабии, из-за дерзости которых началась война) не позаботились ни об укреплении лагеря, ни о путях отхода. Пренебрегли они даже птицегаданиями и жертвоприношениями. В начавшейся битве римский строй не выдержал и первого натиска галлов, бешено бросившихся в атаку с обнаженными мечами. Римляне обратились в паническое бегство. Большая часть их, вместо того чтобы бежать прямым путем в Рим, устремилась в Вейи. Другие погибли в страшной резне на берегу реки или нашли гибель в ее водах. Лишь немногие добрались до Рима и, даже не заперев городских ворот, укрылись в крепости на Капитолийском холме. Такого разгрома с римлянами еще не случалось. День 18 июня навсегда вошел в римский календарь как день траура.
         Галлы сами опешили от столь молниеносной победы. Поэтому, опасаясь засады, они не сразу вошли в город. Если бы они не промедлили несколько дней, то римское государство, скорее всего, погибло бы. Римляне за это время успели увезти или спрятать государственные святыни, наскоро собрать в крепости оружие и съестные припасы и разместить там отборных воинов, сенаторов и магистратов. Остальные горожане разбежались кто куда. Только знатные старики-патриции не захотели пережить гибели города. Бывшие триумфаторы и консулы облачились в свои торжественные одежды и уселись на курульные кресла в своих домах. Величественный вид этих старцев изумил вошедших в опустевший город галлов. Какой-то галл вздумал даже погладить одного старика по бороде, чтобы убедиться, что это живой человек, а не изваяние. Но, получив от старика сильный удар жезлом, галл пришел в ярость и убил римлянина. Другие старцы также погибли. Город был разграблен и сожжен на глазах у засевшего в капитолийской крепости гарнизона.
         Семь месяцев простояли кельты у подножия Капитолия, надеясь измором принудить его защитников сдаться. Однажды, под покровом ночи взобравшись по скалистым склонам, они чуть было не овладели крепостью. «Они, — рассказывает Ливии, — пробирались на вершину так тихо, что не только обманули бдительность граждан, но даже не разбудили собак... Но их приближение не укрылось от гусей, которых, несмотря на острейшую нехватку продовольствия, до сих пор не съели, поскольку они были посвящены Юноне. Это обстоятельство и оказалось спасительным. От их гогота и хлопанья крыльев проснулся Марк Манлий, знаменитый воин, бывший консулом три года назад. Схватившись за оружие и одновременно призывая к оружию остальных, он среди всеобщего смятения кинулся вперед и ударом щита сбил вниз галла, уже стоявшего на вершине». Подоспевшие соратники помогли Манлию опрокинуть галлов в пропасть.
         Так гуси вошли в поговорку как спасители Рима. В память об их подвиге в определенный день по улицам Рима торжественно носили богато украшенного гуся и распятую на кресте собаку. Манлий, прозванный Капитолийским, был удостоен великой по тем временам награды. По единодушному решению всех воинов, каждый принес ему по полфунта муки и по кварте вина. Часового же, заснувшего на посту, сбросили со скалы к неприятелям.
         Тем временем остатки римской армии, укрывшиеся в Вейях, воспрянули духом. К ним отовсюду стекались беглецы из захваченного Рима и добровольцы из городов Лация. Собравшимся в Вейях римлянам не хватало только смелого полководца. Тогда-то и вспомнили о Марке Фурии Камилле, который жил изгнанником в городе Ардее. Решено было его вызвать и избрать командующим. Но римляне не были бы римлянами, если бы даже на краю гибели не соблюдали законов и чинопочитания. Для законного назначения Камилла диктатором нужно было сперва запросить сенат, находившийся в то время в осажденной крепости. Нашелся отважный юноша, который, завернувшись в древесную кору, проплыл по Тибру до Рима, вскарабкался по отвесной скале на Капитолий и доложил сенату. Сенатским распоряжением Камилл был освобожден от ссылки и провозглашен диктатором. Однако пока Камилл готовился к битве, защитники Капитолия, совсем обессилевшие от голода, согласились на переговоры с галлами, которые также страдали от голода и болезней. Галлы согласились уйти за выкуп в 2000 фунтов золота. Когда его стали взвешивать, римляне заметили, что принесенные галлами гири фальшивые. Римляне возмутились, но галльский предводитель Бренн положил на весы свой тяжелый меч и воскликнул: «Горе побежденным!..» (Gloria victoribus - vae victis: слава победителям - горе побежденному).
         Не так легко далось величие Риму. И от самнитов римляне терпели поражения… «Римские легионы попали в абсолютно безнадежное положение: помощи ждать было неоткуда, а всякая попытка прорваться означала бы неминуемую гибель всей армии. Только привычка к дисциплине заставила римских солдат возвести укрепленный лагерь, несмотря на злорадные насмешки врагов. Впрочем, и самниты растерялись от своей невероятной удачи. Чтобы принять решение, они даже доставили на телеге в свой лагерь Геренния Понтия, престарелого отца своего предводителя, славившегося умом и проницательностью. Он предложил на выбор военного совета два прямо противоположных решения: или как можно скорее отпустить римскую армию, не причиняя ей никакого вреда, или перебить римлян всех до единого. Как объяснил мудрый старец, великое благодеяние обеспечит мир и дружбу с могущественнейшим народом, а смысл второго совета — в том, чтобы избавить от войны многие поколения, ибо после потери целой армии римское государство не скоро вновь соберется с силами. Однако самнитские вожди, опьяненные успехом, решили иначе. Они предложили довольно умеренные мирные условия, но потребовали от ненавистных врагов ради сохранения жизни выполнить унизительный обряд. Раздетые и безоружные должны были они пройти «под игом». Так называлось сооружение из двух копий, воткнутых в землю и покрытых третьим, в виде буквы П. Дружный вопль отчаяния раздался, когда римляне услышали от своих послов об условии врага. Но не оставалось у них другого выхода, кроме как ценой бесчестия спасти отечество, которое предки их выкупили у галлов золотом. Первыми прогнали под ярмом консулов, сорвав с них их облачение, и всех военачальников в порядке старшинства. Потом по одному прошли легионеры, униженно сгибаясь под брань и насмешки вооруженных врагов. Если кто не выражал своим видом должной униженности, то победители наносили им удары, и убивали.
         При известии об этой позорной капитуляции все жители Рима облачились в траур. Вернувшиеся из Кавдинского ущелья воины вошли в город ночью и, запершись по домам, не показывались на улицах. Этот тяжелейший позор римляне и столетия спустя вспоминали с содроганием. Но тогда римский сенат проявил исключительную твердость. Заключенный консулами мирный договор не был утвержден. Один из консулов, Спурий Постумий, всю вину за нарушение клятвы, которой скрепил договор, взял на себя и сам предложил, чтобы жрецы-фециалы выдали его и других военачальников самнитам. Самниты, однако, не приняли никого из римлян и даже не казнили заложников, взятых при заключении договора. Кавдинская победа, таким образом, принесла самнитам вместо мира еще более ожесточенную войну. Военные действия были перенесены в земли самнитов и Апулию. Римляне, учтя горький урок Кавдинского позора, со временем научились успешно воевать в горной местности. Под влиянием стыда и ожесточения они напрягли все силы. Во главе римской армии стал испытанный в боях Луций Папирий Курсор. Его армия двумя частями подошла к Луцерии, где в плену томились взятые в заложники 600 римских всадников, и осадила город. Чтобы снять осаду с Луцерии, самниты вступили в сражение, но были разбиты. Гарнизон Луцерии капитулировал. Папирий восстановил честь римского оружия: семь тысяч самнитских воинов, в одних туниках и без оружия, прогнал он под ярмом. Невредимыми были возвращены и все римские пленники. Папирий же по праву удостоился триумфа. По словам Тита Ливия, этот вождь даже в те времена, на редкость богатые доблестными полководцами, считался человеком по силе духа и воинским дарованиям способным противостоять самому Александру Македонскому. «Его отличали не только воля и мужество, — пишет Ливии, — но и телесная сила; на редкость быстроногий (откуда его прозвище), он, благодаря силе ног, а может быть, благодаря упражнению, говорят, побеждал в беге всех своих сверстников... и для пешего и для конного военная служба под его началом была тяжелейшей, ибо сам он не знал усталости. Так, однажды всадники набрались смелости просить в награду за успехи освободить их от некоторых обязанностей, и он отвечал им на это: «Чтоб вы не сказали, будто я не дал вам никаких послаблений, так и быть, не растирайте себе зады, спешившись с коней». И была в этом муже громадная властная сила, которой равно покорялись и союзники и сограждане.
        После Самнитских войн римляне оказались в непосредственном соседстве с греческими городами, расположенными в Южной Италии. Многие из них в это время переживали глубокий упадок и были не в силах противостоять нападениям местных племен. Когда греческий город Фурии в очередной раз подвергся набегам луканцев, его жители, доведенные до крайности, обратились за помощью к Риму.
         Посланная на помощь фурийцам римская армия разбила луканцев в большом сражении и вызволила город из осады. После этого целый ряд греческих городов последовал примеру фурийцев и добровольно отдался под покровительство Рима. Однако укрепление римского влияния на южных берегах Италии вызвало крайнее раздражение у Тарента — самого крупного из расположенных здесь греческих городов. Тарентинцы стали искать повода к войне. И однажды, когда десять римских кораблей зашли в гавань Тарента, считавшегося дружественным городом, его жители неожиданно напали на римлян, захватили пять кораблей, их матросов казнили или продали в рабство. Командующий римским флотом погиб во время сражения. Затем тарентинцы захватили Фурии, заставили капитулировать стоявший там римский гарнизон и жестоко наказали фурийцев за их переход на сторону римлян. После этого Рим объявил войну Таренту.
         Граждане Тарента были хорошими купцами, но сами воевать не любили и не умели. В первом же сражении в 281 г. до н. э. римляне наголову разбили войско тарентинцев. Однако, не желая уступать Риму, Тарент призвал в Италию Пирра — царя горной страны Эпир, расположенной в северо-западной части Балканского полуострова. Молодой эпирс-кий царь был в высшей степени незаурядной личностью. По матери он приходился родственником самому Александру Македонскому и с юности мечтал сравняться с ним славой. В юные годы Пирр участвовал в походах под началом Антигона, одного из соратников великого завоевателя. Своей отвагой и природным военным дарованием он так восхитил Антигона, что тот на вопрос, кого он считает лучшим полководцем своего времени, ответил: «Пирра, когда наступит его зрелый возраст». Эпироты считали, что Пирр и внешностью своей, и быстротой движений, силой и натиском в бою напоминает Александра. Они прозвали его Орлом и очень любили за честность и прямоту. Одно время Пирр даже занимал престол царя Македонии. Он был не только храбрым воином, но и высокообразованным писателем, автором ученых трудов о военном искусстве. Но в первую очередь был он искателем славы и приключений. Поэтому-то он с такой готовностью откликнулся на приглашение Тарента, обещавшего к тому же предоставить под его командование крупные силы наемников и оплатить расходы на войну. Ему было тесно в его маленьком царстве. Пирр мечтал о грандиозных завоеваниях и о создании на Западе великой державы, подобной той, что создал Александр Македонский на Востоке.
         В начале 280 г. до н. э. Пирр высадился в Таренте во главе мощной, но разношерстной армии. Она состояла частью из его собственных войск, частью из македонян и греческих наемников. Всего силы царя насчитывали двадцать тысяч пехотинцев, три тысячи всадников, две с половиной тысячи лучников и пращников, а также двадцать слонов, которых никогда прежде не видели в Италии. Призвал он в войско и многих тарентинцев.
        Первое большое сражение произошло у города Гераклеи. Здесь римляне расположили свои главные силы — четыре легиона под командой консула Публия Валерия Левина. Накануне битвы Пирр сам отправился верхом на разведку. Осмотрев опытным глазом охрану, расположение и все устройство римского лагеря, увидев царивший повсюду порядок, он с удивлением сказал одному из своих спутников: «Порядок в войсках у этих варваров совсем не варварский. А каковы они в деле — посмотрим». В начавшемся сражении семь раз сталкивались римские манипулы с фалангой Пирра. Сам царь бился с оружием в руках, делом доказывая, что его слава вполне соответствует доблести. При этом он не терял хладнокровия и командовал войсками так, словно следил за битвой издали. Исход сражения, впрочем, решили слоны: своим видом они испугали лошадей римских всадников и заставили обратиться их в бегство. Вслед за всадниками дрогнула и римская пехота. Если бы один храбрый римский солдат — его звали Гай Минуций — не ранил одного из слонов и тем не привел в замешательство противников, то римская армия была бы совершенно истреблена.
         Но, в конце концов, и Пирр потерпел поражение…. Главная причина неудачи Пирра заключалась все же в ином. В борьбе с римлянами гений полководца мог обеспечить сильному противнику ряд блестящих побед, но этого было недостаточно, чтобы выиграть у Рима целую войну. Против той упорной, мужественной энергии, с какой римляне продолжали бороться после понесенных поражений, ничего не могли поделать даже самые выдающиеся полководцы. И численное превосходство врагов, и безумная храбрость, и коварство, и военные хитрости оказывались в конечном счете бессильны против железной дисциплины легионов и твердых устоев римского государства.
         Даже Ганнибалу не удалось сокрушить Рим, хотя он был уже довольно близок к этому («Ганнибал у ворот»)… С разрушением Карфагена в 146 г. до н. э. закончилась не просто очередная война — на смену одной эпохе, самой героической в истории Рима, пришла другая. Из крестьянской республики Рим превратился в мировую державу с обширными заморскими владениями. В результате победоносных войн в Рим стекались огромные богатства и толпы рабов. Население провинций облагалось тяжелыми податями, лишалось значительной части своих земель и подвергалось прямому ограблению со стороны алчных римских наместников и дельцов. Верхушка римского общества баснословно обогащалась и всё дальше отходила от былой простоты быта и строгости нравов. Почувствовав вкус к роскошной жизни, римские аристократы — нобили — стремились уже не столько к славе, сколько к обогащению. Они не стеснялись присваивать военную добычу и казенные деньги, брали взятки. Сенаторы, которым закон запрещал заниматься торговлей и финансовыми операциями, вкладывали свои богатства в приобретение обширных земельных владений и рабов, необходимых для их обработки. Наиболее состоятельные граждане, не входившие в сенат, образовали второе высшее сословие. Их по традиции называли всадниками, но они уже давно не являлись в войско со своим конем. В большинстве своем всадники были откупщиками налогов в провинциях, занимались ростовщичеством и вели крупные торговые операции. Многие всадники были, как и сенаторы, владельцами больших поместий. Но, несмотря на свое богатство, им трудно было занять высокие должности в государстве. Правящая верхушка, состоявшая из нескольких десятков наиболее знатных семейств, ни с кем не желала делиться своими привилегиями и властью. Представители этих семей заправляли в сенате, делили между собой высшие государственные должности и выгодные наместничества в провинциях. Нобили кичились своими знаменитыми предками, но в большинстве своем не имели их доблестей и поэтому теряли свой авторитет в народе. Римская республика превратилась в настоящую олигархию — государство, в котором власть принадлежит очень немногим людям…».

         P. S. «Одним из священных животных Марса, самого почитаемого римлянами бога, был волк, считавшийся своего рода гербом римского государства. С Юпитером же была связана и главная святыня каждого римского легиона — легионный орел. Орел вообще считался птицей Юпитера и на многих монетах изображался как символ римского государства. Римские солдаты верили, что военные знаки, включая легионных орлов, обладают божественной сверхъестественной сущностью, и относились к ним с огромным трепетом и любовью, окружая их таким же поклонением, как и богов».
         
         Примечание. В древнем Риме храм Януса - показатель войны и мира: открытые ворота означали, что государство воюет, закрытые - что все окрестные народы замирены. Двуликий Янус равно символизировал Бога времени и дуальность мироздания.

         Примечание. Об убедительности. Альберто Анджела, «Один день в древнем Риме». «Один из гостей берет с блюда инжир, смотрит на него и восклицает: "Carthago delenda est" («Карфаген должен быть разрушен»). После чего впивается в него зубами. Окружающие одобрительно улыбаются. Его исторический намек точен и как нельзя более уместен в этот период успешных завоеваний (в том числе и потому, что все знают: сенатор является одним из сторонников экспансионистской политики Траяна и неплохо на этом зарабатывает). В другой ситуации это могло бы стать досадным "ляпом". Но какая может быть связь между историей Рима и инжиром?
         В 150 году до нашей эры Катон был очень обеспокоен возрождением Карфагена. Однажды его посетило озарение, он прибыл в сенат с корзиной, полной свежего инжира, и сказал коллегам: "Когда, по-вашему, собраны эти фрукты? Так вот, они собраны всего три дня назад в Карфагене. Таково расстояние, которое отделяет врага от наших стен". Катон не смог бы придумать более эффектного жеста. Сенаторов поразила свежесть фруктов. Рассказывают, что это была последняя капля, переполнившая чашу, и что сенаторы проголосовали за начало Третьей Пунической войны, удовлетворив требование Катона: "Карфаген должен быть разрушен". Удивительно, сколь захватывающую историю может поведать простой фрукт…»
         Потомок Венеры. «Римские войны под знаком Марса»: «Ярчайшие страницы римской военной истории связаны с именем Гая Юлия Цезаря (100—44 гг. до н. э.). Самый известный деятель Древнего Рима, он был выдающимся политиком, во многом изменившим ход римской истории. Разносторонне одаренный и прекрасно образованный человек, он прославился и как выдающийся оратор, уступая в этом искусстве лишь Цицерону. Не меньшую славу он снискал своим блестящим писательским талантом, создав «Записки» о Галльской и гражданской войнах, в которых с изумительным искусством рассказал о своих походах и битвах. Но все же подлинной страстью Цезаря была война. В искусстве полководца ему не было равных. Своими удивительными победами, удачей и славой он превзошел не только всех римских военачальников, но и самого Александра Македонского.
         Цезарь родился в знатной семье патрицианского рода. С детства он проявил склонность и способности к различным наукам и литературе, а также к красноречию, без которого в Риме немыслимо было занятие политикой. Как и другие римляне его круга, Цезарь с молодых лет был вовлечен в политическую жизнь, вступив на путь «почестей», как называли в Риме различные государственные должности, и последовательно поднимался по ступеням должностной карьеры. Среди современников молодой Цезарь выделялся огромным честолюбием и волей к власти.
         Мечтал он и о славе полководца, читая о деяниях Александра Великого и имея перед глазами образец своего родственника Гая Мария, победителя кимвров и тевтонов. Значительно позже, став наместником провинции Испания, Цезарь не упускал ни малейшего предлога, чтобы начать войну против туземных племен. На это его толкала не столько военная необходимость, сколько ревность к славе Гнея Помпея, самого знаменитого полководца того времени. Но хотя воевал Цезарь удачно и солдаты провозгласили его императором, а сенат назначил триумф, заслуги эти не шли ни в какое сравнение с подвигами Помпея и других великих римлян и не могли удовлетворить честолюбие Цезаря.
            Риме по-прежнему в нем видели светского щеголя, распутника, ловкого и популярного в народе политика, но не полководца. Даже внешним обликом и привычками Цезарь мало походил на великого военачальника. Он был высок ростом, но имел слабое телосложение, белую и нежную кожу, страдал головными болями и внезапными обмороками; питал он страсть к изысканности и роскоши, тщательно следил за своей внешностью. Впрочем, верховая езда с детства была для него привычным делом. Он очень любил лошадей, сам выходил и объездил своего боевого коня, который не подпускал к себе никого, кроме хозяина. (Незадолго до смерти Цезарь прикажет поставить этому коню памятник у храма Венеры в Риме). Свою болезненность и слабость Цезарь исцелил с помощью военной службы. Во время походов он закалял свое тело постоянными переходами, скудным питанием, пребыванием под открытым небом. Его выносливость поражала всех и не раз выручала его в трудных ситуациях, как, например, в египетской столице Александрии, когда во время попытки овладеть островом Фаросом Цезарю пришлось выпрыгнуть с корабля и спасаться вплавь. Рассказывают, что при этом он, не желая оставить свой пурпурный плащ врагам, тащил его за собой, закусив зубами…
 
            Октавиан — такое имя получил Гай Октавий, которого Цезарь, не имевший детей, в своем завещании объявил наследником и приемным сыном. Великий полководец сумел разглядеть в 18-летнем юноше, внуке своей сестры, незаурядные политические способности. Правда, в отличие от своего приемного отца, Октавиан не обладал ни дарованиями военного вождя, ни подлинным величием духа, ни дерзновенной решительностью. Зато он был терпелив и хитер, всегда действовал осторожно, тщательно рассчитывая каждый свой шаг. Не случайно его любимыми изречениями были: «Спеши медленно» и «Лучше сделать поудачней, чем затеять побыстрей». Благодаря этим своим качествам Октавиан смог почти полвека (30 г. до н. э. — 14 г. н. э.) удерживать власть над огромной державой и создал такой государственный строй, который просуществовал без существенных изменений более двухсот лет, обеспечив Риму невиданные дотоле мир и процветание. При этом, утвердив фактически неограниченную личную власть, Октавиан сделал это столь аккуратно и плавно (прим. ред. лукаво), что большинство его современников искренне полагали, что в государстве возродился строй предков.
            Октавиан всегда помнил о том, что главной причиной гибели его приемного отца стало стремление к откровенному единовластию. Наследник Цезаря, учитывая общественное мнение, не взял титула диктатора и тем более отвергал имя царя. Он стал называть себя принцепсом — первым гражданином. Поэтому новый строй, установившийся в Римском государстве, называют принципатом. В то же время почетное звание императора, ранее даровавшееся войском победоносному полководцу, у Октавиана, как и у Цезаря, стало по решению сената пожизненным титулом. Последующие принцепсы тоже включали наименование «император» в свой официальный титул. Отсюда происходит второе название принципата — Империя. Со временем в титул всех императоров превратилось и то почетное имя «Август» («Священный», «Возвеличенный богами»), которое сенат даровал Октавиану как «восстановителю республики (прим. ред. не понятно, как смели российские цари именовать себя так, проповедуя самодержавие и самовластие!.. хотя и Август был фактически самодержцем при внешне декламированной республики)».

         Примечание. А. Махлаюк, «Римские войны под знаком Марса»: http://starboy.name/war.htm, http://starboy.name/rim.htm, http://starboy.name/mar.htm, http://starboy.name/sold1.htm

     Примечание. Л. Гумилев: Луций Корнелий Сулла. Выдающиеся пассионарии. «Проверим правильность описания обнаруженного признака на нескольких других персонах. Люций Корнелий Сулла, римский патриций, имел и нобиль, имел дом в Риме, виллы в его окрестностях и много рабов и клиентов. Подобно Александру, он не испытывал недостатка ни в яствах, ни в развлечениях. Что же толкнуло его в войско Мария, которого он презирал и ненавидел? И ведь он не ограничился службой штабного офицера, он участвовал в боях и, рискуя жизнью, схватил Югурту, чтобы привезти его в Рим и обречь на голодную смерть в Мамертинской тюрьме. За все эти подвига он получил только одну награду: шатаясь по форуму и болтая с приятелями, он мог называть Мария бездарным болваном, а себя героем. Этому верили многие, но не все; тогда Сулла снова полез в драку, выдержал поединок с вождем варваров, вторгшихся в Италию, убил его и... стал хвастаться еще больше. Но и этого ему показалось мало. Мария он, допустим, превзошел, но оставалась память об Александре. Сулла решил покорить Восток и прославить себя больше македонского царя. Тут ему сказали: "Хватит! Дай поработать и другим!" Казалось бы, Сулла должен был быть доволен: его заслуги перед Римской республикой признаны, дом - полная чаша, все кругом уважают и восхищаются - живи да радуйся! Но Сулла поступил иначе: возмутил легионы, взял приступом родной город, причем шел на баррикады без шлема, чтобы вдохновите своих соратников, и добился, чтобы его послали на очередную нелегкую войну. Что его толкало? Очевидно, стремления к выгоде не было. Но, с нашей точки зрения, внутренний нажим пассионарности был сильнее инстинкта самосохранения, и уважения к законам, воспитанного в нем культурой и обычаем. Дальнейшее - просто развитие логики событий, то, что во времена А. С. Пушкина называлось "силою вещей" (хороший забытый термин). Это уже относится полностью к исторической науке, которая подкрепляет этнологию. Марий в 87 г. до н.э. выступил против Суллы с войском из ветеранов и рабов, которым была обещана свобода. Его поддержал консул Цинна, привлекший на сторону популяров-италиков, т.е. угнетенные этносы. Взяв Рим, Марий приказал самому гуманному из своих полководцев перебить воинов из рабов, ибо опора на них его компрометировала. И 4 тыс. человек были зарезаны во время сна своими боевыми товарищами. Расправа сия показала, что популяры, при всей их демократической декламации, мало отличались от своих противников - оптиматов.
         Но все же отличие было: Сулла тоже мобилизовал в свое войско 10 тыс. рабов, но после победы наградил их земельными участками и римским гражданством. Различие между Марием и Суллой больше определяется личными качествами, нежели программами партий. При этом, в отличие от Александра, Сулла не был честолюбив и горд, ибо сам отказался от власти, как только почувствовал себя удовлетворенным. Он был крайне тщеславен и завистлив, но эти качества - только проявления пассионариости. И опять-таки подчеркнем, что успех Суллы зависел не только от его личных качеств, но и от контакта с окружением. Его офицеры - Помпей, Лукулл, Красе и даже некоторые легионеры были тоже пассионарны, чувствовали и действовали в унисон с вождем. Иначе Сулла не стал бы диктатором Рима...»

    «Орлы легионов» (Инга Сухова по материалам Тацита): «…От неожиданного удара по спине новобранец вскрикнул и выронил меч.
    - Кто ж колет так - деревенская старуха спицей тычет вернее. Резче выпад, резче! - центурион погрозил палкой-витусом обернувшемуся солдату. - И меча лишился - да ты держать его должен крепче, чем пьяница чашу с фалернским вином - от него в бою жизнь твоя зависит.
    Молодой легионер нагнулся за оружием, невольно шмыгнув носом и украдкой утерев слезу.
    - Эх, Тифон сожри того вербовщика, что набрал нам в легион этаких детей. Не служил ты в прежние времена. Когда я был таким же зеленым юнцом как ты, наш центурион прославился на все рейнские легионы кличкой "Давай другую". Отчего, спросишь? Обломав о наши спины одну палку, требовал вторую, так-то, неженка, - и старый рубака, поседевший в боях, последовал дальше, зорко наблюдая за учением своей центурии.
    - Не горюй, - тихо шепнул юноше легионер, упражнявшийся рядом, - поворчать наш Тит любит, но не зверь и солдат бережет, что в лагере, что в бою, - и с усердием замахал мечом, целя в соломенное чучело.

    ...Пир был в разгаре. Вождь германского племени херусков, друг и союзник римлян, молодой Арминий, чествовал наместника новой римской провинции Квинтилия Вара. В палатке вождя собрались знатные германцы, среди которых выделялся важным видом Сегест - тесть Арминия. Родичами они стали против воли Сегеста: жених похитил его дочь, красавицу Туснельду, обещанную отцом в жены другому.
    Римского полководца сопровождала свита из легатов и трибунов трех легионов, ведомых им на зимние квартиры. Германский вождь, через земли которого пролегал путь Вара, любезно пригласил союзников отпраздновать встречу. Все, кроме Сегеста, были уже изрядно пьяны, пьянее всех казался Арминий, громко хохочущий и, с дружеской простотой обнимавший за плечи наместника. Тот морщился, но терпел, да и что требовать вежества от варвара, хоть и послужившего в римской армии. Германцы и римляне, поначалу недоверчиво косящиеся друг на друга, вели оживленную беседу, чаши то и дело поднимались за дружбу и союз. Сегест, улучив момент, когда пир подходил к концу, тихо сказал Вару:
    - У меня есть слово к тебе, но не для чужих ушей, наместник. Смотри, как внимательно гостеприимные хозяева следят за нами. Дозволь сопроводить тебя до вашего каструма.
    Вар досадливо кивнул - до чего же назойливы эти германцы, однако политические интересы учат терпению.
    Когда римляне, провожаемые добрыми пожеланиями херусков, направились в свой лагерь, Сегест, пустив своего коня вплотную к жеребцу наместника, зашептал:
    - Арминий замыслил худое, он хоть и молод, но коварен и хитер. Завтра, на походе, в лесу, он хочет напасть на твои легионы. Все его заверения в дружбе призваны лишь отвлечь твое внимание от его приготовлений, а приготовил он тебе войну и погибель.
Вар громко захохотал:
     - Знай, варвар, мы, римляне - владыки мира, и какому-то Арминию не устрашить три римских легиона - твои речи смешны, - и, пришпорив коня, наместник вырвался вперед.
     - Кичливый римлянин, тебе придется горько пожалеть - ты поплатишься за свою спесь, - Сегест с досадой плюнул в сторону, резко хлестнул лошадь плетью и исчез в ночной темноте...

     Ранним утром войско в походном порядке выступило из лагеря. Три легиона растянулись длинной змеей по лесной дороге, в центре укрылся обоз, при нём находилась толпа гражданских: рабов, слуг, маркитантов, лекарей, ремесленников и даже женщин.

    Вар, в окружении свиты, ехал мрачный и злой: после вчерашнего пира у него трещала голова. Легаты указали на то, что колонны воинов слишком растянулись в лесу, но он лишь махнул рукой:
    - Что может угрожать нам на земле дружественных херусков, с вождем которых я вчера пировал?
    Дорога сузилась - с одной стороны потянулось топкое болото, с другой - нависли холмы, поросшие густым кустарником. Как вдруг, с высот донесся громкий и яростный боевой клич, и, вслед за этим, полетели дротики и камни. Лавина полуголых германцев обрушилась на колонну римлян. Внезапный удар столкнул легионы с дороги в заболоченную низину. Воины с ужасом узнавали тех, с кем только вчера они поднимали заздравные чаши, а во главе нападавших, на черном, как смоль, жеребце, несся Арминий, потрясая огромным копьем-фрамеей. Напор германцев был так силен, что отбросил римское войско далеко от спасительной тверди. Под ногами тяжеловооруженных легионеров хлюпала вязкая жижа - стоящих она засасывала, а те, кто двигался, скользили и падали. Невозможно было занять оборону, упереться и метать дротики-пилумы, отвечая на град камней и дротов-ангонов, которыми осыпали римлян херуски.
     - Нас предали, соратники! - вскричал Вар. Под ним бесновался конь, пытаясь выдернуть копыта из трясины.
    Германцы, находясь на возвышении, избивали тонущие легионы. Арминий, увидев Вара, оскалил белые зубы и с силой метнул тяжелое копье. Уже на излете, оно ударило беспомощно завязшего полководца в бедро, пригвоздив его к боку коня. Животное отчаянно заржало и рухнуло в грязь, скинув раненного седока. Легаты, подбежав к наместнику, подняли его на руки и понесли вглубь болота, чтобы выйти из-под разящих ударов врага.
    Легионы медленно отступали, теряя людей, бросая ненужную теперь поклажу. Весь день херуски преследовали римское войско, преодолевшее, наконец, проклятую топь и выбравшееся к закату на твердую землю. От трех гордых легионов осталась едва половина. Часть солдат стала строить лагерь, другая держала оборону, отражая непрестанные наскоки противника.
     Центурион Тит, старый волк, уцелел в бою и избежал жалкой смерти в болоте. Обходя спасшихся, он собирал воинов своей центурии:
    - Малыш, и ты здесь - остался жив, - он радостно хлопнул по плечу юношу-новобранца, покрытого коркой засохшей грязи и крови.
    - Легионер, твое имя! - Юноша встал, пошатываясь, и ответил, как следовало, глядя в глаза командиру:
     - Гай Меттий, легионер второй центурии, третьего манипула, пятой когорты, восемнадцатого легиона!
     - Ты ранен, солдат?
     - Легко: плечо задето, но рука действует, - ответил Гай.
    Центурион сам осмотрел и перевязал рану, промыв её предварительно в ближайшем ручье. Собрав остатки своей сотни, Тит недосчитался шестидесяти трех человек, в других центуриях положение было не лучше. Лагерь построили кое-как, у измученных людей не было сил возводить его по всем правилам. Расставив караулы, поредевшие, обескровленные легионы забылись тяжелым сном.

    ...Шел третий день сражения. Остаток римского корпуса, огрызаясь, как затравленный медведь, окруженный сворой собак, отходил под ударами германцев. Люди потеряли всякий счет времени, и стало казаться, что они уже целую вечность сражаются в этих бесплодных землях неприветливой, холодной страны. Из трех легионов не набралось бы и одного, и каждый день приносил все новые потери. Херуски упорно преследовали раненного римского зверя, не давая ему вырваться из ловушки.
    На обширной поляне Тевтобургского леса в круговой обороне сбились уцелевшие легионеры, стоя спина к спине в поредевшем строю. Вар, измученный воспалившейся раной, опираясь на копье, угрюмо смотрел на германцев, невдалеке горячивших коней в ожидании сигнала атаки. Центурион, окинув взглядом жалкие остатки римского войска, сказал Меттию:
    - Этот бой, малыш, будет последним. Сейчас варвары, не приближаясь к нам, в круговой атаке перебьют всех дротиками.
     Паренек судорожно по-детски всхлипнул, однако, командир, казалось, и не смотрел в его сторону:
     - Умирать никому не охота, малыш, но старикам это легче. Когда начнется заварушка, сбей ближайшего врага с лошади и беги, возможно, боги будут милостивы к тебе, и ты еще раз увидишь кривые улочки Рима.
     Среди германцев появился Арминий, что-то крикнул, и варвары, развернувшись, бросились в атаку. Как и предсказал Тит, херуски, не желая рисковать, неслись на конях вокруг и забрасывали окруженных дротиками и копьями. Ряды легионеров быстро начали редеть.
    Внезапно раздался отчаянный крик:
    - Полководец погиб, Вар мертв!
    Чтобы не видеть избиения своих солдат и не попасть в позорный плен, наместник не раздумывая, бросился на меч.
    Меттий растерянно оглядывался - карусель вражеской конницы яростно мельтешила перед глазами - копья у него не осталось, а короткий меч-гладиус был сейчас бесполезен. Тит, хладнокровно подбиравший германские ангоны, метал их обратно и очень метко - варвары, приметив бойца, указывали на него, о чем-то переговариваясь.
    Один из херусков слишком близко подскакал к нему, желая вернее поразить отважного воина. Ловким броском дрота центурион сбил германца и, схватив под уздцы его коня, крикнул Меттию:
    - Живее, малыш, вот твоя возможность!
    Гай затряс головой:
    - Нет, я не стану бежать с поля боя.
    - Глупец! - взревел Тит. - Это не сражение, а бойня, беги, - и сильной рукой схватив юношу, закинул его на спину прянувшего скакуна.
    Меттий схватился за гриву, чтобы не рухнуть вниз, а центурион, ударив животное по крупу, послал его вперед. На секунду молодой легионер обернулся и успел увидеть, как командир салютует ему поднятым дротом, который тут же швырнул во врага. Припав к шее мчащегося коня Гай, до того не часто сидевший верхом, закрыв глаза, молил всех богов об одном - только бы не упасть.
     Тит схватился в рукопашном бою с херуском, бросившемся на него прямо с лошади, когда сильный удар по голове, лишив сознания, погрузил его в темноту.

    ...Центурион пришел в себя после ведра воды, опрокинутого на него ухмыляющимся варваром. Все было кончено. Тех, кто избежал смерти в бою, сковали цепями попарно. Легатов и трибунов победители отделили от солдат и, связав им руки сыромятными ремнями, увели в лес, чтобы принести в жертву своим кровожадным богам.
    Арминий, сияя улыбкой, подскакал к поднявшемуся пленнику:
    - Ты отважный и опытный воин, наши боги указали нам на тебя. Мы совершим гадание во славу Вотана и Циу, нашего Марса, - что ждет нас в грядущем.
    - Я не авгур и не гаруспик, а простой солдат, - мрачно ответил Тит.
    - Именно это и требуется. Ты будешь сражаться с лучшим нашим бойцом. В живых останется тот, кому предстоит победа в этой войне, - и вождь отъехал, дав знак начинать.
    Все племя германцев собралось на поляне, окружив место поединка. Сотнику вложили в руку римский меч, подали щит и втолкнули в круг. Там уже ждал его лучший воин херусков. Даже среди этого вообще рослого и могучего народа он выделялся статью и силой. Центурион уступал ему и ростом и мощью мускулов, что вызвало ликующие крики соплеменников. Варвар был вооружен боевым топором, насаженным на длинную рукоять. Щит из ивовых прутьев он с презрением отбросил прочь и, хищно ощерясь, пошел по кругу, перекидывая тяжёлое оружие из руки в руку, как игрушку. Тит, стоя на месте, прикрыв щитом левый бок, спокойно ждал нападения, держа меч в полусогнутой руке.
     Германец сделал притворный выпад, взмахнув секирой, центурион и бровью не повел, не сдвинувшись с места. Тогда, взревев как разъярённый бык, херуск кинулся на врага, но тот ушел от прямого удара, направленного в грудь. Варвар попытался поразить голову, но лезвие со свистом рассекло воздух над пригнувшимся Титом. Глаза бойца налились кровью - проклятый римлянин был совсем рядом, а зацепить его не удавалось. Раз за разом бросался он на противника, полуголое тело великана покрылось потом, а ловкий сотник не давал ему ни единой возможности достать себя.
     Тит понимал, что против длинного боевого топора короткий римский меч бессилен - лишишься руки, а то и головы. Оставалось изнурять врага в бесплодных атаках, и ожидать случая нанести удар - единственный. И случай не замедлил представиться - германец обманным движением атаковал сбоку. Сотник отразил удар, но сила его была такова, что римлянин упал на колено, выронив расколотый щит. Наконец-то враг был повержен, оставалось только добить его. Обеими руками занеся оружие над головой центуриона, варвар торжествующе завопил, и тут римлянин, не вставая с колена, ударил в открывшийся живот херуска снизу своим коротким мечом и с силой вырвал его обратно. Минуту гигант стоял, словно недоумевая, затем из разом ослабевших рук выпал топор, а следом за ним рухнул и сам воин. Горестный стон издало племя на столь явный ответ богов.
    Тит, пошатываясь, встал - ушибленная голова еще гудела, левая рука онемела, отбивая страшный удар, но из правой он не выпустил меч, обагренный кровью германца. Его подвели к Арминию, сидящему верхом и так наблюдавшему за поединком.
    - Ты сражался храбро и победил честно. Свобода тобой заслужена - поезжай в Рим и скажи, что мы не сложим оружия, и будем биться за свою волю даже вопреки воли богов... Дать ему коня, - и молодой вождь отвернулся от центуриона, направив вороного прочь.

    ...Гордый Рим оделся в траур. Двадцать тысяч воинов и десять тысяч гражданских лиц пали в Тевтобургском лесу - тысячи осиротели. Римлянки, распустив волосы, оглашали форумы города плачем, долетавшим до Палатинского дворца, где тенью бродил император. Август разом постарел, неопрятная борода и покрасневшие глаза сквернили божественный облик всегда невозмутимого владыки. Проходя залами притихших палат, он схватился за дверь и, ударяя лбом в слоновую кость косяка, не удержал рыдания, вырвавшегося из груди с мучительным криком:
     - Квинтилий Вар, верни мои легионы!

    ...Стройными колоннами, по шесть в ряд, войско римлян двигалось по лесной дороге. Колыхались значки манипулов и когорт, развевались вексилы конников, а четыре серебряных орла, распахнув крылья, осеняли четыре легиона, ведомых сыном императора Тиберия, молодым Германиком.
    - Гай, знакомы тебе эти места? - спросил молодой воин шагавшего рядом солдата, со шрамом на левой щеке.
    - Знакомы, - коротко ответил тот и замолчал.
    - Ты ведь служил в восемнадцатом легионе, солдат? В том самом, из трех вырезанных германцами, орлы которых попали в руки врага? - спутник скорее утверждал, нежели спрашивал.
    Семь лет прошло, умер Август, воцарился Тиберий и вот его сын ведет войско на Арминия,
дабы отомстить за коварство.
    - Это то самое место, где херуски напали на нас, - глухо сказал Меттий, - Вот в это болото сбросила нас их атака.
    Легионеры тревожно оглядывались вокруг - темные сосны мрачно шумели над дорогой, густой лес обступал пришельцев.
    Германик ехал в центре войска с легатами и опытным полководцем Цециной, своим помощником и другом.
    - Признаюсь тебе, я видел сегодня дурной сон, - сказал он тихо, чтобы слышал один лишь Цецина. - Вар, израненный и окровавленный, восстал из могилы, призывая меня.
    Товарищ поежился под доспехом:
    - А ты?
    - Я оттолкнул протянутую руку, и он сгинул с горестным стоном.
    - Хвала Юпитеру Милующему, твой сон не сулит беды, но внушает тревогу: что-то случится, и скоро. Мы только что похоронили останки павших семь лет назад воинов, вот души их и взывают к нам, о чем-то предупреждая, - легат сложил пальцы в жест, призывающий удачу.
    Внезапно в головных рядах войска раздались шум и крики.
    - В чем дело? - командующий привстал в седле, вглядываясь вперёд.
    - Прискакали галлы и утверждают, что враг перед нами, под предводительством самого Арминия, - доложил трибун, успевший съездить к союзникам.
    Разведка донесла, что впереди - поле, зажатое между рекой и лесом, посреди него - топкая низина. Херуски и другие приставшие к ним германские племена, стали за насыпью, а всадников укрыли в ближайших рощах, чтобы ударить в тыл римлянам, когда те потянутся по лесной дороге.
    Германик собрал срочный военный совет:
   - Легат Сей Туберон, тебе поручается союзническая конница, предстоит сражаться в поле, - берегись болота.

    Легат вскинул руку и, повернувшись, вышел из палатки.
    - Цецина, мы разделим войско на две части. Ты со своим отрядом - наступаешь по лесной дороге, как и ожидает Арминий. Пусть он верит, что весь наш корпус идет к нему в западню. Я с двумя оставшимися легионами обойду варваров с тыла, откуда они нас не ждут, мне придется штурмовать вал.
    Короткий совет был окончен, легаты, трибуны и центурионы отправились к войскам, донести до солдат план командующего - бой предстоял прямо с похода.

    ...Арминий, потрясая фрамеей над головой, кричал, обращаясь к германцам:
     - Вот перед нами новый Вар, пойдем же возьмем жизни их, и добро!
    Войско варваров отозвалось громким одобрительным криком. Гремя оружием, неудержимой лавиной понеслись они на врага, рассчитывая одним ударом покончить со вновь попавшими в ловушку легионами.
    Речь Германика была коротка:
    - Соратники, свершим святую месть за товарищей, час настал!- и солдаты откликнулись громким стуком мечей о щиты.

    ...Легионы Цецины первыми столкнулись с врагом. Плотно сомкнув щиты и выставив копья, когорты стояли как гранитные скалы. Удар херусков разбился о нерушимый строй римлян и отхлынул, подобно волне. Варвары яростно нападали и, отброшенные прочь, кидались в новые атаки.

    Цезарь, выйдя в тыл германцам, подал сигнал к нападению. Воины ринулись на штурм вала, сверху посыпались камни и дротики, но в ответ ударили римские катапульты, развернутые на неприятеля прямо с колес. Захватив вал, легионы соединились.
Оба войска оказались лицом к лицу на поле битвы. Стена наступавших легионов, переходя с шага на бег, двинулась на варваров, а те, скученной ордой, рванулись навстречу римлянам. Когда между противниками оставалось 30 шагов, римские солдаты, по команде, дважды метнули неизрасходованный запас дротиков. Первый залп истыкал щиты германцев, сделав их неудобными для защиты; второй залп - повалил передние ряды.
    Два войска сшиблись. Германик бился впереди, сняв шлем, чтобы воины видели своего полководца. Все теснее сдвигались ряды, римляне напирали, германцы пытались удержать позицию. Внезапно даже крики смолкли, и над полем битвы нависла страшная тишина, нарушаемая только хрустом костей и копий, да хриплым дыханием многих тысяч глоток - наступил переломный момент битвы - два войска, как два слона, столкнувшись лбами, испытывали крепость друг друга.
    Германик закрыл на минуту глаза - вот, казалось, его солдаты дрогнули, чуть подались назад, и варвары удвоили натиск. В ту же секунду задние ряды когорт налегли на стоящих впереди, усилив напор. Строй германцев слегка прогнулся, всего на полшага подался назад, потом еще и еще. Железная стена щитов и мечей продавливала шеренги неприятеля все сильнее, клином входя в войско херусков, словно нож. Стоящие позади варвары дрогнули и отступили. Передние, перестав ощущать их поддержку, отпрянули и бросились вспять.
    Гладиусы легионеров выкашивали расстроенное варварское войско, пожиная кровавый урожай.
    В сражение вступила римская конница, довершая разгром. С громким лаем кавалерию сопровождала разгорячённая свора огромных собак. Боевые псы римлян, будто волки, бросались на коней и людей противника, внося смятение и ужас в ряды врага. Все больше и больше бегущих появлялось на поле брани.

    Цезарь понял - победа за ними, и ничто уже не удержит стремительного отступления германцев. Арминий еще дрался во главе всадников, но исход битвы был предрешен. С кучкой приближенных ему удалось скрыться, перепачкав лицо собственной кровью, чтобы его не узнали преследователи. До самой ночи шла сеча, на протяжении десяти тысяч шагов поле было усеяно телами павших и оружием.

     ...Старший центурион, подойдя к Германику, отсалютовал ему воздетой рукой и пояснил, подталкивая в спину пленного:
    - Цезарь, этот человек уверяет, что знает, где находятся орлы легионов Вара.
   Германец утвердительно кивнул:
    - Они зарыты в священной роще Вотана, у подножия огромного дуба. Это неподалеку отсюда, я знаю дорогу.
    Лицо Цезаря просияло:
    - О, радость, что за день дарят мне боги!
    Когда прибыл посланный за орлами отряд, победоносное войско разразилось приветственными криками. Гордо раскинув крылья, приоткрыв хищные клювы, серебряные птицы взирали с шестов на ликующие легионы - позор поражения Вара был искуплен».

    P. S. В Тевтобургском лесу в 19 веке воздвигли грандиозный памятник Арминию, как основателю немецкой нации, правда, чья судьбы была довольно трагичной.

    Примечание. Арминий. Воспитание на свою голову.  «Арминий, неукротимый враг Рима, прожил бурную жизнь, полную приключений. Он был сыном вождя германского племени херусков. В юности ему довелось послужить в римской армии, где он отличился и был вознагражден Октавианом Августом. Молодой херуск был почтен званием римского гражданина и зачислением во всадническое сословие, второе по достоинству после сенаторского.
    Однако это не примирило Арминия с Империей, и при первом удобном случае он поднял восстание. Племя херусков возглавило борьбу покоренных германских племен против римского владычества.
    Однако в собственной семье вождя преследовали неурядицы поистине трагедийного размаха. Его брат Флав остался верен Риму и служил в легионах, которые Цезарь вел против херусков. В одном из боев он был ранен и потерял глаз. Войска противников разделяла река Визургий (Везер), на берег пришел Арминий, призывая брата выйти к нему для переговоров. Когда Флав появился на другом берегу, вождь германцев спросил, откуда у него на лице увечье. Тот назвал место и битву, Арминий допытывался, какую же награду получил верный союзник от Рима. И когда Флав ответил, что ему увеличили жалованье и даровали воинские отличия, Арминий расхохотался, говоря, что это слишком дешевая награда за рабство.
    Брак Арминия тоже принес ему только горе. Туснельду он похитил у знатного германца Сегеста. Отец невесты, глубоко оскорбленный поступком вождя, стал его врагом. Беременная супруга попала в плен к врагам, но благодаря верности своего отца Риму, была пощажена и отправлена на жительство в Равенну. Там она разрешилась от бремени сыном, судьба которого, по Тациту, была «жалкой». До самой смерти Арминий так и не увидел больше ни жены, ни ребенка.
    Дядя молодого вождя, Ингвиомер, снедаемый завистью к удачливому племяннику, подстрекал германцев к его убийству. В конце концов, замысел удался, и владыка пал от рук своих соплеменников.
    Даже римляне не могли отказать своему врагу в храбрости. Историк Тацит оставил нам о нем такие слова: «Это был, бесспорно, освободитель Германии... и, хотя он терпел иногда поражения, но не был побежден в войне. Тридцать семь лет он прожил, двенадцать держал в своих руках власть; у варварских племен его воспевают и посейчас...»
    По злой воле рока два достойных противника, Германик и Арминий, стали жертвами зависти и злобы собственных дядьев, погубивших их не силой оружия, а коварством. Враги в жизни оказались «братьями» в смерти».

   
     Примечание. Один из моих любимых героев древнего Рима доблестный аристократ оригинал Сципион Африканский, «спаситель Рима» (http://starboy.name/scipion.htm)

    Примечание. «Разглядывая шедевры (времен древнего Рима), мы понимаем, что Рим притягивает не только товары, но и произведения искусства. Эти прекраснейшие статуи все привезены из Греции, завоеванной римлянами в период первой экспансии, их забрали из храмов и дворцов.
    Конечно, это военная добыча, это грабеж, но говорить так — справедливо лишь отчасти. В древности военная добыча была неотъемлемой частью военных завоеваний, тяжким последствием поражения. Но, в отличие от многих народов, римляне не разрушали все произведения искусства побежденных, как это делали, к примеру, конкистадоры. Часто они привозили их в Рим, чтобы восхищаться ими и почитать: ведь они считали Грецию подлинной родиной культуры античного мира. А себя — сыновьями и наследниками этой великой цивилизации.»

    Примечание. Афина (Минерва) – моя строгая Богиня, Богиня искусств, разума, войны…

 

 


        ***
    Афина, держащая Нику…

 

    Примечание. Богиня Афина держит Богиню Нику – существо, откровение данной Богини, царящее над миром, существо вообще всех Богов…




    Примечание. О месяцах. Альберто Анджела, «Один день в древнем Риме». «…нас вдруг отвлекает странный аромат. Легкий, но проникающий, ни приятный, ни отталкивающий. И очень знакомый: это запах ладана. Оглядевшись, мы обнаруживаем, что стоим на миниатюрной площади: посередине нее мраморный алтарь, а сразу за ним — небольшой храм с лестницей. Он возведен на одной стороне улицы, подобно маленьким приходским церквушкам вдоль оживленной магистрали в центре города. На ступеньках не сидят нищие, хватающие вас за полы одежды. Странно. Однако все сразу же выясняется: служба уже кончилась. Действительно, на алтаре (цельный блок мрамора, украшенный искусной резьбой и гирляндами живых цветов) заметны следы свершившегося обряда: капли крови, жаровня с гаснущими головешками и обуглившимися остатками пищи — приношений богам.
    Слуги убирают лестницу. Сейчас они унесут жаровню и приведут алтарь в порядок. Мы подходим к храму и поднимаемся по лестнице: храм имеет классическую форму, с крышей и колоннадой, окружающей целлу, "святая святых", со статуей божества, часто из золота или слоновой кости либо же из ценных сортов мрамора. Туда могут заходить только священнослужители. Верующие должны оставаться снаружи, а общественные богослужения проводятся на алтаре, который расположен за пределами храма.
    Мы у колонн, несущих фронтон храма. Они из розового египетского гранита. Странно: рядом с гранитом всегда ощущаешь прохладу, но, возможно, это всего лишь утренняя тень. Служители, убиравшие лестницу, пространство внутри колоннады и целлу, оставили приоткрытой тяжелую бронзовую дверь. Мы подходим поближе. Запах ладана все сильнее, — словно невидимый священный эфир сочится из-за приоткрытой двери. Мы заглядываем в щель между двумя створками. Сперва в полумраке трудно что-то различить. На стенах висят светильники, вокруг расставлены канделябры (и никаких факелов, как показывают в фильмах). Постепенно наши глаза привыкают к полумраку, и в глубине целлы проступает неясный силуэт. Наверное, это статуя божества. В слабом свете ламп виднеется мускулистый торс, почти как у Геркулеса. Статуя из позолоченной бронзы. Однако в ней есть нечто странное: у этой статуи два лица — спереди и сзади! Это Янус, двуликий бог, он покровительствует всякого рода изменениям и "переходам", и в целом "началу и концу" любой вещи или явления.
    Это божество оставило след и в нашей современной повседневной жизни. Хоть мало кто отдает себе в этом отчет, мы все "поминаем" его в определенный период года…
    От имени Ianus (Янус) происходит название месяца: январь… Именно так, ведь январь — месяц, когда один год за плечами, а другой впереди. Вот почему он был посвящен двуликому богу, Янусу.
    В этой связи любопытно будет отметить, что все названия месяцев, которыми мы пользуемся, — римского происхождения. Вот их значение.
    Январь (по-латыни Ianuarius) — месяц Януса.
    Февраль (Februarius) — месяц очистительных обрядов (по-латыни februare).
    Март (Martius) — месяц, посвященный богу Марсу.
    Апрель (Aprilis) — месяц в честь Афродиты (от Apru, этрусского имени этой богини).
    Май (Maius) — месяц богини Майи, матери Меркурия, "ведающей" ростом всего живого, включая растения в садах и полях.
    Июнь (Iunius) — месяц, посвященный Юноне.
    Июль (Iulius) — месяц в честь Юлия Цезаря.
    Август (Augustus) — месяц в честь Августа, первого римского императора.
    Сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь (September, October, November, December; названия этих месяцев перешли без изменений в английский язык): как вы уже, наверное, догадались, их названия произведены от числительных, а не от имен божеств. Действительно, было время, ранее 153 года до нашей эры, когда год начинался не с января, а с марта: вот эти месяцы и были соответственно седьмым, восьмым, девятым и десятым в году. И их называли по порядковому номеру. И традиция эта сохранилась по сей день.»




  Смерть гладиатора (вольная фантазия, хотя Клеопатра и бывала в Риме) 
 
          И он, как гладиатор, вышел на арену
          под взоры жаждущей толпы…


    Утро только занималось,
    А нарядная толпа
    Уж на улицах сбиралась,
    Люди ждали торжества.

    Войны старые и дети,
    Танцовщицы и шуты,
    Неимущие калеки;
    Все за утро к цирку шли.

    Рим от радости сиял,
    Каждый житель в нем давно
    Праздность зрелищ предвкушал,
    Все уж было решено.   

    --- 

    В нарядны палии и столы,
    Пурпурно-яркие шелка,
    Одеты гордые матроны;
    Пестрела шумная толпа.
 
    Кругом все веселились,
    Напитки сладкие вкушая;
    На смерть идущие томились,
    Молитвой небо вопрошая.

    Огни неровно колебались;
    Подполье в страхе пребывало,
    Ревели звери, волновались;
    Все смерти страшной ожидало.
   
    Вдруг света животворный луч
    Блеснул огнем меж серых туч…
    Над цирком Солнце восходило,
    Дворцы и храмы золотило…

    И в свете ласковых лучей
    Матроны палии снимали;
    И беломраморных плечей
    Красу пред Солнцем обнажали.

    А Солнце выше поднималось,
    Любуясь дивным торжеством;
    Заря над Римом занималась,
    Пролившись ярко над холмом…
 
    И вышел воин, блеск в очах;
    Пульсация в крови;
    Короткий меч в его руках,
    И призрак Смерти впереди.

    И завязался страшный бой;
    В надежде жить, иль умереть,
    Два война бились меж собой,
    Но их обоих ждала смерть…

    Колонн размерен дивный ряд,
    Курились дымно алтари,
    Богинь блистательных парад,
    Горели пламенно огни…
 
    Весталка юная одна,
    Красу из скромности скрывая,
    Стояла подле у столба,
    На кровь восторженно взирая.
 
    Хламиды белые, шелка
    Ее блаженно покрывали;
    Чудесно-черные глаза
    При виде крови трепетали…

    Блеснул стремительный зубец,
    Поранил войну руку,
    На теле проступил рубец,
    Лицо изобразило муку…

    Еще стремительный удар —
    И на колени воин пал…
    Толпа, взревев, рукоплескала,
    Волной трибуна ликовала…

    И в те мгновенья роковые
    Зажглась восточная звезда;
    Ее сияние доныне
    Пролилось в темные века.
 
    Блаженны одеянья,
    Сурьмой подкрашены глаза;
    Точь-в-точь как изваянье,
    Царица к трону быстро шла…

    Раздались радостные крики,
    Ее приветствует толпа;
    Счастливые сияют лики,
    Из уст в уста бежит молва.

    Царица, встав, подъяла руку...
    Мгновенье чувства взволновало,
    Затихло все, внимая муку,
    Все в ожиданье пребывало…

    Она приветствует людей,
    Безумный взор ее блестит;
    Толпа внимает страстно ей,
    Царица смерть в себе таит...

    В мгновенье взгляд метущий
    Сердца к себе все приковал;
    Один на смерть идущий
    Пред смертью лишь мечтал

    Своей ласкающей главой,
    Кудрями к ней прижаться,
    У ног Ее найти покой
    И снам любви отдаться…

    Помчалась быстро колесница,
    Визжали острые ножи...
    Два лучника, возница;
    Блестели острые мечи…

    Удар, и лязг, и крики,
    И отуманенные лики
    Падущих на песок,
    И темной крови ток...
   
    Муслин и тонкие шелка
    Ласкали женщин плечи;
    И крови сладкой пелена
    Туманила их речи…

    Царица с трона встала,
    Вот ближе подошла
    И перстом в землю указала,
    Взревела буйная толпа…

    Удар меча — и кровь
    Затмила влагою песок...
    И, будто колос подкошенный,
    На землю воин пал;

    Лишь взгляд его окровавлененный
    Вокруг трибун блуждал...
    От крови задыхаясь,
    Он в муках страшных умирал...

    И с уст его сорвались
    Презренья полные слова,
    Как приговор в тиши раздались:
    «Будь проклята толпа!..»
 
    Но с волнением царица,
    Кровь завидев, трепетала,
    Как безумная тигрица;
    Все ж в руках себя держала...

    Зазвучала вдруг труба,
    Войны спешились; она
    Взором трепетным блеснула,
    Подалась вперед, шагнула...

    Все исполнено очей,
    Крики, кровь и лязг мечей —
    Сердце все ее пленяло,
    Все тянуло, волновало...   

    И вновь могучий воин пал,
    Раздался муки страшный стон;
    Лишь уходящий взгляд блуждал,
    Молил о жизни он…

    Но гордая царица
    Поднялась с трона своего,
    Взглянув с презреньем в лица,
    Жизнь отняла его…      

    И воин пал к Ее ногам,
    Противником сраженный,
    Земным покорствуя богам,
    Судьбою подкошенный...

    Раскрылись "Смерти ворота",
    Оттуда двое появились,
    С крюками два багра
    В истерзанную плоть вонзились.

    И лишь кровавый след
    Остался на арене;
    Символ блистательных побед
    На праздной жизни сцене...




  Свет

    Невообразимая картина:
    В одном местечке, на Земле,
    Собрались тысячи, полмира,
    Внимать разнузданной игре.
    Тюрбаны, палии и столы,
    Воздушных пеплумов парад,
    Влекут сердца к себе матроны,
    Являя дивный свой наряд.
    Шуты, простолюдины, моты,
    Вкушая сладкое вино,
    Остроты сыплют, анекдоты,
    С закуской вместе за одно.   
    Из знати отпрыски младые
    На камня хладные скамьи,
    В волненье, красно-золотые,
    Стелили пестрые ковры.
    Младые римлянки красивы…
    Готовы здесь им услужить,
    Спешили щеголи над ними
    Зонты от Солнца распустить…
    И вот уж близок час сретенья,
    Трубит начало боя рог,
    Тиран на троне ждет сраженья,
    Воссел над цирком, словно бог.
    Из "Смерти врат" бойцы выходят:
    Два негра, белый прозелит,
    По кругу взором все обводят,
    Начало грозный рог трубит…
    Открылись вновь ворота ада,
    Несется тройка боевая:
    Сверкает ось у колесницы,
    На Солнце светятся ножи,
    Страх искажает смертью лица,
    Слышны удары о щиты…
    Повсюду рокот, шум, волненье,
    Трибуны волнами встают,
    Кричат, смеются, - все в смятенье –
    То люди, звери ли орут?..
    Сердца насилье распаляет,
    Являя крови торжество,
    Звериный дух в толпу вливает
    Хмельное, буйное вино…
    Притихли вдруг… кресты кругом,
    На них развесили христиан,
    Столбы взметнулися огнем
    К плывущим мирно облакам…
    Затем зверинец распустили:
    Пантеры, тигры, злые львы
    По цирку в дикости бродили,
    Рыча, вставая на дыбы…
    Но краток день, пора покоя,
    Обильно увлажнен песок,
    Как тих залив после прибоя –
    Толпа, шумя, домой идет…
    Сгустились тучи над ареной,
    Загрохотало в вышине…
    Один стоял с глубокой верой,
    Смотря на капли… на песке…



    Примечание. Колизей и т.п. казни-зрелища свидетельствуют о подлой, звериной человеческой природе. С этим я меньше люблю человека.

    Примечание. Мне жалко девочек весталок, ибо их лишали женского счастья любить и быть любимыми под страхом жестокой, изуверской смерти, что противоестественно, против натуры.


    Примечание. О рабах в древнем Риме. Альберто Анджела, «Один день в древнем Риме». «Время приниматься за домашние дела. Как и каждое утро, первыми просыпаются рабы. Их одиннадцать, вместе они составляют то, что называется словом familia, то есть совокупность рабов, принадлежащих одному хозяину. Может показаться, что для одного дома их многовато, но это число вполне вписывается в норму. Во владении каждого благополучного семейства в Риме в среднем находится от пяти до двенадцати рабов.
    А где же они спят? Это же все равно как приютить у себя дома футбольную команду… У рабов нет своих комнат, они спят в коридорах, на кухне или вповалку в какой-нибудь комнатушке. Один из них, самый надежный, спит на полу перед спальней dominus'a, хозяина дома, в точности как сторожевой пёс…»

    P. S. Преданный раб, спящий, как пёс, у двери в изножии своих Господ, Хозяев, Доминуса и Домины… переживая временами и их интимную близость…
 
    Примечание. Римляне любили давать греческие имена своим рабам… этакий жест превосходства над великой культурой…

    Примечание. Об эротике. Альберто Анджела, «Один день в древнем Риме». «В Помпеях из обнаруженных археологами граффити мы узнаем о гладиаторе, пользовавшемся славой сердцееда. Ювенал, в свою очередь, рассказывает о Эппии, жене сенатора, сбежавшей с известным гладиатором по имени Сергиол. Это бегство, которое сегодня стало бы лакомым кусочком для светских сплетников и папарацци, наверняка было у всех на устах; Ювенал с иронией замечает, что внешностью гладиатор был отнюдь не Адонис: все тело в шрамах, глаза слезятся, а на носу красуется огромный желвак от шлема… Одним словом, как говорит поэт, "меч в гладиаторах женщины любят".
    Изначально римское общество, очень строго организованное и привязанное к традиции, ставит мужчину в центр всего: pater familias — это не только отец семейства, но и защитник родины, и хозяин в доме. В сексуальной сфере тоже все вращается вокруг него. Его партнеры, будь то женщины или мальчики, должны доставлять ему наслаждение, и это не считая супруги, которая должна хранить верность (в ранний период римской истории обманутый муж имел право убить жену и любовника). Необходимо было соблюдать единственное правило, которое останется неизменным на протяжении всей римской истории: человек, с которым мужчина вступает в сексуальные отношения вне брака, должен быть ниже по рангу, то есть римским гражданином он быть не может, а вот рабом или рабыней — пожалуйста.
     Для римлян секс (в любой форме) есть дар богов, Венеры в частности. Следовательно, пользоваться этим даром — неотъемлемая и важная часть жизни, одно из жизненных удовольствий. И не только: римляне считают, что, только если оба партнера получают удовлетворение в постели, у них родятся здоровые дети.
    В этой перспективе становится очевидно, что секс отнюдь не является чем-то греховным или извращенным. Ведь если это благословение Венеры, как можно критиковать или упрекать того, кто им занимается?
    Правило первое. Свободный римлянин (понимаемый как классический civis Romanus, "римский гражданин") всегда должен "доминировать" в постели. Он может заниматься сексом с партнерами любого типа (мужчинами и женщинами), но только если они стоят ниже его на социальной лестнице: с женщинами, с рабынями, с молодыми рабами.»

    Примечание. Это соответствует основной идеи, оси*, мироздания – все, что возрастает, возвышается, доминирует – хорошо, тогда как все то, что унижается, падает – плохо (относительно, конечно, ибо для одного возвышение другого может быть злом). А как же тогда существование мазохизма(мазохистов)? Почему здесь самое сильное, сексуальное удовольствие связывается с унижением, болью? А они хитровыеба…ые (сложные)… Во-первых, все создается в отрицании в стремлении к полноте, заполняя всевозможные варианты: сексуальность связывается как с доминированием, так и с противоположностью – подчинением, как со стремлением к противоположному полу, так и со стремлением к своему полу и т.д. А во-вторых, в случае мазохизма моменты превосходства-унижения, доминирования-подчинения обостряются, контрастируют, что служит опять же через отрицание в конце концов основной оси мироздания.   
    А также, может просто есть рожденные доминировать, а есть рожденные им подчиняться, служить, и поскольку просто так заставить служить сложно, то Природа подкрепила это самым сильным, сексуальным, удовольствием. Мне лично говорили, даже при моем сильном эгоизме, что я рожден для других… лучших… (популярных, как в сериале «Лучшие. Популярные», для подобных МакКуин… да и не только… рожденный служить…) Рожденный служить… (в свете этого понимания можно упомянуть, что даже Гитлер, будучи главой нации, все же служил своему народу…)

    * Быть господином – хорошо, рабом – плохо, главным – хорошо, второстепенным – плохо, быть на высоте – хорошо, быть униженным – плохо, командовать – хорошо, подчиняться – плохо (в смысле не престижно, хотя в определенных условиях подчинение ценится, но также ценится и бунтарство, неподчинение), здесь, конечно, много чего относительного, но в целом основная ось такова. В соответствие с чем и определяются ролевые соответствия и отношения. 
    А люди, стоящие высоко, да и вообще, стараются не быть униженными ни в чем, скрывают свои промахи, унижения, слабости, болезни и т.п., выставляя себя в выгодном свете. Ибо, особенно лидеры, должны быть возвышены всегда и во всем. А этому, конечно, не соответствует роль нижнего (и в сексе).
    Да и вообще подобное скрывают, и не зря, ибо почему нет морального подъема из нижних? Потому что, если окружающие знают что-то, унижающее человека, то это не возвышает его в их глазах. Так обстоит дело со всем, что унижает, со всеми слабостями, поэтому их и скрывают, стараются скрыть, чтобы в глазах других быть и казаться возвышенными.

    Далее. «Правило второе: оральный секс. Свободный римлянин должен "получать" наслаждение, а не "доставлять" его… Римляне были просто зациклены на рте. Для них рот — нечто благородное, почти священное. Это социальный инструмент, потому что люди говорят, обращаются друг к другу, обмениваются информацией и так далее — следовательно, он должен быть чистым и неоскверненным. В сенате рот становится политическим инструментом. Как отмечает Джон Кларк, исследователь римской сексуальности, обвинить сенатора в том, что он занимался оральным сексом, равноценно обвинению в измене за то, что он "осквернил" рот, имеющий столь важную функцию на службе обществу.
    Если быть точными, в области орального секса для римлян существуют три табу, то есть три вещи, которые ни в коем случае не должны иметь место: чтобы римский гражданин мужского пола доставлял оральные ласки другому мужчине (fellatio); чтобы, что еще хуже, его принуждали к этому, и, наконец, чтобы он доставлял оральные ласки женщине (cunnilingus). В этом смысле показательны слова Марциала, который, выражая презрение Корацину, обвиняет его именно в том, что тот занимается оральным сексом с женщинами… Поэтому назвать римлянина "fellator" значит нанести ему тяжкое оскорбление. Это оскорбительно и сейчас, но не в столь резкой форме.»
    Ну это не вполне удовлетворительное объяснение. Рот – не такое уж чистое место, через него можно объедаться и блев…ть, как поступали некоторые римляне на пирах, сквернословить, иметь зловоние (ныне и вовсе курить)… Да и вообще в силу приведенных доводов у женщин тогда могут быть, можно считать, что «нечистые» рты, но с ними же целуются мужчины. Поэтому данное в книге «Один день в древнем Риме» объяснение неудовлетворительно. Скорее, это все же связано с сакральной табуированностью секса, отведенных ролей.

    Далее. «Разумеется, все, что мы сказали, — это "теория", которой не все и не всегда педантично следуют. В интимной жизни римляне делают то, чего им хочется, и многие нарушают табу и правила. Но тут есть тонкое различие: никто из римлян не признается публично в этих вещах, поскольку они считаются неприличными или даже постыдными.
    Кроме того, интимная связь с рабом, пусть даже с нарушением табу и правил, уберегает вас от нападок — ведь слово раба мало что значит. Как следствие, все эти правила имеют силу главным образом для патрицианских и зажиточных слоев. А остальные жители Рима? Подавляющее большинство людей, которых мы встречали на улицах города, не знают этих запретов. Для них секс носит гораздо меньше ограничений и остается прекраснейшим даром Венеры (и Приапа), которому отдаются с легким сердцем. Не следует забывать, однако, что значительная часть населения занимается сексом не по своему выбору — это рабы, как мужчины, так и женщины. Для римского менталитета всякий встретившийся на пути раб или отпущенник был, или является объектом "внимания" хозяина. Никто этим не возмущается — это в порядке вещей. Они все потенциально могут стать сексуальной игрушкой хозяина, это зависит от того, что пожелает их dominus. Или domina…
    Удивительная находка была сделана в Риме в 1879 году, во время раскопок в садах виллы Фарнезина. Были обнаружены остатки виллы, погребенной под отложениями Тибра, которые и сохранили в целости фресковую роспись. Удалось вернуть на свет лишь четыре комнаты и два коридора, но было выяснено, что вилла принадлежала людям с громкими именами: Юлии, дочери Августа, и ее мужу, знаменитому Агриппе. На одном из панно мы видим обнаженного мужчину, который старается склонить к любовным утехам сидящую на краю кровати женщину, явно колеблющуюся и еще одетую. У нее даже покрыта голова. На следующем панно все наоборот: полуобнаженная женщина обнимает мужчину, которого ее эротический порыв, кажется, застал врасплох. На фресках можно также различить фигуры рабов, возможно, домашнюю прислугу, присутствующую даже при самых интимных моментах…
    Несколько озадачивает то, что эти эротические сцены могли видеть дети и юные девушки. Но они не считаются порнографией. Римляне в обычной жизни открыто говорят о сексе (у них есть даже культ божеств любви и секса, таких как Венера и Приап) и изображают его не только на стенах домов, но и на лампах или дорогой столовой посуде, которой сервируется стол для званых ужинов. В этом случае такие изображения воспринимаются не как нечто неприличное, а как свидетельство высокой культуры, богатства и роскоши, царящей в доме.
    Часто у эротических изображений может быть и другое предназначение: утрированные сцены группового секса могут служить для создания жизнерадостной атмосферы и, следовательно, оберегать место от дурного глаза… Подобным же образом изображения Приапа с утрированно большим фаллосом символизируют богатство и изобилие.
    Панно вкупе со скульптурами и рельефами на лампах представляют собой самую настоящую "камасутру" римской эпохи. Если внимательно рассмотреть музейные экспонаты, фрески в кубикулумах, атриумах и коридорах домов в Помпеях и Геркулануме, включая знаменитые помпейские Пригородные термы, можно обнаружить все принятые тогда сексуальные позы.
    Вот, пожалуйста, mulier equitans, женщина-наездница. Или женщина, стоящая на кровати на четвереньках для позы "мужчина сзади": римляне называли ее "позой львицы" из-за принимаемого женщиной положения. Затем следует классическая "поза миссионера".
    На лампах и панно присутствуют и сцены орального секса: ласки мужчине (fellatio), женщине (cunnilingus) или обоюдные в позе "69".
    Некоторые сцены поражают наше воображение: например, секс между двумя женщинами в позе миссионера: на одной из женщин пояс с искусственным фаллосом.
    А гомосексуальность? Быть геем для римлянина ничуть не зазорно. Интересно отметить, что у римлян даже нет специальных слов, соответствовавших нашим "гей" и "лесбиянка", и это свидетельствует об отсутствии предрассудков.
    Сегодня мы разделяем людей на категории по сексуальной ориентации: женщины и мужчины могут быть гетеросексуалами, гомосексуалами либо бисексуалами. В римском обществе такого нет. Считается приемлемым, чтобы римский гражданин, если желает, находил красоту и источник удовольствия как в мужском, так и в женском теле.
    Но при одном важном условии. Чтобы в интимных отношениях с другим мужчиной он был, скажем так, "активным" партнером, а не "пассивным"… Кроме того, предмет (именно так следует его называть) его вожделения должен быть низшего ранга. Таковы правила мужского гомосексуализма.
    Римский менталитет не приемлет другого: чтобы свободный мужчина сознательно выбирал пассивную роль в сексуальных отношениях. Это считается позорным.
    Римлян, которым нравилось исполнять эту роль, презрительно называли "кинед" (cinaedus) или "патикус" (pathicus). У них даже юридический статус был иным, как у проституток, гладиаторов и актеров: они не имели права голосовать и не могли представлять себя в суде.
    Есть, однако, один озадачивающий аспект в римской гомосексуальности: секс с мальчиками. Для нас это педофилия, и точка. Для римлян — нет: единственное правило, которое необходимо соблюдать, все то же: разница в социальном положении, запрет на "пассивную" роль и, естественно, разница в возрасте.
    Но откуда пришла эта практика? Между II и I веками до нашей эры, когда римская экспансия достигла греко-восточного мира, в город пришли греческие обычаи: от пищи до медицины, от философии до искусства. Не исключая секс… С этого момента, в подражание греческому миру, для богатых людей стало чуть ли не модой держать в доме юношу или красивую девушку для плотских утех. И присутствие в том же доме жены никого не смущало. В Траяновом Риме положение вещей не изменилось. Нас это шокирует, но нужно помнить, что для римлян секс часто имеет место между двумя людьми разного ранга или между хозяином и его рабом или рабыней…
    Тогда и вошло у богатых римлян в обычай покупать рабов, которые при необходимости могли бы использоваться для удовлетворения сексуальных потребностей. В отличие от рабынь не существует мужчин-рабов, приобретаемых исключительно как "секс-игрушки". Но по мнению некоторых исследователей, основной функцией раба привлекательной внешности в возрасте от двенадцати до восемнадцати лет почти всегда было именно сексуальное удовлетворение хозяина. Или хозяйки… Конечно, ведь и для женщин из высшего класса, богатых и независимых, имеет силу вышесказанное. Это объясняет, почему к рабам и к бывшим рабам всегда относились с долей презрения: предполагалось, что они побывали в постели хозяев.»

    Примечание.  О рабах. Альберто Анджела, «Один день в древнем Риме». «Разгуливая по городу, мы набрели на необычную площадь. Вон она, виднеется в конце улицы. Размеры ее невелики, но по оживленному движению людей можно догадаться, что здесь происходит что-то очень важное. Мы со все большим трудом прокладываем себе дорогу в толпе, как на рынке. В нашу сторону движется хорошо одетый мужчина, расталкивая всех перед собой. Он невысокого роста, полноватый, движения его резкие и бесцеремонные. Мы догадываемся, что перед нами никак не патриций, а скорее бывший раб, ныне свободный, перещеголявший своего бывшего господина в агрессивности. С изумлением мы замечаем, что он тащит за собой на веревке другого человека, на котором из одежды лишь набедренная повязка: светловолосого, высокого, мускулистого юношу. Коротышка резко оборачивается и кричит юноше поторапливаться, угрожающе размахивая плеткой. Тот, хотя и мог бы легко разделаться с ним (разница в телосложении впечатляющая!), однако, никак не реагирует, у него связаны руки, взгляд покорно опущен к земле. Юноша молча прибавляет шаг и проходит мимо нас, в его глазах лишь смирение, в ожидании своей новой судьбы. Он наверняка из европейских варваров, но трудно сказать, с какой границы его привезли: возможно, из-за Рейна, а может быть, из-за Дуная или же из недавно завоеванной Дакии, кто знает. Единственное, что мы теперь наверняка знаем, — это то, что происходит на этой маленькой площади: там торгуют людьми.
    Мир, в который мы вступаем, чужд нашей культуре, и тем не менее он существовал в течение тысячелетий в самых разных цивилизациях, от Китая до государств ацтеков (у которых на рынках были особые ряды, где продавали пленных для совершения человеческих жертвоприношений…). В Европе рабство существовало до римлян и продолжалось на протяжении столетий после падения Рима, вплоть до эпохи Возрождения и даже позднее. В определенный момент его запретили в отношении христиан, но продолжали применять к нехристианам, в частности к мусульманам.
Шаг за шагом, перед нашими глазами разворачивается сцена, от которой лишаешься дара речи. На стоящих в ряд деревянных помостах выставлен на продажу "человеческий товар": мужчины, женщины, дети. У каждого на шее табличка с описанием, будто это бутылки с вином или маслом в супермаркете. На них работорговцы-"мангоны" (mangones) несколькими словами обозначают их происхождение, достоинства и некоторые недостатки. Прочтем: "Нубия, силач, ест мало, покорный", "Галлия, булочник и кондитер, способен к любой работе, крив на один глаз" или "Ученый, знает греческий, служил на Востоке важному семейству, подходит для обучения философии и чтения стихов на пирах". А вот еще: "Дочь дакийского правителя, девственница, домашняя прислуга, прекрасно согреет постель". Какова доля истины в этих надписях? Римляне знают, что "мангонам" не стоит доверять, ведь они готовы на все ради наживы, поэтому будут смягчать недостатки и скрывать "искусными трюками все, на что неприятно смотреть", как говорил Сенека…
    Рабы выглядят невозмутимыми. Глаза под шапкой рыжих или черных курчавых волос, кажется, не выражают ни протеста, ни гнева, ни отчаяния. А ведь за каждым из них трагическая судьба, приведшая их сюда. Рабы покорно ждут своей участи. На многих лицах страх. Что с ними будет? Быть может, они попадут в особняк патриция, в штат его домашней прислуги? Это хорошая перспектива, потому что, если не считать возможной сексуальной эксплуатации, есть надежда однажды получить свободу, со значительными преимуществами в случае, если хозяин богат. Иначе будет, если они попадут в лавку, где их заставят таскать тяжелые тюки под присмотром бывшего раба — хозяина- надсмотрщика. Но бывает и хуже. Например, оказаться в борделе. Человек, родившийся и живший с определенным достоинством, подчинявшийся определенным общественным порядкам, неожиданно превращается в простой предмет сексуального пользования вплоть до его "поломки" или "непригодности" (истощение, болезни или утрата первоначальной красоты). И это не самое худшее. Куда тяжелее — попасть в каменоломни или в сельское имение богатого патриция. Сельские рабы, как известно, живут в самых тяжелых условиях, изнуряемые голодом, частыми побоями, нещадной эксплуатацией…
    Мы присутствуем на этой своеобразной "лотерее судеб". Переходя от помоста к помосту, мы наблюдаем жестокие, бесчеловечные картины, встречающиеся только на рынках скота: вот торговец открыл рот рабу, чтобы продемонстрировать покупателям его зубы и свежесть дыхания. Другой щупает грудь и гладит живот девушки под похотливым взглядом жирного и потного клиента. Еще один, чтобы показать силу и здоровье выставленного на продажу огромного германца, хлопает его по плечам и груди, поглаживает бедра и икры.
    Слова, которые мы слышим при этом, не менее поразительны.
    "Смотри, каков молодец, долго прослужит".
    "У него глаза загноились, я не буду покупать".
    "Поверни ее! Дай посмотреть на задницу!"
    "Вот этот подойдет для замены раба в носилках: рост как надо и светловолосый, как и остальные".
    "Совсем недорого, уступаю как другу: в наше время нубийцы так вздорожали".
    "Этот у меня на третьей амфоре рухнет замертво: смотри, какой тощий!"
    Поражает последняя форма рабства — та, которую мы могли бы определить как "самопорабощение". Речь идет о людях, родившихся свободными, но столь бедными, что они "продаются" другим…
Как мы говорили, велика разница между рабами городскими (familia urbana) и сельскими (familia rustica). С первыми обращаются более мягко, чтобы не снизить их стоимость на случай, если придется выставлять рабов на продажу. А для сельских рабов подобная возможность не предусмотрена. Их жизнь ужасна: за ними присматривает бывший раб, которому господин поручил управлять поместьем или фермой. По его разумению, раб, который не работает, бесполезен. Поэтому все время раба должно быть занято работой, не остается ни минуты на отдых и личную жизнь.
В этих настоящих "концлагерях" (с этой точки зрения виллы представляют собой колонии строгого режима: даже помещение, где спят рабы, называется ergastulum[17]) раб по своей воле не может даже жениться: этим вопросом ведает управляющий, он же выбирает и партнера. В этом смысле раб напоминает корову или собаку. На самом деле различия столь ничтожны, что рабочую скотину называют instrumentum semivocale, а раба — instrumentum vocale[18]. Разница в полуслове!
    В нескольких словах работорговцы (mangones) указывают на табличках происхождение, достоинства и некоторые недостатки "живого товара". За считаные мгновения судьба выставленных рабов навсегда переменится.
    Иметь много рабов — признак зажиточности. В частных домах обычно прислуживает от пяти до двенадцати рабов, максимум двадцать. Тем не менее некоторые патриции владеют пятьюстами рабами в городе и двумя-тремя тысячами за пределами Рима, в своих поместьях и на фермах.
    Существуют и "общественные" рабы, принадлежащие городу или государству, и рабы императора. Они работают в "общественных" местах, например в больших термах, в корпусе вигилов, на складах съестных припасов, в анноне, или же задействуются для прокладывания дорог, возведения мостов и так далее.
Большая часть этих рабов служит в "конторах": они ведают администрацией и финансами. Таким образом, речь идет о людях, умеющих читать и писать и нередко обладающих некоторой культурой. Поэтому с ними обращаются лучше, чем с их собратьями в деревне или в порту.
    Все эти рабы позволяют римской экономике держаться на плаву. Закон не рассматривает их как живые существа, а относит к разряду "вещей". Хозяин волен поступать с ними по своему усмотрению, даже убить. Один древний, впоследствии упраздненный закон предписывал казнить всех рабов господина, убитого одним из них, потому что остальные оказались неспособными его защитить и не донесли на своего собрата. Можно представить, какая обстановка царит в рабских familiae в каждом особняке…»
    
         Примечание. «Римское рабовладение – отношение к своим рабам», «Положение рабов в древнем Риме»: http://starboy.name/servitus.htm, http://starboy.name/rab-rim.htm.

         Примечание. «Положение рабов в древнем Риме»: «Голландский учёный Помпа ("Titi Pompae Phrysii de operis servorum liber", 1672) насчитал 146 функций, выполнявшихся рабами в доме богатого римлянина. В настоящее время после новых исследований эту цифру приходится значительно увеличить.
         Весь состав рабов делился на две категории: familia rustica и familia urbana. В каждом имении во главе familia rustica стоял управляющий (villicus), следивший за исполнением рабами своих обязанностей, разбиравший их ссоры, удовлетворявший их законные нужды, поощрявший трудолюбивых и наказывавший виновных. Этими правами управляющие часто пользовались весьма широко, в особенности там, где господа или совсем не вмешивались в дело, или не интересовались участью своих рабов. У управляющего был помощник со штабом надсмотрщиков и мастеров. Ниже стояли многочисленные группы рабочих на полях, виноградниках, пастухов и скотников, прядильщиц, ткачей и ткачих, валяльщиков, портных, плотников, столяров и т. д. В крупных имениях каждая такая группа делилась, в свою очередь, на декурии, во главе которой стоял декурион. Иногда не менее многочисленна была и familia urbana, делившаяся на персонал управляющий (ordinarii), пользовавшийся доверием господина, и персонал для услуг господину и госпоже как в доме, так и вне его (vulgares, mediastini, quales-quales). К числу первых принадлежали домоправитель, кассир, бухгалтер, управляющие домами, сдаваемыми внаем, покупщики припасов и т. д.; к числу вторых — привратник, заменявший сторожевого пса и сидевший на цепи, сторожа, придверники, хранители мебели, хранители серебра, гардеробщики, рабы, вводившие посетителей, рабы, приподнимавшие пред ними портьеры, и т. п. В кухне теснилась толпа поваров, пекарей хлеба, пирогов, паштетов. Одна служба за столом богатого римлянина требовала немалого количества рабов: обязанность одних — накрывать на стол, других — накладывать кушанье, третьих — пробовать, четвёртых — наливать вино; были такие, о волоса которых господа вытирали свои руки, толпа красивых мальчиков, танцовщиц, карликов и шутов развлекала гостей за едой. Для личных услуг к господину приставлены были камердинеры, купальщики, домашние хирурги, брадобреи; в богатых домах имелись чтецы, секретари, библиотекари, переписчики, выделыватели пергамента, педагоги, литераторы, философы, живописцы, скульпторы, счетчики, агенты по торговым делам и т. д. В числе лавочников, разносчиков, банкиров, менял, ростовщиков было немало рабов, занимавшихся тем или другим делом на пользу своего господина. Когда господин появлялся где-либо в публичном месте, перед ним всегда шествовала толпа рабов (anteambulanes); другая толпа замыкала шествие (pedisequi); nome n clator называл ему имена встречных, которых надлежало приветствовать; distributores и tesserarii распределяли подачки; тут же были носильщики, курьеры, посыльные, красивые юноши, составлявшие почётную стражу госпожи, и т. д. У госпожи имелись свои стражи, евнухи, акушерка, кормилица, баюкальщицы, пряхи, ткачихи, швеи. Беттихер написал целую книгу ("Сабина") специально о штате рабов при госпоже*. Рабами были преимущественно и актёры, акробаты, гладиаторы. На подготовку рабов образованных (litterati) тратились большие суммы (напр. Крассом, Аттиком). Многие капиталисты воспитывали специально для того или другого дела своих рабов и затем предоставляли их за плату в распоряжение желающих. Услугами наемных рабов пользовались лишь небогатые дома; богачи старались всех специалистов иметь у себя дома.

         В разнообразных способностях своих рабов богатый человек находил возможность удовлетворять всем потребностям жизни, даже всем капризам самой прихотливой роскоши. К его услугам была целая толпа принадлежащих ему людей всевозможных специальностей - от сапожника до парфюмера, от привратника, прикованного на цепи у входной двери, до философа, который своими лекциями о морали развлекал гостей, уставших пировать.

         * У хозяйки дома был свой особый штат рабов. Таковы, например, повивальная бабка, телохранители, кормилица, рабы, качавшие колыбель, носильщики. Кроме того, в ее распоряжении была собственно домашняя прислуга, обязанность которой, по словам Плавта, состояла в том, чтобы «прясть, молоть, колоть дрова, мести и получать палочные удары». На женской половине всегда были рабыни, которые занимались ткачеством, прядением и шитьем под надзором самой хозяйки. Были также рабыни, заведывавшие гардеробом под начальством особой надзирательницы. Между множеством других рабынь разделены были бесчисленные подробности туалета: прическа, окраска волос, опрыскивание их изо рта тонким дождем благоуханий, наведение бровей, вставка зубов, которые каждый вечер укладывались в особый ларчик, обмахивание веером, держание зонтика, завязывание сандалий, уход за собачкой.
         Выезд был для матроны самым лучшим случаем блеснуть богатством своего дома и изяществом своего вкуса. Поэтому кортеж составлялся из избранных рабов: тут были курьеры, выездные лакеи, вестники и другие рабы — все прекрасные юноши с изящно завитыми волосами; они составляли как бы почетную стражу. Кроме них, само собой разумеется, был целый подбор возниц или носильщиков, приспособленных ко всякого рода экипажам в разных упряжках, носилкам, креслам и верховой езде. Все племена мира имели своих представителей в толпе рабов, окружавших носилки матроны: здесь были в качестве носильщиков каппадокийцы и рослые сирийцы, даже мидяне, а позднее варвары с берегов Дуная и Рейна; сбоку либурны, державшие подножки; впереди курьеры из нумидийцев и мазиков с кожей цвета черного дерева; этот матово-черный цвет Красиво оттенял висевшие на их груди серебряные дощечки, на которых, вероятно, были вырезаны имя и герб их господ. Иногда римская матрона уводила с собой весь дом, целую армию, как говорит Ювенал. Увлеченная желанием блистать, она ни перед чем не останавливалась и в дни своего господства требовала от податливого мужа всю его челядь.
         Матроны также не лишены были тщеславного желания блистать ученостью — дорогой, но легкой. Они покупали или нанимали себе философа, который служил как бы говорящей книгой для своей госпожи. Он обязан был произносить рассуждения на различные темы о нравственности и говорить другие умные речи, а госпожа слушала, отрываясь иногда для того, чтобы ответить на какую-нибудь записочку или сделать какое-нибудь показавшееся ей вдруг необходимым хозяйственное распоряжение. Выезжая, матрона брала с собой и моралиста вместе со своим карликом и обезьяной.
         «Забавнее всего то, — говорит Лукиан, — что наши дамы берут уроки философии лишь во время своего туалета, когда, например, им причесывают голову; в продолжении всего остального дня у них не хватило бы на это времени».

         Катавшиеся верхом, в экипаже или в носилках отправлялись, как правило, за город на Аппиеву дорогу. Здесь светские люди показывали свои блестящие экипажи, запряженные сытыми мулами, хорошо подобранными по росту и масти, с богатыми пурпурными попонами и золотой сбруей. Экипажи были покрыты драгоценными коврами, украшены слоновой костью, медью, часто даже чеканным серебром; это были или петорритийп — четырехколесная повозка, запряженная парой лошадей, или двуколка, которую везла тройка мулов, или ковиний — экипаж, закрытый со всех сторон, или раеда — двухместный экипаж на 4 колесах, или очень высокая каррукан, легкий эсседий и т. п. Самые красивые экипажи были запряжены четверкой. Многие франты, садясь вместо кучера, правили сами, держа в руках длинные вожжи и бич. Впереди многих из них ехал отряд африканских всадников, которые разгоняли толпу; другие довольствовались скороходом или большой собакой, бежавшими впереди. Тех, которые прогуливались в носилках, несли на плечах 6 или 8 рабов высокого роста. Все эти рабы, всадники и носильщики были одеты в великолепные пенулы из белой или красной шерсти.
         На Аппиевой дороге нередко можно было встретить и дам. Здесь бывали куртизанки в полном блеске своей юности и красоты, полулежавшие в открытых носилках или ехавшие в обитых шелком экипажах, которыми они сами правили. В экипажах матрон было что-то величавое. Обычным их экипажем была двуколка, которой только они одни имели право пользоваться; иногда матрона усаживалась в носилки, опираясь рукой на мягкую пуховую подушку. По бокам носилок неотлучно находилось две рабыни, одна с зонтиком, другая с веером из павлиньих перьев. Впереди шли четыре черных скорохода индейского или африканского происхождения. Сзади было два белых раба, всегда готовых, как только носилки остановятся, поставить справа и слева маленькие лесенки; таким образом, матроне не приходилось утруждать себя указанием, с которой стороны она желает сойти.

         Всякий богатый гражданин, когда отправлялся в римские термы, приводил с собой одного или нескольких рабов, которые несли белье и прислуживали ему в бане. Тот, у кого не было рабов, пользовался прислугой в самих термах, которую он мог нанимать за некоторое вознаграждение. Прежде всего снимали с себя одежду в аподитериуме; платье хранилось в специально устроенных для этого вестиариях. Благоразумные люди поручали одежду надзору кого-нибудь из прислуги, так как случаи воровства были нередки. Посетитель бань смотря по желанию принимал душ, холодную, теплую или горячую ванну или же парился; можно было даже принять две ванны с некоторым перерывом. Римляне очень любили натирание и массаж. Растянувшись на особом ложе, купающийся отдавал себя в руки человека, который начинал давить ему все тело, чтобы размять его и расправить все суставы. Затем, вооружившись металлическим скребком, он усердно тер кожу, чтобы счистить всю грязь; после этого пациента натирали мазью из свиного сала и белой чемерицы, чтобы прошел зуд. Наконец, надушив его пахучими маслами и эссенциями, вытирали простынями из полотна или очень тонкой шерсти, после чего закутывали в ярко-красный халат и уносили домой в закрытых носилках.
         Женщины, даже из высшего общества, также посещают общественные бани, но обычно они купаются в особых залах. Впрочем, это правило не всегда соблюдалось. Ювенал и Марциал часто упоминают о неприличных сценах, происходивших вследствие смешения мужчин и женщин в одних и тех же банях. Чтобы прекратить эти безобразия, Траян построил около терм Тита особые бани для женщин. Адриан формально запретил смешение полов; но, очевидно, этот запрет сохранил силу ненадолго, так как подобные запреты после этого неоднократно повторялись, из чего видно, что их постоянно нарушали. Последние из известных нам правительственных распоряжений на этот счет — это указ Гелиогабала, который разрешает женщинам входить в мужские бани везде и в любой час.

         Кроме рабов, принадлежавших частным лицам (servi privati), были рабы общественные (servi publici), принадлежавшие или государству, или отдельному городу. Они строили улицы и водопроводы, работали на каменоломнях и в рудниках, чистили клоаки, служили на бойнях и в разных общественных мастерских (воинских орудий, верёвок, снастей для судов и пр.); они же занимали при магистратах низшие должности — посыльных, вестников, прислужников при судах, тюрьмах и храмах; они бывали государственными кассирами и писцами. Из них же составлялась свита, сопровождавшая каждого провинциального чиновника или полководца на место его должности.

         Древние писатели оставили нам много описаний ужасного положения, в котором находились римские рабы. Пища их по количеству была крайне скудная, по качеству никуда не годилась: выдавалось именно столько, чтобы не умереть с голоду. А между тем труд был изнурительный и продолжался с утра до вечера. Особенно тяжело было положение рабов на мельницах и в булочных, где нередко к шее рабов привязывали жернов или доску с отверстием посредине, чтобы помешать им есть муку или тесто, — и в рудниках, где больные, изувеченные, старики и женщины работали под кнутом, пока не падали от истощения. В случае болезни раба его отвозили на заброшенный "остров Эскулапа", где ему и предоставляли полную "свободу умирать". Катон Старший советует продавать "старых быков, больной скот, хворых овец, старые повозки, железный лом, старого раба, больного раба и вообще все недужное". Жестокое обращение с рабами было освящено и преданиями, и обычаями, и законами. Лишь во время Сатурналий рабы могли чувствовать себя несколько свободно; они надевали шапку отпущенников и садились за стол своих господ, причём последние иногда даже оказывали им почести. Все остальное время над ними тяготел произвол господ и управляющих. Цепь, кандалы, палка, бич были в большом ходу. Нередко случалось, что господин приказывал бросить раба в колодец или печь или посадить на вилы. Отпущенник Ведий Поллион за разбитую вазу велел бросить раба в садок с муренами. Август приказал повесить на мачте раба, убившего и съевшего его перепелку. В рабе видели существо грубое и нечувствительное и поэтому наказания для него придумывали возможно более ужасные и мучительные. Его мололи в мельничных жерновах, облепляли голову смолой и сдирали кожу с черепа, обрубали нос, губы, уши, руки, ноги или подвешивали голого на железных цепях, оставляя на съедение хищных птиц; его распинали, наконец, на кресте. "Я знаю, — говорит раб в комедии Плавта, — что моим последним жилищем будет крест: на нём покоятся мой отец, дед, прадед и все мои предки". В случае убийства господина рабом подвергались смерти все рабы, жившие с господином под одной крышей. Только положение рабов, служивших вне господского дома — на судах, в магазинах, заведующими мастерских — было несколько легче. Чем хуже была жизнь рабов, чем тяжелее работа, чем суровее наказания, чем мучительнее казни, тем сильнее рабы ненавидели господина. Отдавая себе ясный отчёт в том, какие чувства питают к ним рабы, господа, как и государственная власть, много заботились о предупреждении опасности со стороны рабов. Они старались поддерживать несогласия между рабами, разобщать рабов одинаковой национальности.
         Интересно, что внешне рабы ничем не отличались от свободных граждан. Они носили ту же одежду, в свободное время ходили в термы, театры, на стадионы. Вначале, рабы имели специальные ошейники с именем владельца, которые были быстро отменены. Сенат даже вынес на этот счет специальное положение, смысл которого был в том, чтобы рабы не выделялись среди граждан, чтобы они (рабы) не видели и не знали, как их много…»

          Примечание. Древнеримская исключительность. «Поверх туники свободные римские граждане непременно надевали тогу. Верхней одежде — тоге — римляне придавали глубоко символическое значение. Римский поэт Вергилий написал в своей «Энеиде»: «Владыки мира — народ, одетый в тоги». Togatus означало civis Romanus. Иностранцы и рабы не имели права носить тогу. Тога внушала римлянам чувство собственного достоинства и гордости, причастности к великому народу, облаченному в тогу – gens togata в отличие от gens barbara bracata – варваров, носящих штаны, или в отличие от греков, носящих плащ – pallium. Тога и башмаки составляли исключительную принадлежность свободного римлянина, обязательную для него даже во время путешествия.»

          Примечание. Что меня вдохновляет. П. Гиро, «Частная и общественная жизнь римлян» (как закладываются города и нравы древних римлян): «Первая забота основателя — выбрать место для нового города. Но этот выбор всегда представляется на волю богов. Если бы Ромул был греком, он посоветовался бы с дельфийским оракулом; если бы он был самнитом, то пошел бы следом за священным животным (волком или зеленым дятлом). Как латин, близкий сосед этрусков, ознакомившийся с наукой авгуров, он просит богов выразить свою волю посредством полета птиц. Боги указывают ему на Палатин.
    В день основания Ромул приступает прежде всего к жертвоприношению. Товарищи и спутники толпой окружают его, они зажигают костер из хвороста, и каждый скачет через его легкое пламя. Смысл этого обряда тот, что к действию, которое предполагается совершить, люди должны приступать чистыми: древние думали, что прыжок через священный огонь очищает человека и физически и нравственно.
    Как только этот предварительный обряд приготовил всех к великому действию основания города, Ромул вырыл маленькую круглую яму; в нее он бросил комок земли, принесенной из Альбы; потом каждый из его спутников в свою очередь бросил туда горсть земли, взятой в том городе, где он раньше жил. В этом обряде выражается мысль древнего человека, которую интересно отметить. Прежде чем прийти на Палатин, Ромул и его спутники жили в Альбе или в другом каком-нибудь соседнем городе; там находились их домашние очаги, там предки их жили и были погребены; религия же не позволяла бросать свой очаг и священную могилу предков. Чтобы не совершить такого нечестивого поступка, приходилось прибегать к фикции: под видом комка земли каждый уносил с собой священную почву, в которой были погребены его предки и с которой были связаны их «маны» (души усопших предков). Человек не мог уйти иначе, как захватив с собой и родную землю, и своих праотцов. Исполнение такого обряда было необходимо для того, чтобы, показывая место своего поселения, он мог сказать: «Это все-таки моя отчая земля (terra patria); здесь моя родина, потому что здесь обитают маны моего рода».
    Яма, в которую каждый бросил свою горсть земли, называлась mundus; очевидно, на языке древней религии это слово обозначало царство манов. Отсюда, как утверждает предание, души умерших выходили три раза в год, чтобы взглянуть на свет Божий. Не сохранилось ли в этом предании истинное представление этих древних людей? Бросая в яму комок земли со своей прежней родины, они в самом деле думали, что в нем заключены души их предков. Этим последним необходимо воздавать вечное поклонение, за что они будут оберегать своих потомков. На этом самом месте Ромул устроил алтарь и возжег огонь: здесь стал очаг города.
    Вокруг этого очага должен был расположиться город, как дом расположен вокруг домашнего очага. Ромул проводит борозду, которая отмечает границы будущего города. И тут малейшие подробности определяются обрядом: плуг должен быть медным, его везут белый бык и белая корова. Сам Ромул с покрывалом на голове и в одежде жреца держит за рукоять плуга и направляет его с пением молитв. Его спутники идут сзади, набожно храня глубокое молчание. По мере того, как плуг взрывает комья земли, их старательно отбрасывают внутрь черты, чтобы ни одна частичка этой священной почвы не осталась на чужой стороне.
    Эта черта, проведенная религией, должна оставаться ненарушимой. Ни свой, ни чужой не смеет переступить ее. Перескочить через эту маленькую борозду — значит совершить нечестивый поступок: римское предание рассказывает, будто бы Рем, брат основателя города, совершил его, за что и поплатился жизнью.
    Для входа в город и выхода из него борозда в некоторых местах прерывалась; с этой целью Ромул приподнимал плуг и нес его; такие промежутки назывались portae. Здесь были устроены городские ворота.
    Этот день неизменно праздновался в древности из года в год, и даже теперешние римляне празднуют рождение своего города в тот же самый день, как и в прежние времена, за 11 дней до майских календ.

    (из рассказа древнеримского очевидца) «…Месяц тому назад Мамурра звал меня на свадьбу одного из своих друзей из знаменитого семейства Фабиев, который брал в жены девушку из рода Метеллов. Это была настоящая патрицианская свадьба, поэтому, придя к Метеллу, мы нашли вестибюль дома наполненным массой людей, которые толпились даже на улице. Не без труда пробрались мы в атриум, а оттуда в перистиль.
    Затерявшись в толпе, я слышал, как кто-то рассказывал об обручении. Оно происходило у Метелла в присутствии обоих семейств и их друзей в первом часу дня (шесть часов утра) — час самый благоприятный для обручения. Юрист Антистий Лабеон был распорядителем; он непременно хотел, чтобы обручальный акт был записан, хотя совершенно достаточно было бы и словесного уговора. Он заметил важно Метеллу: «Обручение, как и свадьба, могут быть совершены только по добровольному соглашению обеих сторон, и девушка может воспротивиться воле отца в случае, если гражданин, которого ей предоставляют в качестве жениха, имеет позорную репутацию, вел или ведет дурную жизнь. Имеешь ли ты, дитя мое, сказать что-нибудь по этому поводу? Ты не отвечаешь? В таком случае мы пойдем дальше, предполагая, что если девушка не сопротивляется открыто, значит, она согласна». Подписавши акт, Фабий предложил своей невесте, как залог заключенного с ней договора, железное кольцо, совсем гладкое и без всяких камней. Метелла приняла его, и в знак сердечного единения, которое отныне должно царствовать между ней и Фабием, она надела кольцо на предпоследний палец левой руки, потому что в этом пальце, говорят, есть нерв, соединяющий его с сердцем…
    Разговор… был прерван молодой Метеллой, которая пришла в сопровождении своей матери. Она может быть названа типичной римской красавицей: это была блондинка с низким лбом, маленьким орлиным носом, черными и очень быстрыми глазами, над которыми дугою идут брови, начинающиеся чуть не у самых щек и почти сросшиеся на переносице, с маленьким ротиком, щеками цвета роз и лилии, маленькой ножкой, белой и длинной рукой, пальцы которой, округленные и слегка приподнятые в концах, украшены розовыми ногтями.
    Особенный блеск красоте Метеллы, которой было 14 лет, придавал костюм новобрачной: на ней было гладкое белое одеяние, длинное, ниспадавшее до самого пола, а сверху грациозно накинутая на голову palla, которая окаймляла ее лицо, оставляя на лбу открытыми волосы, разделенные пробором на две пряди. Это обычный костюм матрон, только причесана была новобрачная и palla на ней была надета так, как у весталок, в знак ее чистоты и невинности. Разница была лишь в цвете palla, которая у Метеллы была не белая, а цвета шафрана или скорее желтоватого пламени, вследствие чего такая одежда называется flammeum. Такая palla, предназначенная исключительно замужней женщине, служила ей как бы покрывалом, откуда и само название патрицианской свадьбы nuptiae (от nubere — скрывать [1]). Обута была новобрачная в башмаки также желтого цвета.
    Фабий и Метелла поместились в кресло с двумя сидениями, оно было покрыто шкурой овцы, принесенной в жертву. Фламин положил правую руку девушки в правую руку юноши и произнес священные слова, означавшие, что жена должна быть приобщена к имуществу мужа и его святыням. Затем он принес Юноне, покровительнице браков, жертву с возлияниями из вина с медом и молока. Среди жертвенных предметов был между прочим пшеничный хлеб, называемый far, который приносила новобрачная. От этого хлеба far и произошло название такого рода брака — confarreatio.
    Метелл сделал своей дочери свадебный подарок: дал ей полное приданое, драгоценные камни, ожерелья. Этот подарок был делом его щедрости, но в условиях, записанных на свадебных табличках, сказано было, что Метелла принесет с собой миллион сестерций (обычное приданое девушек из хорошей семьи).
    Согласно весьма распространенному обычаю, Метелла приносила с собой в дом также и раба, известного под именем приданного раба. Вслед за этим таблички, на которых был написан брачный договор, помещены были в государственный tabularium, а копия с них в tablinum дома.
    Плебейский брак представляет собой куплю (coemptio). Муж покупает себе жену, которая по закону становится его рабой. Ее продает отец или опекун в присутствии магистрата, пяти свидетелей из римских граждан и libripens'a — буквально, свободного весовщика, т. е. без пристрастного посредника, который присутствует при всякой купле-продаже. В данном случае продажа чисто фиктивная, так как цена продаваемой женщины всего один ас.
    Женщина, вышедшая замуж таким браком (coemptio), не приобщается к культу пенатов своего мужа, святилище которых составляет самое сокровенное место в доме. Этот брак юридически ставит ее в положение рабыни, так что она имеет право чтить только общественных ларов — божества, покровительствующие рабам. Она, впрочем, должна сделать также приношение и ларам домашнего очага, тоже в виде аса, который она, по странному обычаю, приносит в день свадьбы в своей обуви.
    Как только кортеж прибыл в брачный дом, Фабий стал перед дверью и, обращаясь к Метелле, спросил ее: «Кто ты?» «Где ты будешь Гай, там я буду Гайя», — отвечала та в ознаменование того, что она готова разделять жизнь и судьбу своего мужа. Тогда один из трех друзей жениха предложил ей взять зажженный сосновый факел и воду; это делалось для очищения, а также в знак того, что она будет отныне делить воду и огонь со своим мужем. Новобрачная прикрепила к дверям шерстяные повязки — это значило, что она будет хорошей пряхой, — и помазала косяк свиным и волчьим салом для предотвращения колдовства. Потом ее подруги подняли ее, чтобы пронести в двери, так как было бы дурным знаком, если бы ее ноги коснулись порога. Молодой также должен выполнить символический обряд; он бросал детям орехи, как бы заявляя этим, что отказывается от всяких пустяков.
    Когда Метелла вошла в атриум, ее посадили на шерстяную волну и вручили ключ — символ управления домом, которое будет ей вверено, а Фабий поднес ей на блюде несколько золотых монет. За этим последовал роскошный ужин. Женщины, которые были только один раз замужем, сидели с белыми венками на головах. Вечером старшие из них отвели Метеллу на брачное ложе. Едва она вступила в комнату, раздался хор юношей и девушек, певший свадебные песни под аккомпанемент флейты.
    «Обитатель Геликонского холма, сын Венеры Урании, ты, который привлекаешь к супругу нежную деву, бог гименея, Гимен, Гимен, бог гименея.
    Увенчай свое чело цветами и майораном; возьми flammeum, приди сюда, приветливое божество, приди в желтой сандалии на белой как снег ноге.
    Увлеченный сегодняшним весельем, присоедини свой серебристый голос к нашей песне гименея; своей легкой стопой ударяй землю и взволнуй своей рукой пламя горящей сосны.
    Призови в это жилище ту, которая должна здесь царить. Пусть она возгорится желанием к своему молодому мужу, пусть любовь увлечет ее душу, пусть обовьется она, как плющ обвивает вяз».
    Хор юношей solo. «И вы также, чистые девы, для которых придет такой же день, повторяйте в такт: бог гименея, Гимен, Гимен, бог гименея» (Катулл).
    Вскоре матроны вышли, и под звуки продолжавшегося пения новобрачный был введен к своей супруге.
    На другой день происходила repotia у молодых — ужин, на котором новобрачная впервые исполняет обязанности хозяйки дома.

   (Палатинский холм) …На склоне холма, обращенном к бычьему рынку, любопытным показывали маленький грот, осененный фиговым деревом, который назывался Lupercal: здесь будто бы волчица кормила своим молоком Ромула и Рема. Еще далее виднелся большой алтарь (Ara Maxima), сооруженный Эвандром; здесь до конца империи праздновали победу Геракла над Какусом. Над ним, на вершине холма, был памятник, вид которого приводил в волнение каждого посетителя, — хижина Ромула.

    Около самого Большого цирка в одном доме помещались, может быть в разные времена, и воины, и рабы. Стены комнат, окружающих атриум, покрыты надписями, сделанными острием или углем (такие надписи у итальянцев называются graffiti). Большая часть их сделана солдатами, которые называли себя императорскими ветеранами (veteranus Domini nostri); некоторые представляют собой колкие эпиграммы, в которых ветеран жалуется на то, что от своей службы он получил очень мало выгоды. По-видимому, здесь одно время находилась также школа молодых рабов (paedagogium), где готовились императорские слуги. Многие из них оставили надписи, свидетельствующие о том, что автор ждет — не дождется выпуска. Тут же была найдена знаменитая карикатура, которая изображает человека с ослиной головой, распятого на кресте, другой снизу смотрит на распятого и держит руку около рта. Смысл карикатуры объясняется следующей надписью: «Алексамен поклоняется своему богу». Очевидно, это насмешка над христианами: во II в. думали, что христиане, а также евреи, поклоняются ослу.

    …Тит Ливий рассказывает, что сенат, желая искоренить в Риме вакханалии, постановил предавать смертной казни всех, кто будет в них участвовать. Это постановление легко было применять к гражданам, но совсем иначе обстояло дело по отношению к женщинам, которые оказывались не менее виновными. Тут возникло весьма серьезное затруднение: женщины не были вовсе подсудны государству, только семья имела право судить их. Сенат отнесся с уважением к этому старому обычаю и предоставил отцам и мужьям произнесение над женщинами смертного приговора.
    Право суда, которое отец семьи имел над своими домочадцами, было полное, и на его решение не могло быть апелляции. Он мог приговаривать даже к смертной казни, как это делал магистрат города. Никакая власть не имела права изменить его решений. "Муж, говорит Катон Старший, судья своей жены, и его власть не имеет границ: он делает, что хочет. Если жена совершила проступок, он ее наказывает; если она выпила вина, он ее приговаривает; если она вступила в связь с другим, он ее убивает". Такое же право имел он по отношению к детям. Валерий Максим упоминает о некоем Атилии, который убил свою дочь за то, что она дурно себя вела. Известен случай, когда отец предал смертной казни своего сына, участвовавшего в заговоре Катилины.
     Подобного рода случаи весьма многочисленны в римской истории. Было бы, впрочем, ошибочно думать, что отец имел неограниченное право убивать своих детей. Он был их судья; если он их и казнил, то лишь на основании своего права суда.
    Кроме того, нужно заметить, что авторитет отца не был произволом. Он основывался на верованиях, которые коренились в глубине души, и в этих же самых верованиях он находил себе и ограничение. Так, напр., отец имел право изгнать сына из семьи, но он в то же время знал, что если поступить таким образом, род может прекратиться, и маны его предков подвергнутся вечному забвению.

    Римляне не держали своих женщин в тиши и уединении гинекеев, она появлялась у них и в театрах, и на праздниках, и на пиру: везде ей было почетное место; всякий уступал ей дорогу, даже консул со своими ликторами. Впрочем, ее редко можно было встретить в публичном месте или на общественном собрании: добродетель сделала ее такой же домоседкой, какою гречанка была по принуждению, ее обычное место было у домашнего очага в атриуме. Этот атриум не был, подобно гинекею, отдаленным помещением, теремом в верхнем этаже дома, убежищем укромным и недоступным. Атриум был центральным помещением в римском жилище, общей залой, в которой сходилось все семейство, где принимались друзья и чужестранцы. Здесь у очага возвышался жертвенник богам-ларам, и вокруг этого святилища стояло все, что было самого драгоценного и почитаемого в семействе: брачная постель, изображения предков, холст и веретено матери семейства, сундук с документами и домашней кассой; все эти сокровища находились под охраной матроны.
    Переступая порог мужнего дома, молодая жена обращалась к нему со следующими словами: "Ubi tu Gaius, ibi ego Gaia там, где ты хозяин, там я буду хозяйкой". Жена действительно была хозяйкой всего того, над чем муж был хозяином. Каждый в доме, не исключая даже мужа, звал ее domina, (госпожа), и Катон Старший выразил лишь в преувеличенной форме по существу совершенно верное замечание, когда в шутку восклицал: "Везде мужи управляют мужами, а мы, которые управляем всеми мужами, находимся под управлением наших жен".
    Один суровый сенатор, Цецина Север, горько жаловался на всевозможные злоупотребления, причиной которых были женщины, и заявил, что "с тех пор как они были освобождены от уз, которыми предки считали нужным их связывать, женщины царствуют в семье, в суде и в войсках".
    ...Она (женщина) вмешивалась во все, даже в военное дело; бывали женщины, которые на коне около своего мужа присутствовали при учении, производили смотр и даже обращались к войскам с речью. Некоторые из них приобретали популярность в легионах, и не раз солдаты и командиры складывались, чтоб поставить статую жене своего командира.»

    (Воспитание) Когда у реки Эч римские всадники, не выдержав натиска кимвров, в страхе прибежали в Рим, Марк Эмилий Скавр, светоч и краса отечества, послал сказать своему сыну, участвовавшему в бегстве: "Охотнее я увидел бы тебя убитым на своих глазах в честном бою, чем виновником постыдного бегства. Итак, если в тебе осталась хоть капля стыда, ты должен избегать взоров обесчещенного отца". Получивши известие об этом, сын вонзил себе в грудь тот самый меч, который он должен был употребить против врагов.
    Не менее твердо обошелся с сыном сенатор Авл Фульвий, но он наказал его не за то, что он бежал с поля битвы, а за то, что он пошел в битву. Когда юноша, выдававшийся между сверстниками и умом, и образованностью, и красотой, увлеченный дружбой с Катилиной, в безрассудном порыве устремился в его лагерь, отец перехватил его на пути и собственноручно умертвил, сказавши при этом: "Я произвел тебя на свет не для Катилины против отечества, а для отечества против Катилины".
     Сын находился под постоянным наблюдением отца. Даже когда тот отправлялся куда-нибудь на званый обед, он брал его с собой. При этом всякий поступок, который бы мог осквернить чистоту и невинность ребенка, вызывал суровую кару. Катон, будучи цензором, исключил из сената Манлия за то, что тот среди бела дня поцеловал свою жену в присутствии дочери. В конце трапезы, в праздничные дни, было обыкновение петь песни, восхвалявшие подвиги великих людей; весьма вероятно, что в этом пении принимали участие и дети.
    Такое воспитание имело то преимущество, что оно делало тело крепким, характер твердым, душу дисциплинированной и слепо подчиняющейся законам. Ему, без сомнения, Рим обязан тем, что добился владычества над всем миром, причем ни разу во время самых великих бедствий его граждане не падали духом; вторая Пуническая война была самым тяжелым из таких испытаний, но она лишь укрепила удивительную стойкость и энергию римского народа. Но такая система имела и свою оборотную сторону. Практический интерес оказывался единственным руководящим правилом жизни; ничего не делалось для развития нежных свойств сердца, для того, чтобы доставить человеку способность к тонкому и бескорыстному умственному наслаждению. Типичный римлянин, соответствующий древнему идеалу, это Катон, рекомендующий продавать раба после того, как он состарится в доме и не в состоянии уже больше служить; это Муммий, который с покойным сердцем уничтожает в Коринфе чудные произведения искусства. Наступило, впрочем, время, когда греческое влияние заронило в эти здравые и ограниченные умы зачатки мировоззрения менее сурового и отводящего более места идеалам.
    Начиная с эпохи Пунических войн мы видим множество признаков этого изменения. Воспитание еще сохраняет свой частный характер, власть отца еще остается неприкосновенной, но недостаток общеобразовательных идей и сведений начинает уже пополняться, благодаря все усиливающемуся влиянию Греции.
    Науки естественные и математические своей точностью должны были особенно прийтись по вкусу римлянам с их практическим умом. Тем не менее, занятия этими науками находились, по-видимому, на довольно низком уровне. Цицерон сам говорит, что геометрия сводилась к искусству измерять; изучали скорее ремесло землемера, чем науку геометра. При Августе были особые школы геометрии, но можно предполагать, что и они имели такие практические цели. Сведения по астрономии не шли далее того, что было необходимо для обыденной жизни и для толкования поэтов.
    Вкус к занятиям искусствами проникал, правда, в римское общество под влиянием греков, но это эстетическое развитие шло медленно и не привело к каким-либо значительным результатам. На скульпторов и живописцев не переставали смотреть как на ремесленников, несмотря на пример Фабия Пиктора, который принадлежал к аристократическому обществу. Мессала, например, учил своего сына живописи, но только потому, что этот сын был немой и занятия живописью могли доставить ему некоторое развлечение. Можно указать также на одну картину в Помпеях, на которой изображен юноша, сидящий на площади и делающий снимок с конной статуи. Музыка и танцы долго пользовались полным презрением. Теперь уже не могло бы, конечно, повториться недоразумение, происшедшее с претором Аницием, который в 168 г. до Р. X., видя, как греческие музыканты начали играть прелюдию, и ничего не понимая в их приготовлениях, велел им прекратить этот несносный шум и начать наконец драться.

    (наказания в школе) "Боясь розги, говорит он, Ахиллес уже большой распевал песни на горах своей родины". Ферула играла роль скипетра в школе: она поддерживала во всех пассивное повиновение. Дети должны были подставлять под линейку открытые руки, чтобы удар был больнее. В случаях серьезных пускался в ход ремень из шкурки угря или кожи. Плеть с узлами и железными остриями на концах, по-видимому, не употреблялась в школе. Одна картина в Геркулануме показывает, каким образом происходило наказание розгами. Виновного брал на плечи более взрослый товарищ; другой держал его за ноги; остальные хладнокровно смотрели на всю эту сцену, как будто бы в ней не было ничего необыкновенного. Учитель, спокойный и серьезный, вооружен розгой, которой он наносит сильные удары. Ребенок извивается от 'боли, и из его широко открытого рта, по-видимому, вылетают жалобные крики.

    (рабы древнего Рима) Человек рождался рабом, если происходил от матери-рабыни. Ребенок наследовал юридическое положение своей матери, если только она не сочеталась законным браком с его отцом: с рабыней же не могло быть законного брака. Ребенок, происшедший от рабыни, принадлежит господину его матери. Раб, родившийся в доме, назывался verna.
    Из обстоятельств, которые делали рабом свободнорожденного человека, нужно прежде всего отметить плен: римляне, применявшие это правило к чужестранцам, не задумывались применять его и к самим себе. Кроме того, существовал ряд случаев, когда римский гражданин наказывался лишением свободы и, следовательно, становился рабом. Такая судьба постигала, согласно древним законам, гражданина, который уклонялся от внесения в цензорские списки.
    Каждые пять лет в Риме производилась перепись граждан (censum); при этом каждый гражданин должен был вносить в списки свое имя с указанием размеров имущества, имени отца, состава семьи и местожительства. На основании этих списков граждане распределялись по классам, и в связи с этим производилась раскладка податей и организация военной повинности. Гражданин, уклонившийся от переписи (incensus), тем самым уклонялся и от уплаты податей, и от военной повинности, за что и подвергался наказанию.
    Также обращали в рабство вора, пойманного с поличным, и неоплатного должника. В эпоху империи эти источники рабства уже не существовали; но зато появились новые.
    Юридическое положение раба определяется очень просто: он не человек. Не имея свободы, он не гражданин и не может иметь семьи. У него нет также собственности, он не имеет права вести дело в суде от собственного имени. Господину принадлежит над ним полная, неограниченная власть, похожая на власть над вещью, которая ему принадлежит. Господин может поэтому продать или подарить своего раба, наказывать его, бить, казнить. Впрочем, в действительности положение раба далеко не было таким печальным. Нравы, которые всегда смягчают на практике суровые нормы права; вполне понятный интерес господ; вначале также принадлежность к одной и той же расе, все это способствовало смягчению положения раба. Обычай давать рабу peculium, выделенную в пользование раба часть господского имущества, также не остался без влияния на постепенное улучшение его положения. С одной стороны, господин мало-помалу привыкал видеть в рабе сотрудника, услуги которого становились ему с каждым днем все более и более необходимыми, с другой раб в своем личном хозяйстве получал возможность иметь доходы, остававшиеся в его распоряжении, и копить их для того, чтоб в будущем откупиться на волю.
    В конце республики и в действительном, и в юридическом положении рабов произошло двойное изменение, которое объясняется следующими двумя главными причинами. Число рабов значительно увеличилось, кроме того они уже не принадлежали, как прежде, к соседним и родственным племенам, а происходили из отдаленных и варварских стран, поэтому обращение с ними господ естественно стало менее гуманным.  В прежние времена нравы смягчали законы, но с тех пор нравы стали в этом отношении хуже, и закону пришлось самому сделаться мягче. Кроме того, в эту эпоху сама законность рабства стала уже подвергаться сомнению. Люди думающие и образованные стали смотреть на это учреждение, как на нечто противное природе. Эти новые понятия отразились и на законодательстве римской империи. Отсюда ряд постановлений, которые от Августа до Антонинов стремились оградить раба от слишком резких проявлений господского произвола.

    «Я ходил на форум, когда увидел большую толпу, которая собралась около храма Кастора перед лавками. Приблизившись, я увидел на подмостках мужчин, женщин, юношей и молодых девушек. Все они были почти совсем нагие и имели на шее маленькую дощечку с надписью; на головах у некоторых из них были белые шерстяные колпаки, совсем гладкие, у других лавровые венки; у большинства ноги были натерты мелом или гипсом.
     Какой-то человек весьма неприятной наружности, грубый и резкий, прогуливался перед ними и говорил, обращаясь к толпе: "Посмотрите-ка на этого юношу, какой он белый, какой прекрасный с головы до пят! Полюбуйтесь на его черные глаза и черные волосы. Он прекрасно слышит обоими ушами и также прекрасно видит обоими глазами, он здоров и телом и душой. Я ручаюсь вам за его воздержанность, честность и кротость; он послушен малейшему знаку, и с ним можно делать, что угодно. Он знает немного по-гречески, поет, может увеселять во время пира. Это дитя с берегов Нила". Затем, ударяя слегка по его щекам, он продолжал: "Слышите ли, как отдается! Какое упругое тело! Болезнь никогда не будет в состоянии что-нибудь сделать с ним. За восемь тысяч сестерций вы можете купить его в полную и безраздельную собственность".
    Потом перешел к черномазому ребенку: "Ну-ка, покажи свои штуки владыкам мира!" И дитя принялось прыгать, вертеться, скакать на досках и производить всякие другие штуки. "Что за проворство! Какая красота! Какое изящество! восклицал продавец. Войдите же, граждане, в мою лавку, там вы увидите кое-что еще получше; здесь ведь только выставка моего товара; все же, что у меня есть самого редкого, самого прекрасного, нежного, обольстительного и удивительного все это помещается внутри".
    Многие поддались на это приглашение, а купец в это время приступил к продаже. Молодой раб, выделывавший штуки, соблазнил нескольких зрителей. Мальчика совершенно раздели, чтобы посмотреть, не было ли у него каких-нибудь скрытых недостатков; спрашивали о его возрасте, о месте его происхождения. И начался аукцион. Объявлена была цена в 4 000 сестерций, потом она поднялась до 6000 и наконец остановилась на 8 000. Покупатель вышел из толпы, и держа в руках маленькую монету, произнес следующую формулу: "Я заявляю, что этот мальчик, по праву квиритов, принадлежит мне, и что я купил его этой монетой и этими весами"…  постучал монетой о весы, отсчитал условленную сумму и увел с собой раба.

    Челядь богатого римлянина называлась familia urbana. Во главе дома стоял управитель, под начальством которого находились рабы, заведующие мебелью, гардеробом, серебром и всей парадной посудой, которая блистала золотом и драгоценными камнями.
    Рабы при ваннах, начиная от истопников и кончая банщиками, в обязанности которых было натирать, умащать и опрыскивать духами тело, согласно обычаю южных стран.
    Рабы по санитарной части. Римляне, древнейшая медицина которых ограничивалась самыми простыми и грубыми средствами, в более поздние времена захотели иметь настоящих врачей, и в Греции к их услугам стало развиваться врачебное искусство, которое когда-то было там привилегией свободных людей.
    Рабы, служившие за столом. В те времена, когда римляне не утратили еще своей древней умеренности, раб, приготовлявший кушанья, был самым последним из рабов.

          Со времен Мария стали считать скрягой того, кто не платил главному повару большого жалованья, чем учителю, заведовавшему воспитанием и обучением детей. Затем шли рабы, которым поручалось приглашение гостей; начальник пиршественной залы; рабы, расставлявшие ложа, накрывавшие стол, устраивавшие пиршество; кравчий; рабы, разносившие хлеб и мясо, пробовавшие кушанья прежде, чем подавать их к столу; молодые рабы, сидевшие у ног господина, чтобы исполнять его приказания, а также забавлять его шутками. Для этих обязанностей предпочитались египтяне: с кудрями до плеч, в белой легкой тунике, которая доходила до колен, спускаясь мягкими складками из-под слабо затянутого пояса, эти рабы были привлекательны не только своей молодостью и красотой, но и той прелестью, которая создается соединенными усилиями искусства и природы; разделенные на несколько групп, они разливали вино в чаши, лили на руки ледяную воду для освежения пирующих и обрызгивали их головы благоуханиями. Пение и пляска молодых испанок из Гадеса (Кадикс) еще более увеличивали опьяняющее веселье пира. К этой тщательно и с тонким вкусом подобранной для услады господина толпе рабов, которым искусства придали, так сказать, художественную отделку и изящный вид, притупленный вкус времен империи присоединил еще разных карликов, уродов и шутов: это были несчастные существа, которые не столько сами шутили, сколько вызывали насмешки над собой.
    Далее следуют рабы, служившие при выездах господина из дому. Они толпой окружали его даже во время обыкновенных выездов, лишенных всякой торжественности; кроме того, рабы выбегали вечером к нему навстречу с факелами, во время выборов сопровождали его в толпе, разбрасывали от его имени золото и обращались с приветствиями к попадавшимся на пути гражданам, помогали своему господину узнавать их, подсказывая на ухо их имена.
    У хозяйки дома был свой особый штат рабов. Таковы, например, повивальная бабка, телохранители, кормилица, рабы, качавшие колыбель, носильщики. Кроме того, в ее распоряжении была собственно домашняя прислуга, обязанность которой, по словам Плавта, состояла в том, чтобы "прясть, молоть, колоть дрова, мести и получать палочные удары". На женской половине всегда были рабыни, которые занимались ткачеством, прядением и шитьем под надзором самой хозяйки. Были также рабыни, заведовавшие гардеробом под начальством особой надзирательницы. Между множеством других рабынь разделены были бесчисленные подробности туалета: прическа, окраска волос, опрыскивание их изо рта тонким дождем благоуханий, наведение бровей, вставка зубов, которые каждый вечер укладывались в особый ларчик, обмахивание веером, держание зонтика, завязывание сандалий, уход за собачкой.
    Выезд был для матроны самым лучшим случаем блеснуть богатством своего дома и изяществом своего вкуса. Поэтому кортеж составлялся из избранных рабов: тут были курьеры, выездные лакеи, вестники и другие рабы все прекрасные юноши с изящно завитыми волосами; они составляли как бы почетную стражу. Кроме них, само собой разумеется, был целый подбор возниц или носильщиков, приспособленных ко всякого рода экипажам в разных упряжках, носилкам, креслам и верховой езде. Все племена мира имели своих представителей в толпе рабов, окружавших носилки матроны: здесь были в качестве носильщиков каппадокийцы и рослые сирийцы, даже мидяне, а позднее варвары с берегов Дуная и Рейна; сбоку либурны, державшие подножки; впереди курьеры из нумидийцев и мазиков с кожей цвета черного дерева; этот матово-черный цвет Красиво оттенял висевшие на их груди серебряные дощечки, на которых, вероятно, были вырезаны имя и герб их господ. Иногда римская матрона уводила с собой весь дом, целую армию, как говорит Ювенал. Увлеченная желанием блистать, она ни перед чем не останавливалась и в дни своего господства требовала от податливого мужа всю его челядь.
    Влияние богатства сказалось в громадном увеличении числа обыкновенной домашней прислуги. Под влиянием же Греции явились новые потребности и фантазии, а вместе с этим и новые категории рабов. Желание быть или казаться просвещенным вызвало появление в римском доме секретарей. В больших домах стали устраивать библиотеки, а при библиотеке состоял особый, весьма многочисленный штат рабов для установки, сохранения и изготовления книг: одни составляли книги, другие переписывали их, третьи вносили в каталог, четвертые сберегали; были рабы для склеивания, выколачивания, выглаживания и вообще для приготовления папируса и пергамента. С другой стороны, для обучения и воспитания детей имелись наставники и всякого рода учителя. Римляне держали даже собственных мудрецов. Один богач, Сабин, который никак не мог удержать в памяти имена Ахилла, Одиссея и Приама, желал, тем не менее, иметь репутацию человека просвещенного. Он решил выйти из этого затруднения приобретением рабов, ученость которых принадлежала бы исключительно ему на правах собственности. Он и купил себе раба, знавшего наизусть Гомера, другого раба, изучившего Гесиода, и еще девять, которые поделили между собой 9 греческих лириков. За них было заплачено чрезвычайно дорого, что впрочем не удивительно: такого товара в наличности не оказалось, и пришлось изготовить его по особому заказу. Снарядившись таким образом, Сабин держал своих ученых рабов за столом постоянно при себе; они подсказывали ему на ухо стихи, которые тот, перевирая иногда, цитировал в своих разговорах с сотрапезниками.
    Матроны точно так же не лишены были тщеславного желания блистать такой ученостью дорогой, но легкой. Они покупали или нанимали себе философа, который служил как бы говорящей книгой для своей госпожи. Он обязан был произносить рассуждения на различные темы о нравственности и говорить другие умные речи, а госпожа слушала, отрываясь иногда для того, чтобы ответить на какую-нибудь записочку или сделать какое-нибудь показавшееся ей вдруг необходимым хозяйственное распоряжение. Выезжая, матрона брала с собой и моралиста вместе со своим карликом и обезьяной. "Забавнее всего то, говорит Лукиан, что наши дамы берут уроки философии лишь во время своего туалета, когда, например, им причесывают голову; в продолжении всего остального дня у них не хватило бы на это времени".

   (хороший раб) Образцом хорошего раба должен служить такой раб, который печется и заботится о хозяйских делах, который в отсутствие господина охраняет его интересы так же старательно, как если бы сам господин был тут же, или даже еще старательнее. Надо, чтобы больше всего у него работала не глотка, а спина, не брюхо, а ноги, чтобы его сердечные потребности были невелики. Пусть всегда помнит, как обращается господин с негодными рабами ленивыми и бесчестными; пусть не забывает о побоях, кандалах, утомительных мельничных работах, о постоянном изнурении, муках от холода; ведь все это воздаяние за лень и нерадивость. Как огня боюсь я этого, и благодаря этому страху предпочитаю быть хорошим, а не плохим рабом. Я несравненно охотнее буду выслушивать словесные приказания: удары же я ненавижу. Ведь гораздо приятнее есть уже смолотое, чем самому возиться над этим. Поэтому я подчиняюсь власти господина; это для раба хорошо и покойно, и я в прямой выгоде. Пусть другие поступают так, как считают правильным, а я буду соблюдать свою выгоду. Буду постоянно в страхе, буду воздерживаться от проступков, буду стараться всюду и постоянно быть начеку. Только те рабы полезны господину, которые стараются не провиниться. А как приходится трусить тем, которые не боятся ничего и вдруг заслужат наказания! Мне уж недолго осталось бояться: близко то время, когда господин воздаст мне должное за мою службу. Мое правило служить так, чтобы соблюдать интересы собственной спины.

    (наказания рабов) Орудиями наказания были прежде всего розги, палка простая и с острым наконечником, плеть, ремень. Плавт сравнивает рабов с ослами, до того их кожа привыкла к ударам, и говорит, что они принадлежат к породе пантер, потому что тело у них как, и у пантер, полосатое. В самом деле, мало нашлось бы рабов, не имеющих знаков на теле. Трахалион в Rudens`e утверждает, что он меньший плут, чем другой раб, и в доказательство предлагает осмотреть его спину.
    Кроме этого существовали еще наказания посредством всякого рода лишений: кандалы на руки или на ноги, ущемление шеи вилами, приковывание к цепи, изнурительные работы, голод и холод. Подобные виды наказания приносили в то же время материальную выгоду господину: наказывая раба, он уменьшал его содержание и увеличивал его работу.
Первой ступенью этой лестницы наказаний была ссылка в деревню, где раб употреблялся на земледельческие работы с мотыгой в руках и с кандалами на ногах. Были и другие наказания, часто употреблявшиеся и в городе, и в деревне: раба отправляли на мельницу, которая часто упоминается в угрозах господ, так как это было обычное наказание, на каменоломни, в рудники. "Уведите его, пусть на него наденут тяжелые кандалы. А потом ты отправишься на каменоломню и, если другие успеют обтесать восемь глыб в день, а ты не сделаешь сверх того по крайней мере половины, то получишь тысячу ударов". "Я часто видел на картинах, говорит один раб, изображение бесчисленных казней Ахерона, но никакой Ахерон не может сравниться с каменоломней, из которой я только что вышел; это место, где работа изнуряет тело до полнейшего истощения сил".
    Как избавиться от всех этих ужасов? Убежать? Но это значило попасть из огня да в полымя. Бегство считалось одним из самых тяжелых преступлений раба. За малейшую попытку к бегству, по одному только подозрению, его жестоко наказывали и клеймили раскаленным железом. И притом, куда бежать? К частному лицу? Но закон наказывал такого человека, как укрывателя. В храм? Но римское государство не признавало права убежища, которое было священным в Греции. Нигде и ни у кого не мог он найти заступничества, разве у какого-нибудь друга своего хозяина. Если убежавшего раба поймают, то дело может не ограничиться тем, что его изобьют до полусмерти, закуют, замучат работой. Его могли отправить на казнь в амфитеатр, где он сделается жертвой диких зверей или гладиаторов; его могли бросить в колодец или в печь, уморить на вилах, на кресте, сжечь в просмоленном платье.
    По отношению к рабу произвол господина ничем не был ограничен.
    Минуций Базил подвергал своих рабов в виде наказания самым ужасным увечьям. Ведий Поллион, выскочка из вольноотпущенников, бросал провинившихся рабов муренам, чтобы полюбоваться, как эти рыбы проглотят их целиком и все это за какое-нибудь слово, показавшееся грубым, за простую неловкость. Известна история
раба, который был приговорен к этого рода казни за то, что уронил хрустальную вазу во время пира, где присутствовал сам Август. Несчастный бросился к ногам императора и стал умолять, чтобы его не бросали на съедение рыбам; возмущенный Август велел перебить весь хрусталь у Ведия и простил раба. Но наказал ли он господина этого раба? И сделал ли он что-нибудь для того, чтоб подобные случаи не повторялись? Да и на каком основании стал бы он все это делать? Разве сам он не велел повесить на мачте своего доверенного раба Эроса за то, что тому пришла фантазия зажарить и съесть перепелку, прославившуюся своими победами в боях, до которых римляне были такими страстными охотниками. Приходится видеть точное изображение действительности в той картине нравов первого века империи, которую мы находим в сатирах. Здесь мы видим ярость, побои за малейшую ошибку, полную бесчувственность, даже в женщинах, которые особенно изощрялись в подыскивании поводов и придумывании видов наказания. Эти годовые палачи на жаловании, эти матроны, которые сами принимают участие в наказаниях, не переставая в то же время делать свой туалет, болтать с приятельницами, любоваться золотой бахромой, которая так красиво выделяет блеск и великолепие платья, наконец, эта легкость, с которой приговаривали к смертной казни по самым пустым поводам, все это в значительной степени соответствовало действительности; и, без сомнения, в следующем отрывке из Ювенала очень мало вымысла: "Распять этого раба! Но какое же преступление совершил он, чтобы подвергнуться такой казни? Где обвинитель, где свидетели? Послушай, мой друг: когда дело идет о жизни человека, нужно быть очень и очень осторожным! Глупец, да разве раб человек? Пусть так: он не совершил никакого проступка, но я хочу, я требую этого, и мое желание, кажется, достаточная причина". И затем далее: "Бедная Псекас чешет свою госпожу. Рабыне уже успели вырвать несколько прядей волос и разорвать платье, чрез которое видны плечи. Зачем этот завиток сделан так высоко?" Какой-нибудь волосок не так положен, какое преступление! Сейчас же пускается в ход воловья жила. Но чем так провинилась несчастная Псекас? Разве виновата бедная девушка, что ее нос не нравится тебе?"

     Искренняя любовь и преданность встречались и между рабами. Не все господа были жестокими; и иногда случалось, что доброе, человечное отношение к рабам будило в их душах, несмотря на развращающее влияние рабства, благородные чувства.
     ...Итак, были случаи и преданности, и предательства. Которые же из них являются характерными для определения чувств рабов по отношению к своим господам? Ответ на этот вопрос мы находим у одного писателя, который говорит, что в эпоху проскрипций "жены весьма часто оказывались верными, вольноотпущенники реже, рабы очень редко".

         Сенека говорит: "Вспомните о тех, кто погиб у себя дома жертвой насилия или хитрости, и вы увидите, что мщению рабов подверглось не меньше людей, чем мщению тиранов". И действительно, раб в то время был естественным врагом, живущим в доме господина: "сколько рабов, столько врагов", гласит римская поговорка. Обычными орудиями рабов были: предательство, донос, яд и всякие тайные козни.
    Сенека о рабах: "С большим удовольствием услыхал я от людей, видевших тебя, что ты живешь в ладу со своими рабами. Так, конечно, и подобает человеку с твоим умом и с твоей образованностью. "Но ведь они рабы!" Нет, они люди. "Рабы!" Нет, товарищи. "Рабы!" Нет, младшие друзья. "Рабы!" Да, рабы постольку, поскольку и все мы, если принять во внимание одинаковую власть судьбы над ними и над нами. Поэтому смешны мне те, которые считают позором пообедать вместе с рабом. И почему это? Очевидно, все дело в том высокомерном обычае, который требует, чтобы толпа рабов, стоя, окружала обедающего господина. Он ест больше, чем в состоянии вынести, с неслыханной жадностью набивает уже полное брюхо, отвыкшее от пищеварения; он с еще большим трудом переваривает пищу, чем отправляет ее в желудок. А несчастный раб стой тут же и не смей губами пошевелить хотя бы для того, чтобы произнести слово. Розга наказывает каждый шепот; даже невольные человеческие звуки кашель, чихание, икота не остаются без кары. Большим наказанием искупается нарушенная тишина: они остаются стоять всю ночь, голодные, немые. Вот почему так много поносят господина те рабы, которым запрещено раскрывать рот в его присутствии. А те, которые имеют право разговаривать не только в присутствии господина, но даже с ним самим, которым никто не затыкает глотку, готовы шеи себе сломать из-за господина, обратить на себя грозящую ему опасность. Те рабы, которые разговаривали за едою, всегда молчали во время пытки.
    А вот еще поговорка, обязанная своим происхождением этой же возмутительной надменности: сколько рабов, столько врагов. Но они ведь вовсе не враги нам по своей природе, а мы их делаем врагами. Я уже не говорю о других случаях бесчеловечной жестокости; мы заставляем их иногда делать то, что грешно было бы даже на вьючных животных возложить. Когда, например, мы возлежим за обедом, один подтирает плевки, другой, нагнувшись, собирает последствия нашего пьянства; третий разрезает редких птиц и, сунув внутрь опытную руку, уверенными движениями вытряхивает внутренности.
    Несчастен тот, кто живет на свете только для того, чтобы потрошить птиц. Но гораздо более жалок тот, кто учит этому из глупой прихоти, чем тот, кто учится по необходимости.
    Вот виночерпий, одетый и украшенный, как женщина, пытается бороться с возрастом. Он не может убежать от детства; его удерживают в этом возрасте насильно, несмотря на то, что у него вид настоящего воина; безволосый, волосы у него выбриты или даже выщипаны он бодрствует всю ночь, которую он делит между пьянством и развратом господина; в спальне он мужчина, на пиру мальчик.
    Я не собираюсь особенно распространяться относительно обращения с рабами, к которым мы относимся так высокомерно, так жестоко, которых ты так обижал; вот моя мысль в общих чертах. Обращайся с низшими так, как бы ты хотел, чтобы с тобою обращались поставленные выше тебя. Каждый раз, как вспомнишь об объеме твоей власти над рабами, вспомни, что и твой господин имеет такую же власть над тобою. "Но, скажешь ты, откуда у меня взялся этот господин?" Ты еще молод, мой друг! Кто знает, может быть, он у тебя и будет. Разве ты не знаешь, в какие годы сделались рабынями Гекуба или мать Дария, в какие годы попали в рабство Крез, Платон, Диоген? Обращайся с рабом мягко, обходительно, допускай его к разговору, приглашай на совет, на пирушку. Тут меня перебьет вся толпа наших франтов: "Какое унижение, какой позор!" Но я их немедленно уличу в том, что они целуют руки у рабов других. Вы даже упускаете из виду, как тщательно старались избегать наши предки того, что так ненавистно в слове "господин" и так унизительно в слове "раб". Господин у них назывался отцом семейства; рабы, как и до сих пор в комедиях членами семьи."

    (вольноотпущенники) Патронат являлся, с одной стороны, обязанностью оказывать покровительство вольноотпущеннику. Древнее правило требовало, чтобы бывший господин защищал своего вольноотпущенника в суде против третьих лиц, другое правило обязывало его кормить и помогать вольноотпущеннику. Но с другой стороны, патронат был и правом. Юристы утверждают, что патрон имел право наказывать своего вольноотпущенника.
    Обязанности вольноотпущенника были выражены в двух словах: reverentia и obsequium, т. е. почтение и повиновение. Оба эти термина очень неопределенны, и легко себе представить, что патрон толковал их как хотел. Особа патрона должна была быть для вольноотпущенника "такой же почтенной и священной, как особа отца". Понятие, противоположное reuerentia, которая была обязательна для вольноотпущенника, обозначалось словом "неблагодарность". Таким образом, неблагодарность вольноотпущенника являлась на суде настоящим преступлением. Патрон долго сохранял право наказывать вольноотпущенника обращением его снова в рабство. Позднее дела о неблагодарности рассматривались в суде, и судьям вменялось в обязанность строго наказывать за нее. За то, что вольноотпущенник был "дерзким и упрямым", за то, что он "поднимал голову" перед своим патроном, его наказывали рабством. То же наказание налагалось, если вольноотпущенник покидал своего патрона во время болезни и бедности. За доказанную неблагодарность или за "недостаток внимания" судья мог приговорить к штрафу или к наказанию палками. За оскорбление словами наказывали изгнанием, за оскорбление действием ссылкой на рудники.
    Закон не определял понятия obsequium, но мы знаем, что это слово обозначало подчинение чужой воле. Вольноотпущенник обязан был подчиниться воле своего господина, преклоняться перед ней, повиноваться и следовать ей во всем. Судьям предписывалось наказывать вольноотпущенника за всякое неисполнение этой неопределенной обязанности.
    Из всего этого видно, что отпуск на волю не давал независимости. Раб, становившийся по отношению к обществу свободным человеком, по отношению к своему бывшему господину оставался подчиненным.
     Кроме того вольноотпущенник давал клятву нести и другие обязательства. Иногда он клялся оставаться навсегда или на определенный срок в доме и на службе своего патрона или его сына. Он мог обещать служить наследнику патрона. Часто он обязывался платить оброк, который из приличия назывался подарком.
     Чаще всего он обещал отдавать патрону часть своего труда. Этот труд считался днями (ореrае). Один обещал 10 дней в год, другой 20, иной "столько дней, сколько угодно будет патрону".
     Характер работы определялся свойствами раба, его уменьем и талантами. Один мог быть земледельцем, плотником, каменщиком, другой золотых дел мастером, архитектором, врачом, переписчиком, живописцем, актером, школьным учителем. Иногда работа производилась в доме патрона, где вольноотпущенник исполнял обязанности управляющего, секретаря, лакея или повара. Иногда вольноотпущенник занимался своим ремеслом в городе и приносил патрону установленную часть заработка. Случалось, что вольноотпущенник имел лавку и должен был платить патрону известную сумму из торговых прибылей.
    Подобно мужчине и женщина, отпущенная на волю, должна была отдавать господину несколько дней своей работы; это обязательство сохраняла она до пятидесятилетнего возраста или же до замужества. Последнее ограничение объясняется тем соображением, что женщина, как говорит один юрист, "не может служить в одно и то же время и своему патрону, и своему мужу". Но по той же самой причине она не могла и замуж выйти без разрешения патрона. Считалось справедливым, что патрон имеет право помешать браку, который лишает его известных выгод.
     Нелишне заметить, что, принимая на себя известные обязательства, для получения свободы раб мог выговорить себе, что барщина может отбываться не только им, но вместо него также и его детьми, как родившимися уже, так и имеющими родиться.

    Тацит прямо говорит, что бывшие рабы встречаются во всех классах римского общества, что большая часть всадников и многие сенаторы рабского происхождения и что выделить эту категорию значит показать, как мало в Риме людей, которые ведут свой род от свободных граждан. Такое показание историка неоценимо.

     (наряд матроны) «…Во все время причесывания никому не приходилось исполнять более трудную работу, чем бедной Латрис. Эта рабыня должна была подставлять Сабине зеркало, то справа, то слева. Древние зеркала делались не из стекла, как наши; это были полированные пластинки из металла. Зеркало Сабины было усыпано вокруг драгоценными камнями: задняя сторона его была чеканного золота, а ручка из слоновой кости покрыта изящными украшениями; с обеих сторон его висели губки, которыми оно вытиралось и чистилось. Латрис держала зеркало в правой руке, а в левой футляр, на котором была изображена мифологическая сцена.
    От волос перешли к ногтям. Кармиона с необычайной бережностью взяла руку своей госпожи и стала чистить и полировать один за другим ее ногти, употребляя при этом маленькие серебряные щипчики и ножик, который заменял в то время наши ножницы. Правильные, хорошо выровненные, розоватого цвета ногти считались необходимым условием красоты руки. Уход за ногтями тем более был тщателен, что в те времена не носили перчаток. С необычайной заботливостью старались исправить маленькие недостатки ногтя разными водами и порошками из растительных или минеральных веществ. За ногтями на ногах уход был такой же, как и за теми, что на руках. Это объясняется тем, что женщины, даже самые нарядные, никогда не носили чулок, так что ступня у них всегда была открыта: подошва сандалий прикреплялась лишь ремнями.
     Гардероб Сабины помещался в красивых ящиках, которые в образцовом порядке стояли вдоль стен, на каждом из них был ярлычок. Сабина выбрала себе костюм, в который она хотела нарядиться в этот день, и рабыни тотчас бросились доставать его. Прежде всего Кармиона обула ее в башмаки из белой кожи. Одежда древних, благодаря своему покрою, одевалась очень легко. Сабина, приступая к своему туалету, надела нижнюю тунику, соответствующую нашей рубашке, которая была сделана из очень тонкой бумажной материи с рукавами, едва покрывавшими верхнюю часть руки. Все время, пока продолжался туалет, туника была подпоясана ниже грудей.
    Кипассис развязала этот пояс и надела на грудь своей госпожи узкую повязку из пурпура, заменявшую корсет, затем она поднесла ей верхнюю тунику. Эта одежда была сделана из милетской шерсти и была ослепительной белизны. Рукава ее были короткие с разрезом спереди во всю длину и скреплялись только золотыми застежками.
    На вырезе на груди была пурпурная кайма в два пальца шириной; подол туники был такого же цвета. Кипассис стянула ее белым поясом, позаботившись, чтобы туника ниспадала изящными складками и чтобы из-под нее виднелся только кончик ноги. Оставалось только набросить и расположить красивыми складками на левом плече Сабины и на руке большой белый плащ.
     Из ларца были вынуты: ожерелье из тройной нитки жемчуга, серьги, золотые браслеты с розетками и чеканными листьями и шестнадцать колец (по два на каждый палец за исключением двух средних). Надевши на себя все эти драгоценности, Сабина была готова для выхода. Она поместилась в своих носилках, окруженная толпой служанок и рабов, рядом с ней идет Кипассис с веером из африканских перьев. С левой стороны Напэ несет разноцветный зонтик на палке из индийского бамбука, готовая по первому знаку своей госпожи закрывать ее от солнца. Чтобы освежать руки, Сабина захватила с собой круглый кусок горного хрусталя; древние считали этот хрусталь льдом, застывшим от страшного холода и никогда не тающим. Наконец, на груди она поместила маленькую ручную змею из породы тех, которые назывались змеями Эпидавра.*

    *Адельфазия: "Кто хочет взвалить себе на плечи множество забот, пусть только возьмет жену. Нет ничего, что могло бы причинить столько затруднений. И никогда эти затруднения не могут быть устранены и никакая попытка устранить их не удовлетворит жены. Я говорю это потому, что знаю по опыту. С самой зари и до настоящей минуты мы с сестрой только и знали, что мылись, терлись, вытирались, убирались, чистились, снова чистились, румянились, белились и наряжались; и кроме того еще каждой из нас служанки помогали совершать туалет и чиститься, да к тому же двое мужчин утомились до изнеможения, таская для нас воду. И не говорите! Боги, сколько хлопот с одной женщиной! А две, я в этом уверена, могли бы занять собой целый народ, как бы он ни был многочислен. И день и ночь беспрестанно, ежеминутно они наряжаются, моются, вытираются, наводят лоск на кожу. И в конце концов женщина не знает никакой меры и уж раз начнет мыться и притираться, то этому не будет конца. Ведь недостаточно, чтобы женщина держала себя в безукоризненной чистоте: если в ее телосложении есть какая-нибудь неправильность, она не чиста и не может нравиться...»

    (прогулки) …известные часы дня в садах и в особенности под портиками собиралось множество гуляющей публики; причем дамы являлись закутанными, так что открытым оставалось только лицо: длинная stola спускалась до пят, широкий плащ покрывал всю фигуру и даже часть головы, так как никогда они не появлялись в обществе с открытой головой; наконец, вуаль скрывала половину лица. Множество рабов обоего пола следовало за ними, окружая свою госпожу, чтобы защищать ее от толпы. Наоборот, куртизанки поражали бьющей в глаза роскошью своего туалета и старались привлечь внимание своим развязным поведением и вызывающими взглядами. Попадались и мужчины, которые обращали внимание своим изысканным нарядом и украшениями; это так называемые красавцы (bellus homo). Их можно было узнать прежде всего по множеству колец, украшавших их пальцы, иногда их бывало по 5-6 штук на каждом пальце; затем по белизне кожи, которую они терли с этой целью пемзой, по изящно причесанным и надушенным волосам, по подбородку, гладкому или покрытому пушистой бородкой, по длине туники и рукавов, по блеску и изяществу тоги, замечательной своей необыкновенной шириной.
    …На Аппиевой дороге нередко можно было встретить и дам. Здесь бывали куртизанки в полном блеске своей юности и красоты, полулежавшие в открытых носилках или ехавшие в обитых шелком экипажах, которыми они сами правили. В экипажах матрон было что-то величавое. Обычным экипажем их был двухколесный carpentum, которым только они одни имели право пользоваться; иногда матрона усаживалась в носилки, опираясь рукой на мягкую пуховую подушку. По бокам носилок неотлучно находилось две рабыни, одна с зонтиком, другая с веером из павлиньих перьев. Впереди шли четыре черных скорохода индийского или африканского происхождения. Сзади было два белых раба, всегда готовых, как только носилки остановятся, поставить справа и слева маленькие лесенки; таким образом матроне не приходилось утруждать себя указанием, с которой стороны она желает сойти.
    Для многих римлян прогулка была не только отдыхом и приятным зрелищем, но и делом. В этом городе можно было быть кем-нибудь, только постоянно выдвигаясь вперед, открывая свой дом для всех, появляясь ежедневно на форуме, завязывая обширные связи и знакомства; и прогулка была важным, существенно необходимым актом в этой жизни, наполненной шумом, блеском и поисками. Человек, который не показывался бы повсюду, где бывало все общество, очень скоро был бы забыт; целая половина города не знала бы даже о его существовании, так как женщины не показывались на утренних приемах и на форуме, а между тем женщины имели громадное влияние. Таким образом для честолюбивого человека являлось просто необходимостью бывать постоянно в местах праздного времяпровождения, так как, прогуливаясь, он как бы выставлял и поддерживал свою кандидатуру в обществе. Место прогулки было нейтральной почвой, и здесь, встречаясь со всеми, можно было под видом простой вежливости подготовить серьезную кандидатуру, приучить всех к себе и себя ко всем.»

         «Рабы – разумный скот для властителей мира»: «…Своего апогея роскошь достигала при обслуживании стола. Распорядителю, ответственному за размещение и освещение обеденной залы, подчинялось множество помощников. Так, имелись слуги, украшавшие блюда, выносившие их и разрезавшие, если, конечно, эти обязанности не были поделены между стольником и еще одним рабом, разрезавшим блюда. Прекрасные юноши в одинаковой одежде и с одинаковыми прическами прислуживали господам за столом, а специальные рабы пробовали подаваемое на стол.
         Выходя из дома, римлянин с удовольствием демонстрировал свое богатство, окружая себя на улице толпой рабов. Большое значение придавалось поэтому количеству сопровождавших и их внешнему виду. Хозяин и хозяйка прекрасно понимали, что общественное мнение — не последнее дело в Вечном городе.
         Если римлянин выходил из дома пешком, то одни рабы бежали впереди, а другие — позади повелителя. Слуги, сопровождавшие госпожу, несли ее сандалии, веера и зонтики. Часто с собой брали номенклатора — раба, обязанностью которого было называть господину имена встречавшихся ему людей. Если римлянин отправлялся в гости, то с собой он брал раба, во время трапезы стоявшего в ногах господина, разувавшего его и сохранявшего его сандалии. Для того чтобы забрать господина или госпожу, за ними заходил еще один раб. В темное время дня к лакеям присоединялись факельщики и фонарщики.
         Если римлянин покидал дом в носилках, то несли его шесть-восемь сильных и прекрасно сложенных мужчин, чаще всего сирийцев или каппадокийцев, облаченных в одинаковые великолепные одежды. А так как каждый член семьи имел собственные носилки, то в римском доме оказывалось столько носильщиков, что для них требовался специальный управляющий». 

         Примечание. Когда господин просит (приказывает) рабу снять сапоги, то это своего рода (первоначальный) тест на покорность, тест явным унижением, тест, распределяющий и закрепляющий признанием, в случае покорности, отведенных ролей. Единичное же унижение создает прецедент, ступень, закладывающую основу для последующей лестницы унижений, как бы задающей рабу направление вниз, служить и повиноваться. Наказание же, в случае противления, призвано закреплять все новые и новые достигнутые ступени подчинения,  приводя к закрепощенности.
         Причем, римляне наказывали своих рабов сурово и жестоко. Господин может остановиться, доведя раба до некоторого стабильного, заданного определенными рамками, положения, а может и унижать все более и более, доведя раба до самых низов потери человеческого достоинства. Подобным образом в концлагере серьезные люди, мужчины, военные, доводились эсэсовцами до уровня беспомощных детей, которым  можно было на горшок ходить по разрешению…

         P. S. Жестокие нравы римлян: «…Среди цирковых увеселений во все времена преобладал бег колесниц. Здесь бывали также и бега лошадей с вольтижировкой. На арене выступали, кроме того, кулачные бойцы, скороходы и борцы. Во времена Республики молодые граждане устраивали здесь примерные сражения и военные парады. В императорскую эпоху представления такого рода давались отрядами пехоты и конницы. Нередко все сословие всадников дефилировало верхом по цирку. Дети сенаторов, покрытые блестящим вооружением, иногда проводили конные упражнения, выстроившись по возрасту. В виде исключения бывали также бои гладиаторов и травля зверей.
         Заведующий играми подавал знак, бросая белый платок на арену. Тотчас раскрывались ворота сараев, откуда колесницы устремлялись на ипподром среди потрясающих криков зрителей и подымая облака пыли, хотя арену перед этим и поливали. Возница, наклонившись вперед, понукал своих лошадей криком. Надо было объехать круг семь раз, что составляло расстояние приблизительно в семь километров. Наибольшую трудность составлял поворот у обеих мет, поставленных на концах арены. Здесь нередко бывали несчастные случаи. Колесницы сталкивались друг с другом или же разбивались о мету, задерживая те, которые ехали за ними, и мало-помалу арена покрывалась обломками и окровавленными телами.
         Самое интересное зрелище представляли собой сами зрители. На их лицах живо изображалось страстное внимание, с которым они следили за всеми перипетиями борьбы. Они били в ладоши и вопили не своим голосом, вскакивали с места, размахивая платками и тогами, ободряли лошадей, энергично жестикулируя, посылали по адресу неумелых возниц ругательства, вступали друг с другом в спор или же предавались необузданному ликованию победителей. Так продолжалось до самого вечера, за исключением четырех перерывов, из которых главный приходился на полдень.
   
         Гладиаторами становились или осужденные преступники, или военнопленные, обращенные в рабство, или, наконец, добровольцы. Обязательство биться в качестве гладиатора на играх в амфитеатре часто являлось добавлением к главному наказанию осужденного; ему подвергались лишь подсудимые, не имеющие прав римского гражданства и принадлежащие к низшим классам. Иногда это являлось самостоятельным видом наказания, и виновный освобождался после 3—5 лет гладиаторства. Наказаниям подобного рода подвергались, уличенные в вооруженном разбое, убийстве, поджоге, святотатстве, нарушении военной дисциплины. После войны массу пленных сделали гладиаторами: такова была, например, участь множества евреев после взятия Иерусалима Титом. Богатые римляне часто превращали в гладиаторов своих рабов. Они выпускали их на арену, когда устраивали пир за свой счет, или же отдавали их внаем другим лицам. В разных местах Италии (например в Капуе) и даже всего римского мира были особые школы, которые готовили людей для борьбы в амфитеатре. Наконец, были даже свободные люди, которые делали из гладиаторства ремесло: выгода заставляла их мириться с опасностями этого страшного ремесла.
         Эти люди были подчинены очень строгому режиму. Вне арены они были безоружны и содержались в довольно тесном, запертом, помещении под надзором воинов. За малейший проступок их заковывали в цепи, бичевали и клеймили каленым железом. С ними обращались как с преступниками, за исключением только пищи: для развития их физических сил не жалели ничего. Они занимались постоянными упражнениями, и смотря по достигнутой ловкости каждый из них получал ту или иную степень, так как среди гладиаторов существовала целая иерархия. По истечении определенного срока они получали отставку; впрочем, многие хлопотали о разрешении остаться в качестве преподавателей.
         Большинство гладиаторов отличалось необычайным мужеством. Они обнаруживали величавое презрение к смерти; нечувствительные к ранам, они не имели иного удовольствия, как биться перед публикой. Сенека слышал, как один из них жаловался в царствование Тиберия, когда игры были редки, что пропадают даром лучшие годы его жизни. Они не лишены были чувства профессиональной чести и считали стыдом бороться с недостойным их противником.
         Эти грубые люди не отличались, конечно, хорошим нравом, и среди них можно было встретить дошедших до полного отчаяния. Многие из них кончили самоубийством, другие пытались бежать и иногда успешно; наконец, нередки были заговоры и мятежи, и нужна была строгая бдительность для того, чтобы предупреждать и подавлять их.
         Игры начинались шествием гладиаторов через арену. Быть может, при этом они приветствовали императора следующими словами: «Прощай, цезарь император, идущие на смерть приветствуют тебя!» Прежде всего проходил притворный бой. Затем унылый звук труб возвещал бой с острым оружием, и тогда начиналась серьезная борьба под звуки труб, рожков, дудок и флейт. Самые разнообразные сцены следовали одна за другой во время этой свалки. Ретиарии, очень подвижные, полунагие, вооруженные лишь сеткой и трезубцем, выступали поодиночке или группами. Иногда за ними гнались секуторы, вооружение которых состояло из шлема с забралом, щита и меча, иногда они сами носились по арене, как рой насекомых, преследуя тяжеловооруженных мирмилонов, которые, пригнувшись, ожидали их с опущенным забралом и старались набросить на них свои сети, чтобы нанести затем смертельный удар. Самниты, прикрытые большими, четырехугольными щитами, скрещивали свои маленькие мечи, короткие и прямые, с саблями фракийцев, которые были лучше вооружены, но зато для защиты имели лишь небольшой круглый щит. Гоплит, весь закованный в железо, как средневековый рыцарь, старался попасть в промежутки между отдельными частями лат противника. Всадники со своими длинными копьями сталкивались друг с другом; эсседарии сражались на британских колесницах, которыми правили возницы, стоявшие рядом с гладиатором.
         Если кто-нибудь в бою один на один падал побежденный, отдаваясь на произвол противника, то заведующий играми предоставлял публике решить вопрос, должен ли он умереть или жить. Раненый гладиатор, прося пощады, подымал кверху палец. Если зрители хотели даровать ему жизнь, то махали платками; опущенный же вниз большой палец обозначал смертный приговор. Трусы возбуждали ярость толпы, и с ними обращались без малейшей жалости. Их гнали в бой ударами плетей и раскаленным железом; а со скамеек в их адрес разливалась брань, угрозы и требование смерти. Очень часто победителю приходилось биться с тремя-четырьмя противниками кряду. Трупы уносились людьми, которые были наряжены в костюмы Меркурия, подземного бога. Другие прислужники, с масками Харона на лице, удостоверялись при помощи железа, была ли смерть действительна или притворна. В мертвецкой приканчивали тех, кто обнаруживал еще какие-нибудь признаки жизни. Вслед затем лопатами перерывали окровавленную арену, которую потом покрывали свежим слоем песка.

         Еще в эпоху Республики во время игр в Риме стали устраивать звериные бои и травли. В первый раз (в 186 г. до Р. X.) затравлено было множество львов и пантер. В 169 г. на арену выпустили 63 африканских зверя; тут были пантеры, леопарды, гиены и слоны. В цирке устраивалась также охота на страусов, косуль, зайцев, оленей, диких кабанов, медведей и буйволов. Между 58 и 46 гг. до Р. X. три раза устраивались великолепные игры, во время которых перед восхищенным народом предстали невиданные до сих пор звери: крокодилы, гиппопотамы, носороги, рыси, жирафы. Помпеи, говорят, устроил игры, на которых было 17 слонов, от 500 до 600 львов и 410 других африканских зверей. На играх, устроенных Августом, было убито всего 3500 чужеземных животных. Во время праздников 80 г. было перебито 9000 диких и домашних животных, а в 106 г. — 11 000.
         Все эти животные предназначались не только для того, чтобы убивать их в цирке. Их дрессировали и обучали разным штукам. Быки спокойно позволяли мальчикам танцевать на своей спине, стояли на задних ногах, изображали из себя кучера, стоя в несущейся вскачь колеснице. Олени покорно слушались узду; пантеры шли в ярме; журавли бегали, описывая круги; антилопы бились друг с другом рогами; львы делались кроткими, как собаки, и некоторые из них осторожно брали зубами зайца, отпускали его и потом снова брали; слоны, по знаку вожака, становились на колени, плясали, аккомпанируя себе на цимбалах, садились за стол, носили вчетвером пятого слона на носилках, ходили по веревке и даже писали.
         Оказывается, что римские укротители зверей были ничуть не хуже наших.
         В цирке заставляли носорога вступать в борьбу со слоном, медведя — с буйволом, слона с быком. Выдумывали всевозможные способы, чтобы возбудить ярость животных: их понукали хлопаньем бича, кололи стрекалом, горящими головнями, бросали в них соломенные чучела, обернутые в разноцветные тряпки. Их связывали попарно арканом, и публика приходила в неистовый восторг, когда звери, разъяренные этой насильственной связью, разрывали друг друга в клочья.
         В бой с животными вступали также и люди, называвшиеся бестиариямии; они набирались так же, как и гладиаторы. Одетые в одну тунику, иногда с повязкой на правой руке или на ногах, без шлема, щита или панциря, они были вооружены только копьем и редко мечом. От бестиариев следует отличать охотников, имевших лук, дротик и копье. Бывали случаи, когда на арену против львов и медведей выпускали отряды конных преторианцев под командой их офицеров. Амфитеатр служил также и местом казни. Осужденных на смерть привязывали к столбам и на них выпускали зверей, которые их и растерзывали.
         Чтобы увеличить привлекательность всех этих зрелищ, старались как можно роскошнее обставить их. Декоративная часть у римлян достигла довольно большого развития. У них были подвижные декорации, которые могли моментально перемениться. В 202 г. арена была превращена в корабль, который вдруг разрушился, и из него вышло множество зверей: медведи, львы, пантеры, страусы разбежались в разные стороны; таким образом, напоказ публике было выставлено 700 животных, которые и были перебиты в течение 7 дней.

         В цирке устраивались также театральные представления, в особенности пантомимы, в которых все актеры были осужденными на смерть преступниками. Некоторые из них выходили в великолепном платье, из которого вдруг показывалось пламя и сжигало их. Показывали Иксиона на колесе, Геракла, сжигающего себя на горе Эте, Муция Сцеволу, держащего руку на горящих углях жаровни, разбойника Лавреола, распятого и растерзываемого зверями, Дедала, которого пожирал лев, Пазифаю в объятьях быка. Мифологическое содержание всех этих сцен придавало казни больше занимательности, тем более что многие из этих сцен отличались скабрезностью.
         В Риме даже среди людей, выдающихся своим умом, мало находилось таких, которые решались бы осуждать бой гладиаторов. Сильнее всего раздавался голос Сенеки. «Случайно, — пишет он, — я попал на представление около полудня; я ожидал игр, шуток, чего-нибудь такого, на чем глаза могли бы отдохнуть после кровавых зрелищ. Ничего подобного: все предыдущие бои казались кроткой забавой. На этот же раз дело было не шуточное: происходило человекоубийство во всей своей жестокости. Тело ничем не прикрыто, ничем не защищено от ударов, из которых ни один не был мимо. Именно такое зрелище предпочитает толпа. И не права ли она? К чему вооружение, фехтовальные приемы, все эти ухищрения? Чтобы торговаться со смертью? Утром людей отдают на растерзание львам и медведям, а в полдень— самим зрителям. Они любуются, как те, которые уже убили своих противников, вступают в бой с другими, которые убьют их; и всякому победителю предстоит новая бойня; исход борьбы смертельный; с этой целью пускается в ход железо и огонь. Но, скажут, этот человек вор! — Так что ж, он заслуживает виселицы. - Это убийца! - Всякий убийца должен понести наказание. Но ты, что сделал ты, несчастный? за что тебя заставляют любоваться подобным зрелищем? - "Плетей, огня! Смерть ему!" — кричат зрители. — "Вот этот пронзает себя слишком слабо, падает без достаточной твердости духа, умирает неграциозно!" - И вот плеть гонит их на новые раны, и с обеих сторон противники должны добровольно подставлять под удары обнаженную грудь. Быть может, зрелище еще слишком кроткое? Что ж, чтобы приятно провести время, пусть убьют еще нескольких. Римляне, неужели вы не чувствуете, что зло падает на головы тех, кто его совершает?..»

          Примечание. «Исходя из истории Древнего Рима следует признать, что там действительно была построена великая Римская  держава, (благодаря усилиям элиты  народа, якобы избранного богами, дабы вершить судьбы остального античного мира, в чем они были абсолютно убеждены). На основе этого права в ходе безжалостной физической эксплуатации других народов в качестве рабов и полностью исчезнувших с лица земли, строения и сооружения уже два тысячелетия поражают человечество. Было построено общество всеобщего достатка и роскошной жизни для одного, "богом избранного", народа. Рабским трудом воздвигнуты города с водопроводами, фонтанами, роскошными дворцами, бассейнами и банями. Построены лучшие в мире дороги, театры, цирки. Масштабы, изобретательность и точность расчетов городских общественных построек поражают всех до сих пор. Они не изобрели паровую машину только потому, что в ней не было необходимости, но пользовались силой пара для поддержания надувных декораций в своих знаменитых гигантских театрах. Многорядные гребные корабли с прикованными гребцами-рабами обеспечивали регулярное судоходство для поддержания международного товарооборота. Древнеримское определение раба как говорящего орудия труда, в отличие от скота и других не говорящих орудий, до сих пор вдохновляет вождей и кумиров некоторых народов использовать  опыт для своего правления и повышения благосостояния отдельных наций. Остается констатировать, что в ходе развития человечества похожие истории повторяются: однажды как трагедия, а другой раз как убогий гротеск или позорный фарс. Нам остается признать, что в достижении такой позорной цели, как добывание новых и новых тысяч рабов для своего прожорливого Молоха развитого рабовладельческого рыночного хозяйства открытого типа римлянам не было равных. Взять хотя бы успехи одного полководца Гая Юлия Цезаря, который "пришел, увидел, победил", и не стало большей части народа галлов, погибла половина народа британиков, населявших остров Британию. Всех использовали как рабочую силу вместе с неведомыми народами фракийцами, финикийцами, и такими малочисленными, просто сразу уничтоженными, как лузитане. В результате были опустошены целые регионы Европы, Африки, Азии. Апофеозом расцвета рабовладельческой Римской  империи стало порабощение Греции. Бывшие кумиры римлян греки стали использоваться в качестве просвещенных рабов-учителей, математиков, инженеров, архитекторов, строителей, скульпторов. Такова была цена построения этого уникального античного общества для легендарной роскошной жизни отдельного, избранного народа в отдельно взятой стране. Опыт римской  государственности изучается и копируется в государственном устройстве и законодательстве многих современных ведущих стран. Так, в Соединенных Штатах Америки древнеримские государственно-правовые, судебно-юридические построения скопированы с поразительной точностью и вознесены до высоты государственного "обожания", начиная с поправок к Конституции США в 1791 г., до названия главного города штата Огайо Цинциннати в честь консула Римской  рабовладельческой республики Л.К. Цинцинната (как образца добродетели и храбрости, которому сенат Рима неоднократно вручал верховные полномочия, в том числе и диктатора, чтобы спасти окруженные войска или подавить восстание плебеев). И тот каждый раз, отбыв срок государственной службы, возвращался к обработке своего небольшого поля и сбору урожая, отказываясь от призывов еще поруководить республикой…
         Практичные римляне чаще других использовали родового бога Квирина, стоявшего на страже рубежей Рима, и двуликого Януса, изображаемого с добропорядочным лицом назад, внутрь Рима, и лицом разбойника и грабителя вне Рима в боевом походе для приумножения богатств Рима (бог Янус в классической философии означал две стороны души человека). Римляне для простоты использования объединили их в Януса Квирина, и по квиритскому праву строго соблюдали правило омовения, очищения окровавленного боевого оружия. Перед тем, как армии войти в пределы Рима, она некоторое время оставалась на Марсовом поле, в честь бога мужской и боевой мощи Марса, помогавшего в землепашестве, производстве и сражении. Железная воинская дисциплина требовала мужества, верности, стойкости, суровой непреклонности, гордого достоинства, несовместимого с проявлением шумного веселья, допускавшегося в виде исключения лишь на некоторых праздниках.»

         Примечание. Спартак: «Весь выбор, что нам оставили: умереть рабами на коленях перед римскими господами или умереть свободными с оружием в руках».

         Примечание. «Когда Спартак поступил в школу гладиаторов, как и все гладиаторы произнес клятву: «Даю сечь себя розгами, жечь огнем и убивать железом»…
         Однажды, когда Спартак впервые был приведен в Рим, - писал Плутарх, - люди увидели, в то время когда он спал, обвившуюся вокруг его лица змею. Жена Спартака, его соплеменница, одаренная даром пророчества и причастная к Дионисовым таинствам, объявила, что это знак предуготовленной ему великой власти… Жена сопровождала его в бегстве»… Бегство, которое случилось на шестом году пребывания Спартака в Капуанской школе, произошло не из-за любовной трагедии и уж тем более не из-за невыносимых условий жизни, как писали некоторые исследователи. Благодаря своим блестящим достижениям на арене фракиец был назначен преподавателем школ, а в 76 году до н.э. получил свободу. Спартак задумал ни много ни мало «опрокинуть Рим».
         Симпатии к повстанцам, которые на первых порах были у римских простолюдинов, постепенно сменились ненавистью к грабителям, мародерам и убийцам, не щадившим ни старого, ни малого. Более того, на дорогах страны стали появляться шайки разбойников, выдававших себя за спартаковских повстанцев и державших в страхе целые города.
         …Командир, которому Красс поручил провести разведку, самовольно выступил в открытый бой со Спартаком и был уничтожен вместе с двумя легионами. Разгневанный Красс впервые после долгого времени прибегнул к древнему обычаю, известному под названием «децимация», - казнил каждого десятого из легионеров, потерпевших поражение от войск фракийца. Всего было казнено около 4000 человек. Эта мера возымела должное действие. Отныне римское войско готово было драться до последнего воина.
         …Достигнутая с превеликим трудом победа не принесла счастья обоим триумфаторам, Помпею и Крассу, по легенде, проклятым супругой Спартака. В 53 году до н. э. в бою с парфянами Крассу отрубили голову и со словами «Ты был ненасытен в жажде золота. Теперь, наконец, ты насытишься» залили ее расплавленным золотом. Через несколько лет лишился головы и Помпей, убитый служившим под его началом центурионом. Впрочем, и беспристрастная история, расставляя по местам в соответствии с их заслугами всех участников этих ярких событий, оставила на первом плане Спартака, превратив со временем вождя бунтарей в героя не только Древнего Рима, но и всей современной цивилизации». 



            ***
    Кресты вдоль дороги –
    Томятся рабы;
    Господство владыки,
    Крепость руки.

    Стыдливая дива
    Склонилась у ног,
    Слезами молила
    Железо оков.

    Жестокость и слава,
    Кровь на крестах,
    Безжалостность нрава
    В римских глазах.



Примечание. Лега В. П. (идеализм против материализма) «Особенность греческой религии состояла в том, что под богами греки понимали сущность вещи или явления, в отличие от римской мифологии, где богом было само явление. Скажем, бог моря Посейдон символизировал собой сущность морской стихии, в то время как бог Нептун был само море со всеми его явлениями. Может быть, в этом мы увидим ключ к разгадке феномена греческой философии и поймем, почему философия возникает именно в Древней Греции, а в Древнем Риме философия всегда существовала лишь в форме чисто эклектического восприятия идей греческих философов».

         Примечание. «С одной стороны победители-римляне всячески притесняли бедных греков, облагали их данью и даже забирали в рабство, а с иной - пылко восхищались греческими храмами, скульптурами, греческим театром, живописью и литературой. Римляне присвоили себе даже греческих богов, поменяв лишь ради приличия их имена на римские. Среди образованных римлян считалось дурным тоном не понимать греческого языка, а римская молодежь из наилучших семейств наперебой стремилась попасть в обучение к греческим философам (не беда, ежели для данной цели греческих мудрецов приходилось другой раз обращать в рабство; их сажали в яму, и знатные римские матроны приходили покупать их себе в качестве рабов – воспитателей для собственных сыновей)».

         P. S. М. Зощенко: «Знаменитый греческий философ Диоген уже в преклонном возрасте был продан в рабство на остров Крит. Не менее знаменитый баснописец Эзоп был до того беден, что сам себя продал в рабство, чтобы расплатиться с долгами. Ему тогда было тридцать лет. Философ Платон был продан в рабство на остров Эгин. Нашелся почитатель, который выкупил Платона за тридцать мин. Платону было тогда сорок пять лет».   

        Примечание. Эллинизм составлял костяк древнеримской культуры, далее перекочевав в Европу и в частности в Германию. Как отметил Л. Гумилев: «Рим воспринял эллинскую культуру как свое, родное… став ее наследником и хранителем и передав затем европейцам и германским этносам» («Культурная зависимость древнего Рима от древней Греции» http://starboy.name/rimlib.htm).



            ***
    Фонтан влюбленных

 



            ***
    Рим – город для влюбленных,
    Едино бьются чьи сердца,
    Сливаясь в песнь концертов сольных,
    Кто романтичен до конца.

 

    Примечание. В Риме мой приятель познакомился с симпатичной девушкой, москвичкой, работающей менеджером по продаже иномарок и здесь проводящей свои «римский каникулы»… Правда, она проявляла и ко мне некий интерес, наверное, ей я казался какой-то загадкой, тайной – философ, поэт (ибо на вопрос, чем я занимаюсь и увлекаюсь, я ответил, что ничем, так, философией, поэзией…) Когда мы сидели на берегу моря в кафе, я был с ними, но вместе с тем и далеко, так, что нечаянно опрокинул на себя бокал красного вина и моя белая одежда стала красной…

    Идя же на закате по пляжу в дальних окрестностях Рима, я увидел одинокую обнаженную пару, занимающуюся любовью прямо на песке, словно змеи… Все же Рим – романтичный город… подобен древнему Риму…

    Познакомился мой приятель и с другой девушкой, внешне держащей себя недоступно, сдержанно, которая была в сопровождении (я думал вначале мамы, но оказалось, просто с сопровождающей женщиной… и получилось в конце концов так, что после обильных возлияний крови Диониса, вина, ночью на морском побережье Ее трусики были потеряны на песчаном пляже, а мой приятель занимался с ней любовью в ночном море… Меня эта сцена развеселила, ибо она показывала, что скрывается за внешней серьезностью девушек, я сидел на берегу и наблюдал сию картину… P. S. Правда, я и сам познакомился с девушкой, проводя романтический вечер на море… 

    О символах и надписях. Мой приятель долго искал футболку, хотел купить на память об Италии, наконец нашел, купил за пару десятков евро, был очень доволен. Вечером мы пошли прогуляться, выпить вина, он надел свою новую серую футболку. Я пригляделся к надписи на ней, в махровом обрамлении по центру было написано «looser»… на что я сказал: «махровый лузер»… Его эта надпись сильно расстроила, до глубины души, он воспринял это чуть ли не как знак судьбы… больше он эту футболку не надевал… Я его попытался успокоить, что ему везет с девушками. На что он ответил, что москвичка общается с ним только здесь, где она легка, романтична, раскрепощена, а в Москве она – бизнес-леди, не по нему… и что ему нужна семья, а не случайные встречи… также сказал, что я тоже лузер, раз оказался вместе с ним, на что я согласился, дабы ему не быть одному… (мы были точно Звездный мальчик и Лесной мальчик из сказки «Мальчик-Звезда»).
    Мораль такова, когда вы покупаете какую-то вещь с надписью, поинтересуйтесь, что она означает. Сейчас, к примеру, стали модны вещи с надписью «obey», что означает подчиняться, слушаться, повиноваться… у кого какие ассоциации, а у меня сексуальные…
 
    Примечание. Свои 33 года (возраст Иисуса Христа) я встретил во Флоренции – «колыбели Возрождения»; отметил посещением многих музеев, в частности Уффици, зашел на виллу Микеланджело… Ночью же среди холмов и леса на италийских холмах, просторах отметил день рождения возлиянием вина во славу Диониса…

    Примечание. Вообще хорошо в Италии пить вино под музыку Андриана Челентано… (моего тески)

    Примечание. Сикстинская капелла, расписанная Микеланджело, вообще вначале представляла настоящую порнографию на христианские темы, особенно в аду, где множество голых людей в непристойных позах. Микеланджело был веселым человеком и помещал своих недоброжелателей на полотнах в ад в комичном и страшном виде. К тому же, что бросается в глаза, судя по его произведениям, он был не равнодушен к красоте мужского тела.
    Вообще во Флоренции на главной площади, словно попадаешь на гей-выставку обнаженных мужских фигур. Вот, к примеру, работа «Геркулес и Какус» Бандинелли (поклонника и соперника Микеланджело): у ног Геракла, под его могучей рукой и палицей, сидит Какус, словно с мольбой снизу смотрящий на член героя… Наравне работа «Гений, попирающий грубую силу»… Или, как отмечают здесь итальянцы, американки едут во Флоренцию только за тем, чтобы взглянуть на «пенис» статуи Давида, которая, по всей видимости, является идеалом для геев во всем мире…


    Ну вот что-то в таком духе:

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 


 

 


 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 



    Примечание. В Сиене, как будто старом городе, сопернике Флоренции, мне очень понравилась гид-итальянка Сара (хотя имя какое-то еврейское, но она итальянка; имя означает «госпожа», «знатная», «мать»). Выучила русский язык и смогла выразить все те эмоции, которые, видимо, свойственны итальянцам и переполняют их. Своей детской непосредственностью, наивностью и эмоциональностью она напомнила мне мою маму… Она шла, встречаясь со своими знакомыми студентами (а знакомы у нее были почти все встречные), обнималась, целовалась в щечки и тут же обменивалась последними новостями. - Ну, итальянцы! Когда же я фотографировал их вывешенное (нижнее, исподнее) белье, она заметила: «А, фотографируйте, американцы тоже любят фотографировать, нам нечего скрывать, мы все вывешиваем (выставляем) наружу!» Когда же Сара рассказывала с вдохновением об их местных скачках, я заулыбался… А она: «Вам смешно, а для нас это серьезно, это наша жизнь…» Она болела за команду «баранов», заметив, что для русских, может, это и не очень хорошее животное, но свое (животное) нельзя предавать (как и свою национальность, страну, часть района, команду и т.п.)… Их команда (определяемая по части района) уже двадцать лет не побеждала. А в конце она добавила, что им нужна наша русская энергетика, чтобы победить. И я попросил в душе: «Ну пусть «бараны» когда-нибудь победят!..»

    P. S. Вообще итальянцы мне очень нравятся, я их люблю… и думаю, что многим русским они тоже симпатичны и по душе…
    
     Наблюдение. Итальянцы ездят на мопедах и мотоциклах. Интересно смотрятся девушки - от мала до велика - в шлемах. Многие сидят на задних сиденьях, за мужчинами, расставив в стороны ноги, любовно обнимая своих избранников, шепча им что-то на ушко, - смотрится очень эротично и мило. Тем более, что итальянцы соблюдают диету, мало едят, и сами красивые, загорелые и сексуальные.   




            ***
    Италия – блаженный край Земли,
    Где пьет Дионис красное вино;
    Край зелени, холмов, морской волны…
    И кипарисов, - гор зеленых полотно.




            ***
    (В Италии)

    Воздушность флорентийского фарфора,
    В округе щебет райских птиц,
    Эмоциональность, страстность разговора,
    И очи чёрные девиц…

    Фонтаны в парке, легкая скульптура,
    Тепло прибрежных ветров с моря,
    Под Солнцем зелено… цветущая натура,
    Деревьев экзотичная порода…


   
            ***
    Герои греко-римских мифов
    Над миром грозно держат меч,
    Сразив титанов, страшных пифов,
    Готовы всех, кто не покорен, сечь.

    Над всем порядок, право мира,
    Чужда им низких суета,
    В них гордость нрава господина,
    В них женщин римских простота.




            ***
    Дворец Нерона золотой
    С царящей статуей по центру;
    Что Зевс смотрящий громовой,
    Обозревал Нерон все сверху.

    Вращался главный зал по кругу
    Вослед светилам, Солнцу и Луне, -
    Подобно сказочному лугу
    При воцарившейся Звезде.

    Сквозь щели веял аромат
    Цветов благоуханных, трав;
    Жемчужный павильон, скамья, -
    Все в высшей степени для роскоши ума.
   
    Вот озеро, где лебеди скользили
    Средь мрамора и чистых вод,
    Скульптуры взоры к небу возносили,
    Над всем царил дворцовый свод.

    И мирно сыпались цветы
    На главы римлян поседелых;
    У кромки мраморной воды
    Туники див виднелись белых…



             ***
    Клавдий – покоритель Британии…

 

 

    Claudius over whelming Britannia


    Claudius and Agrippina

 
   


            ***
    На Агриппину, владычицу Рима, мать Нерона, я могу смотреть только снизу вверх… обмывая слезами Её ноги… в память...



             ***
    Агриппина порождает Нерона… «Нерона – триумфатора искусств», «Нерона – победителя искусств»...

 

    (много он снискал себе венков на ниве искусств) Интересна книга Э. Радзинского «Нерон и Сенека», или рассказ «Зверь из бездны», Горский А., «Нерон. Денди, которого считали сатаной» (очень замечательная книга, всем советую) 


    Примечание. «Мать Нерона Агриппина однажды заплатила огромную сумму за певчего соловья: ей захотелось узнать вкус языка этой птицы. С легкой руки императрицы украшением стола у богатых римлян стал паштет из соловьиных языков».

       «Нерон. Денди, которого считали сатаной», Горский А.  «Родился он на рассвете, и было замечено, что солнечные лучи коснулись его раньше, чем малыш коснулся земли (Люцифер, имя Луций - светлый). Это истолковали как знамение великого будущего. Добавляют, правда, что бывший при том гадатель-халдей, словно злая фея из сказки, напророчил, что младенец станет царем, но убьет свою мать. «Пусть убивает, лишь бы царствовал!» - воскликнула счастливая роженица.
            На восьмой день после этого ребенка по древнему обычаю положили на порог дома, и отец поднял его на руки, тем самым признавая своим. Посыпались поздравления и здравицы, на что Домиций то ли гордо, то ли скромно отвечал, что-де от них с Агриппиной может родиться разве что ужас и горе для человечества.
            Вслед за тем новорожденный был представлен своему дяде-принцепсу. Агриппина попросила Калигулу выбрать имя для своего сына. Тот окинул взглядом свиту и предложил: Тиберий. Разразился хохот. Их дядюшка Тиберий Клавдий (будущий император) слыл слабоумным и был при Калигуле чем-то вроде дурочка, почему, собственно, и сохранил себе жизнь. Агриппина сочла шутку неуместной, и малыша нарекли Луцием».

         Агриппина в одночасье вернула себе отобранные братом имущество и права. Долю мужнина наследства, захваченного Калигулой, она вернула сыну. Из скромного дома тети Луция попал в сдержанную роскошь, приличную внучатому племяннику главы сильнейшего государства мира. Агриппина хотела воспитать сына человеком, исполненным достоинств, восприемником римских добродетелей, готовым к высочайшей доле. Это, правда, не значит, что в ней взыграл материнский инстинкт. Агриппина, как расчетливый делец, спешила сделать вложения, какие дали бы ей в будущем наибольшие дивиденды. Сын будет ступенькой к ее заветной мечте.
            Тем временем мальчик обнаружил склонность к творчеству. Искусство часто бывает спасением для ребенка, которому не хватает искреннего участия со стороны близких. Луций надолго погружался в свои заветные занятия, в свой тайный мир прекрасного. Его привлекало все: живопись, ваяние, литература, музыка. Увлекся он и чеканкой по металлу. Только на изучение философии его матушка наложила вето. Она считала, что будущему правителю философия – помеха. По крайней мере, ее брату, который читывал Платона, она не помогла. Запретное всегда привлекает, и Луций впоследствии постарался наверстать упущенное.
            Как всякий тонко чувствующий искусство, Луций был раним и восприимчив. Но его учили быть государем. Ему запрещалось проявлять сострадание, сочувствовать тому, что он видел. Чувства римлянина должны быть формализованы. Суровые нравы предков призваны были задушить истинные и непосредственные проявления души. Если у тебя тонкая натура – изволь читать классику и переживать над ней. Однажды, влюбленный в бешено популярные в Риме скачки, маленький Луций стал свидетелем гибели возницы из своей любимой команды. Понесшие кони сбросили его и долго волокли запутавшегося в упряжки и подпрыгивающее, словно тряпочное, тело по арене. Видимо, умирал, он страшно. Луций и бывшие с ним мальчики рыдали. Но учитель сделал замечание: не престало порядочным людям оплакивать гибель низкого человека. Луцию пришлось оправдаться тем, что, глядя на ужасную смерть он оплакивал… Гектора, тело которого Ахиллес возил вокруг Трои.
            Чтобы мальчик не вырос «книжным ребенком», к чему тяготел, с ним занимались и спортом. Луций по природе своей отличался железным здоровьем, а физические упражнения развили его силу и выносливость. Он стал отличным наездником и прекрасно бегал.
    Замужем за Клавдием была двоюродная сестра Луция, старше его на двенадцать лет, Валерия Мессалина. Родная дочь той самой Домиции Лепиды, в доме которой рос малютка Луций. Враждебность ее к Агриппине была известна. Утверждают, будто Мессалина даже подсылала убийц, чтобы задушить спящего Луция. Но злодеи, якобы увидели в кровати ребенка змею, испугались и убежали. Потом молва превратила змею в сторожа – дракона. Кстати сказать, слух этот возник благодаря змеиной коже, действительно как-то найденной в кровати Луция и в качестве амулета вправленной в золотой браслет, который мальчик не снимал.
   Императрица была единственным человеком в Риме, которого Агриппине стоило всерьез опасаться. Несмотря на свою молодость, Мессалина успела стать причиной многих смертей. Ее холодная жестокость могла сравниться только с ее огромным влиянием на мужа.

    Мессалина. Героиня самых смелых грез гимназистов прошлых лет. Символ римского разврата.
    Вообще, для погибшей в двадцать пять лет Мессалины мало подходит сложившийся образ прожженной и извращенной матроны. Ее страстные приключения – результат не пресыщенности, а, скорее, отчаянного поиска настоящей себя. В сущности, она была довольно несчастной девушкой.

    Клавдию необходимо было жениться вновь… Нарцисс (вольноотпущенник) продвигал первую жену Клавдия, Элию Петрину. Каллист – знатную девушку Лоллию Паулину. Паллант (верный Агриппине вольноотпущенник) стоял за кандидатуру Агриппины.
    Скоро во дворце стали замечать, что Агриппина ведет себя уже не как гостья, а как хозяйка.
    «Это брак принцепса явился причиною решительных перемен в государстве: всем стала заправлять женщина, которая вершила делами Римской державы отнюдь не побуждаемая разнузданным своеволием, как Мессалина; она держала узду крепко натянутой, как если бы она находилась в мужской руке», - рассказывает нам Корнелий Тацит. Впервые за всю римскую историю женщина практически пользовалась всею полнотою власти.
    Главным союзником Агриппины оставался тот самый Паллант, который прежде активно сватал ее императору. Вскоре они закрепили политическое сотрудничество любовными отношениями. Известно, что он сделал для императрицы.
    В начале 50-го года Паллант добился от принцепса усыновления Луция Домиция. Это далось нелегко. Клавдий и сам не понял, как это случилось.
    Юноша, склонный к уединенным занятиям искусством и растущий без отца, должен быть особенно податлив для наставлений человека, в котором он чувствовал бы родную душу… Агриппине стоило некоторых усилий уговорить Клавдия амнистировать мыслителя (Сенеку) и вернуть его из ссылки в Рим. А затем поставила его во главе сената.
    Первые годы правления Нерона традиционно называют «золотым пятилетием». Это потому, что даже самые пристрастные его противники вынуждены признать: никогда Империя не управлялась так хорошо и мирно. Впрочем, Нерон пока считал себя учеником. Фактически власть оказалась у тех, кто ни на минуту не покидал его в ночь смерти Клавдия (предположительно отравлен Агриппиной одним из самых жестоких природных ядов бледной поганки): у Луция Сенеки и Афрония Бура (отвечал за армию).
    Агриппина стала жрицей божественного Клавдия и получила почетный эскорт из двух ликторов (особые должностные лица, сопровождающие императоров, высших магистров и некоторых жрецов, их непременными атрибутам была связка розог и топор в знак того, что человек, ими сопровождаемый, обладает правом налагать наказания).
    Нерон не был лубочным государем, скорее уж – слишком рано начавшим выпивать юношей поэтических наклонностей, сильных страстей и, к тому же, увлекающимся атлетикой.
    Политическая власть в большинстве случаев неотделима от финансового могущества. Пока давний союзник и любовник Агреппины Паллант заведовал имперской казной, как собственным хозяйством, позиции императрицы-матери были незыблемы. Сенека и Бурр отдавали себе в этом отчет, а потому поторопились  удалить от двора сверхвлиятельного вольноотпущенника (бывшего раба). Ради этого пришлось даже пойти на компромисс. Паллант смел продиктовать свои условия: ничто из его прежней деятельности не могло вменяться ему в вину, и никаких обязательств перед государством он отныне не имеет. Когда Палланту официально объявили об отставке, все поразились нечаянной демонстрацией его скрытой власти: вместе с бывшим казначеем из дворца вышла целая толпа его друзей и приближенных.
    Удаление Палланта просто взбесило императрицу. Она прилюдно на повышенных тонах выговаривала его сыну и его советникам. При этом без обиняков заявила: кровный сын Клавдия, слава богам, жив и достаточно подрос. Если ее сын оказался таким неблагодарным негодяем (это точно, что для него сделал мать и Паллант!), что обижает родную мать, которая для него себя не жалела, то, может пасынок будет более достоин отцовской власти! Нерон со своими много о себе воображающими Бурром и Сенекой думают, будто ее удержит их молчаливый шантаж. Ничего подобного! Она готова сама рассказать всем об отравлении Клавдия. И не где-нибудь, а в преторианском лагере, куда она возьмет с собой и Британника. Вот там и видно будет, кому скорее поверят солдаты: ей, любимице войск, дочери Германика, или болтуну Сенеке с сухоруким Буром в придачу!
    Все можно было пропустить мимо ушей, кроме угрозы визита к преторианцам. Это было серьезной опасностью. Самой серьезной, какую только можно было придумать.

    …Немедленно появляется служитель с холодной водой и торопливо добавляет ее в напиток. Битанник пробует, и… Он даже не успел вскрикнуть: спазм перехватил горло, было не вздохнуть. Дальнейшее Тацит описывает так: «Сидевших вокруг него охватил страх, и те, кто ни о чем не догадывается, в смятении разбегаются, тогда как более проницательные замирают, словно пригвожденные каждый на своем месте, и вперяют взоры в Нерона. А он, не изменив положения тела, все так же полулежа и с таким видом, как если бы не был ни о чем осведомлен, говорит, что это дело обычное, так как Британник с раннего детства подвержен падучей, и, что понемногу к нему возвратится зрение и он придет в чувство. Но в чертах Агреппины мелькнули такой испуг и такое душевное потрясение, не смотря на ее старание справиться с ними, что было очевидно, что для нее, как и для сестры Британника Октавии, случившееся было полной неожиданностью; ведь Агреппина отчетливо понимала, что лишается опоры и что это братоубийство – прообраз ожидающей ее участи…».
   
    Даже в отравлении Клавдия Нерон разглядел теперь не подвиг материнской любви, а то, чем оно и было: шаг непреклонной женщины к самовластию. Агриппина хотела использовать сына, абсолютно не понимая, кем он вырос. Вместо поэта с вечными комплексами и рефлексией она желала видеть перед собой человека-функцию. Все, что с детства слышал от нее Нерон, - порицания, окрики и наставления. Все, что с детства видел, - то, как неумолимо совершалась ее воля, чего бы она ни желала. Иррациональный детский страх перед матерью сменился затаенным ужасом, когда возмужавший Нерон осознал ее подлинное могущество. Он ненавидел мать за то, что из-за страха перед ней ему пришлось стать убийцей. Из-за нее ему пришлось надеть маску цинизма и жестокости, которая очень шла, но под собой скрывала робкое сердце и мятущуюся душу.

            Агриппина, как известно, многое себе позволявшая, но внешне соблюдавшая холодную чинность и правила приличия, долго сдерживала Нерона. К тому же из простой ревности она не хотела, чтобы нечаянная любовница встала между ней и сыном.
            Агриппине подумалось, что можно вернуть себе сына, сменив, наконец, строгость на ласку. Но представления о ласке и любви у нее были весьма однобокими. Она уже делила постель с двумя императорами: с братом и дядей. Ничего не мешало ей соблазнить третьего: сына. 
            Принципс казался еще достаточно приличным человеком, чтобы увлечься кровосмешением. Но находились очевидцы того, как после сытного и пьяного обеда пышно разряженная мать весьма недвусмысленно целовала сына. Видели их, как будто, и возлежащими в одном паланкине… Больше всех встревожился философ Сенека. Когда-то он сам был в числе любовников императрицы и, видимо, считал ее чары достаточно могущественными, а саму затею вполне исполнимой…
            Нерона настолько запугивали собственной матерью, что когда он нашел выход, тот оказался настолько же простым, насколько и ужасным. Агриппину надо было попросту убить. Это открытие настолько окрылило его, что ни о чем другом он и думать не мог… (В любом случае, как можно убить свою собственную, любимую мать, тем более такую?!.)

    Яд – оружие деликатное, многократно испытанное. Аккуратно примененный яд позволяет вести к минимуму нежелательные слухи. Идея отправить матушку к праотцам тем же способом, каким любила пользоваться она сама, должна была первой прийти в голову Нерона, не лишенного представлений о справедливости.
    Так или иначе, от наиболее удобного средства пришлось отказаться. И вот тут фантазия Нерона заработала самым удивительным образом. Холодный и расчетливый убийца нашел бы уйму способов тихонько удавить жертву, но Нерон был не таков. Истинный человек театра, он стал выдумывать небывалые декорации для будущей трагедии. Это помогало ему думать о матери, как о некоем персонаже, затерянном среди буйства спецэффектов. Нерон cобрал на совет верных друзей. Устроили целый мозговой штурм. Придумали разборный потолок в спальне Агриппины, который должен был ночью обрушиться. Но устроить это было слишком трудно. Тогда отличился Аникет, бывший учителем Нерона в детские годы, а сейчас назначенный командиром Мизенского флота. Он изобрел совсем удивительное орудие – специально приготовленный корабль, который развалился бы, выйдя в море. Видно, не мог Аникет простить Агриппине то, что его золотой воспитанник в руки Сенеки. Нерон тотчас подхватил идею: очень похожий фокус они с Сенекой видели недавно в театре. Для верности каюту Агриппины решили-таки снабдить падающим потолком, утяжеленным свинцовыми плитами. Рассудили, что море надежно укроет следы преступления. Репутация Нерона не должна была пострадать: он воздвигнет храм усопшей и поставит жертвенник.
    Более эстетский и громоздкий план трудно вообразить. Сколько случайностей должно было свершиться, чтобы задуманная трагедия успешно разыграна без единой репетиции! Какая уйма людей должна была принять участие и стать свидетелями покушения!
   Праздник этот, посвященный богине Минерве и празднуемый с 19 по 23 марта, Нерон встречал близ приморского городка Байи. Там император владел роскошной виллой, стоявшей на самом берегу живописного залива. На эту виллу и была приглашена Агриппина. Конечно же, ее осведомители донесли о готовящемся покушении. План убийства выглядел настолько нелепым, что Агриппина попросту не поверила в него. Но все-таки сочла полезным прибыть на виллу в паланкине.
    Нерон был в ударе. Свою роль заботливого сына он играл безупречно. Его приветливость и обходительность не знала границ. За ужином Агриппина занимала почетное место на возвышении, а Нерон, глядя снизу вверх, то без умолку болтал о всяких пустяках, то вдруг серьезнел и пускался в обсуждение важных проблем (так и должно было быть, надо было обласкать маму и разумно поделиться с ней властью). Материнское сердце таяло. А сын думал лишь об одном: как затянуть застолье до ночи. Топить маму он хотел в темноте.
    Было поздно, когда Агриппина с Нероном вышли к причалу. Прощаясь, сын долго не отрывал взгляда от глаз матери, а затем порывисто и крепко обнял ее. Кто-то рассказывал, будто даже поцеловал в грудь. Агриппина впервые за долгое время чувствовала себя счастливой, поднимаясь в сопровождении двух приближенных на борт изукрашенного в ее честь корабля. Подняли якорь.
    На берегу Аникет проклинал все на свете. В его сценарии драмы не было этой полной Луны, озаряющей море ровным светом. Не было штиля, при котором вода казалась гладким зеркалом. И толпы местных зевак, собравшихся вдоль побережья поглазеть издалека на рандеву принцепса с матерью, тоже не было. Но приказ он уже отдал.
    Толпа не успела разойтись по домам, когда специально инструктированные люди на корабле приступили к действию. Телохранитель императрицы Креперей Галл стоял ближе к корме. Расслабившись Агриппина лежа слушала восторженную болтовню своей верной приближенной Ацерронии, примостившейся у нее в ногах. Внезапно потолок каюты рухнул на их головы. Креперея раздавило на месте. Женщинам неожиданно повезло: высокие спинки ложа оказались настолько прочными, что выдержали вес свинцовой плиты. Ошарашенные Агриппина с Ацерронией поспешили выбраться из-под обломков.
   Здесь, по замыслу авторов трагедии, корабль должен был распасться на куски. Но непосвященные моряки попросту не дали заговорщикам привести в действие тайные механизмы. Те не растерялись. Прозвучала команда всем гребцам навалиться на один борт и перевернуть судно. Но некоторые из матросов не поверили своим ушам и кинулись к противоположному. Корабль отчаянно накренился, но тонуть явно не собирался. Скользнув по наклонной палубе, женщины упали за борт.
   Зрители на берегу заволновались. Появились факелы. Многие лезут в воду, кто-то спешно отвязывает причаленные лодки, некоторые взбираются на откосы прибрежных дамб, вглядываясь вдаль. Но до корабля было слишком далеко, чтобы понять, что к чему.
    С корабля свесились люди с веслами и баграми. Простодушная Ацеррония подняла крик:
   - Спасите, я мать принцепса! – в ответ весла с баграми обрушились на ее голову.
   Агриппина, которой тоже попали по плечу, сжав зубы и стараясь не привлекать внимания, поплыла к берегу. На полпути ее подобрала лодка с местными рыбаками на борту – одна из многих, вышедших на помощь. Раненая императрица приказала править к ее собственной вилле подле Лукринского озера…
    А что Нерон? Невозможно описать его ужас и растерянность. Богатая фантазия чревата кошмарами. Глядя на толпы людей с факелами на берегу, он представлял, как разъяренная мать во главе этих доброхотов, своих рабов и домочадцев является отомстить ему. Человека страшнее и мстительнее Агриппины он не знал. Еще не известно, помогут ли гвардейцы...
   Тем временем по толпе на берегу разноситься весть о спасении Агриппины. Ликующие люди процессией двинулись к ней с поздравлениями, когда зловещие всадники в военной форме пронеслись сквозь толпу. Их появление охладило энтузиазм. Толпа начала редеть.
   Первым делом Аникет расставил стражу у выходов с виллы. Выломал ворота. Рабы, сгрудившиеся во дворе, бросились врассыпную. В сопровождении двух флотских офицеров префект Мизенского флота вошел в покои императрицы. Агриппина еще на что-то надеется. «Если ты пришел проведать меня, передай сыну, что я поправилась. Если убить меня – знай, что мой сын не мог отдать этого приказа», - говорит она, пытаясь заронить сомнение в убийцах. Первым – палкой по голове – ударил ее дюжий капитан Геркулей. Но Агриппина удержалась на ногах. Увидев, что второй офицер выхватил меч, она обнажает живот и бросается к нему с криком: «Бей в чрево!». Так передает Тацит. Дион Кассий вкладывает в уста Агриппины более театральную фразу: «Бей сюда, Аникет, бей это чрево, бей – за то, что оно родило Нерона».   Исколотое тело Агриппины не оставляло места версии о самоубийстве. Той же ночью его предали огню и наскоро зарыли прах (…оплакиваю Агриппину…)   
    
    Поговаривали, что со страха напившийся пьяным Нерон, долго не мог поверить, что задуманное свершилось. Он якобы примчался к телу Агриппины и долго рассматривал его. Потом резюмировал: «Не знал я, что у меня была такая красивая мать». Хорошо известно другое – в эту ночь Нерон узнал, что такое ужас. «Неподвижный и погруженный в молчание. А чаще мечущийся от страха и наполовину безумный, он провел остаток ночи, ожидая, что рассвет принесет ему гибель», - говорит Тацит. Собственная гвардия, узнай она доподлинно, что произошло, разорвала бы его голыми руками. Одного слова Бура преторианцам, одного письма Сенеки сенату было бы достаточно, чтобы наша повесть о Нероне прервалась на этом рассказе. Но философ и солдат оказались не готовы вершить историю.
    Все списали на опасный заговор Агриппины… Дело было шито настолько белыми нитками, что порядочные люди впервые взглянули на Сенеку с неприязнью.
    Нерона пока еще преследовали кошмары. Ему слышались звуки боевых труб и голос матери. По ночам он в ужасе вскакивал с постели. Его лицо в эти дни вечно было скорбно и заплакано. Приближенные только и делали, что, не веря самим себе, утешали его рассказами о том, насколько Агриппина была ненавидима народом и как все благодарны ему за совершенное.
    Самое горькое раскаяние со временем набивает оскомину. Когда все наперебой убеждают преступника в его невиновности, он и сам начинает в нее верить. Так случилось и с Нероном. На смену унынию постепенно пришло осознание полной свободы. Никто и ничто отныне не может диктовать ему условия. А если поступок, страшнее которого не придумать, готов оправдать даже такой достойный и мудрый человек, как Сенека, то, что говорить о других поступках! Но втайне Нерон немного сомневался: не сошел ли мир вокруг него с ума?
    Словно Дориан Грей, сличивший свой портрет с отражением в зеркале, Нерон внезапно увидел, во что превратился. Какое-то время понадобилось ему, чтобы осознать произошедшую в его судьбе перемену. И неожиданно перемена оказалась вовсе не такой страшной. Именно тогда Нерон полностью посвятил себя музыке, стихам и спорту.
    Навязчивый призрак преторианского бунта на время отступил вместе с тенью убитой матери. Но со смертью Агриппины прервалась неформальная связь с гвардией. Дочь легендарного Германика, рожденная в лагере, вникавшая в нужды легионеров, наделившая землей ветеранов германских войн и демонстративно надевавшая золототканый военный плащ, фактически шефствовала над гвардией. И солдаты были преданы ей всей душой. Ее сын и убийца ничем, кроме обычных раздач и подарков, дорог гвардейцам не был. Конечно, в каждой казарме по-прежнему стояли его изображения, его именем клялись, за него молились, но все это приобрело характер формализма. Едва старик Бурр мог стать гарантом преданности подчиненных. Нерону стало смертельно неуютно в военном тоталитарном государстве своих предков – он мало имел общего с военными. Принцепс принялся кроить Империю под себя, выстраивая свой – богемно-тоталитарный Рим.
    Тщеславный Рим был готов подчиниться «первому среди равных», авторитету военной силы, богу, мудрецу – кому угодно, лишь бы он не называл себя царем. Только отважный и победительный Юлий Цезарь, только вздорный, не признающий преград Гай Калигула претендовали на имя монарха. Обоих убили.

    Нерон создал из себя культ бога-Аполлона. Нерон увлекался культом Кибелы и сюжет, густо замешанный на сексе и крови, был близок ему, как никакой другой.

    В Риме любили играть в кости, боролись с этим пагубным пристрастием как и в наши времена, примечательно то, что выигрышная фигура называлась «Венера».

    «Как Рим сделать Грецией». В дни игр весь город облачался в греческую одежду – тоги на улицах стали редкостью. Царил дух карнавала, все дышало праздником. Горожан развлекали мимические актеры. Рим с увлечением играл в Грецию.

    На беду Нерон был лишен обычной для глав империй страсти к войнам, оружию и экспансии. Будь так, история отнеслась бы к нему по-другому, более добро. Но считающийся страшно кровожадным император страдал редким миролюбием, сражаться ни с кем не хотел и даже на гладиаторских боях испортил согражданам все удовольствие, категорически запретив убивать побежденных. Нерон мечтал завоевать мир своим талантом, сделать искусство государственной идеологией, и ради этой утопии не жалел никаких сил… Идеалистом, для которого эстетика – превыше всего, идеалистом, готовым пуститься в любую авантюру, следуя за счастливой звездой, Нерон, конечно же, был.
    Единственной, в чем Нерон не находил силы отказать себе во все другие дни, это в вине. Однако, хотя его возлияния были достаточно обильными, он, благодаря богатырскому здоровью, так никогда и не спился. Нерон был человеком крепкого сложения, с увлечением занимался борьбой и даже лелеял мечту повторить подвиг Геракла. Он хотел сразиться на арене со львом и пользоваться при этом только дубиной.
    Творческие люди, к которым относился Нерон, бывают талантливы в разных областях изящных искусств. Музицирование было призванием императора, а стихосложение – его увлечением и слабостью… Нерон любил бывать в компании, способной оценить прелесть поэтической речи. Он окружал себя людьми, сведущими в стихах, бражничал с ними, читал свои произведения и слушал чужие. Со временем вокруг него собралось целое литературное общество. Только одержимый и бесконечно влюбленный в поэзию человек может оказаться завсегдатаем таких богемных сходок… Были здесь самоуверенные юные гении, вроде Лукана. Были изобретатели заумных новаций, вроде Леонида Александрийского. Были мэтры – ревнители старого благородного стиля, каков Петроний. Были записные острословы, подобные Луциллию (позднее в поэтической борьбе Лукан оказался смертельно обиженным выходкой Нерона, в результате чего впоследствии он стал вдохновителем заговора против Нерона).

    Полюбившись с Поппей Сабиной, Нерону необходимо было расстаться со своей женой,  добропорядочной Октавией… Прожила Октавия на Пандатерии буквально несколько дней. Ей объявили, что император желает ее смерти. Бедная Октавия пыталась вырваться и боролась за жизнь до последнего. Ее пришлось связать и вскрыть ей вены на руках и ногах. Ужас Октавии был настолько силен, что даже кровь из надрезов текла слишком медленно. Отчаянно извивающуюся в руках убийц женщину отнесли в жарко натопленную баню, где кровь пошла сильнее, и Октавия умерла. Убивали ее столь мучительным образом, видимо, для того, чтобы хоть как-то походило на добровольное самоубийство. Правда, тогда непонятно, зачем была эта предосторожность, если голову покойной после экзекуции отрезали и отвезли в Рим – специально по просьбе Поппеи. (…бедная, бедная девочка Октавия, оплакиваю и твою кончину…)

    Тигеллин устроил самый пышный, изощренный и роскошный среди прошедших пиров праздник. Размахом происходившее очень напоминало увеселения. Устраивавшиеся богатыми вельможами во времена французского Короля-Солнца или русской Екатерины Великой. Но вот степень разврата с эти праздником не сравнится ни один другой во всей истории.
    Все было стилизовано, проникнуто духом театра и секса. Посередине обширного рукотворного пруда выстроили плавучую платформу, приводимую  в движение гребными кораблями. Эти суда блистали золотом, мерцали слоновой костью, «и гребли на них распутные юноши, рассаженные по возрасту и сообразно изощренности в разврате». На самом плоту, утопая в мягких подушках и пурпурных коврах, возлежали Нерон, Тигеллин, и компания императорских друзей. Пирующие тут и там могли видеть диковинных птиц и диких зверей, привезенных из дальних стран, но на них как-то не обращали внимания. На берегу десятки женщин изображали проституток или шинкарок, прогуливаясь возле возведенных специально к празднику стилизованных публичных домов, бань и харчевен, и зазывая к себе гостей. Неподалеку живописными стайками сидели совершенно обнаженные профессиональные гетеры, собранные со всего города. К берегам пруда стекались все способные передвигаться римляне-мужчины. Гвоздем и условием праздника было то, что любой мужчина мог беспрепятственно воспользоваться любой из участвовавших в этой беспрецедентной оргии женщин. А ведь, по словам Диона Кассия, тут собрались самые красивые и выдающиеся женщины города, «как рабыни, так и свободные, проститутки и девственницы, и замужние женщины; и это были не только простолюдинки, но также и принадлежащие к знатным фамилиям, как девушки, так и зрелые женщины».
    Праздник открылся зажигательными эротическими танцами и провокационными пантомимами. Пока пирующий Нерон сотоварищи отдавал должное искусству поваров, темная южная ночь быстро вступила в свои права, окрестности пруда огласились пением. И публика, напоенная допьяна и возбужденная до крайности, получив разрешение, ринулась предаваться самым замысловатым эротическим приключениям. «И теперь раб мог овладеть своей госпожой в присутствии своего же господина, и теперь гладиатор мог овладеть девушкой из знатной семьи на глазах ее отца», - восклицает Дион Кассий. Пения уже стало не слышно. Его заглушил невообразимый гомон. Женщин, хотя и было много, на всех не хватало. Вокруг публичных домов стояла давка. Как и следовало ожидать, то там, то тут завязались горячие потасовки, в которых погибло немало народа. Кого-то из женщин их близкие спешили увести, а то и унести на руках прочь. Некоторые других наутро нашли задушенными.

    «Тайна великого пожара» или «Пока живу, пускай земля огнем горит». Известно, что самым наглядным способом утвердить свое величие для тиранов всех времен была архитектура.

    Затеяв построить самый величественный дворец мира, Нерон скоро окажется первым, кто разобьет в черте городских стен полноценный ландшафтный парк – с живописными прудами, рощами и лугами, созданными искусством архитекторов. Масштабным и величественным проектам императора мешало одно – сам Рим. В том виде, который открывался с Палатинского дворца, столица была совершенно неприемлема с эстетической точки зрения.    

    Впечатление от поступков Нерона смазывалось одним – но каким! – обстоятельством. Говорят, он не смог отказать себе в удовольствии, глядя на грандиозное зарево гибнувшего Рима, восторженно похвалить зрелище и устроить на его фоне импровизированное представление. Стоя на возвышении (была ли то крыша его дворца или башня Мецената – не важно, хотя тут источники расходятся) и облачившись в театральный костюм, Нерон пел стихи о падении Трои, о пожаре, в котором гибнул град Приама. Ведь – вот совпадение! – Нерон как раз недавно написал на этот хрестоматийный сюжет поэму. Яростно пылающее кругом пламя, клубы дыма, остры ядовитый запах гари, возбужденный голос императора и отдаленные крики людей, борющихся с огнем и от огня умирающих. Все это должно было произвести на очевидцев сильное впечатление. И произвело. Бесовские огоньки, плясавшие тогда в зрачках императора, всерьез убедили многих, что истинное и единственное предназначение Великого пожара – послужить живописным задником на этом необыкновенном представлении.

    Погибли неисчислимые сокровища искусства, драгоценные рукописи. Сгорели великие храмы, а с ними – святыни римского народа. Число погибших и лишившихся крова не поддавалось никаким подсчетам. Никто из уцелевших не хотел верить, что все это – дело несчастного случая. Все чаще и все увереннее молва называла виновника катастрофы – Нерона.
    Как можно было отвести это ужасное подозрение? Перед императором отчетливо замаячила альтернатива: назвать и выдать народу поджигателей или лишиться трона вместе с головой. Но кто (кроме него самого) мог быть этим страшным и тайным врагом Рима и людского рода? Кто оказался способен на столь бесчеловечное преступление?
    Римлянам была известна одна тайная и мрачная секта, ожидавшая со дня на день конца света. Поговаривали, что ее приверженцы практиковали кровавые обряды, ели человечину и распутно сожительствовали друг с другом (что вполне не ложно, как практикующих обобществление женщин и инцест). Только эти отбросы общества желали приблизить день всеобщей гибели и могли решиться на это (вполне возможно, ибо и ныне разного рода тоталитарные секты частенько пытаются приблизить конец света, что ли, за тем, чтобы всем стало еще хуже?..). Речь идет о секте христиан. Их-то и объявили злодеями-поджигетелями.

    Чем христиане досадили Риму? Почему Тацит называл их людьми ненавистными за их мерзости, а учение – пагубным суеверием?

    Особенно настойчиво христиане предрекали конец света, и сами ждали его с нетерпением. Естественно, спасутся только они, «избранные», а все остальные будут обречены на страшные мучения* (вот оно ложное избранничество – против человека и человечества – человеконенавистничество в откровенной форме!).
   
    *Желающих стать мучениками, чтобы поскорее попасть в Рай, постепенно  становилось так много, что позднейшим епископам пришлось официально осуждать такое спровоцированное мученичество. Тертуллиан рассказывает, что наместник Азии ужаснулся, увидев толпу христиан, добровольно явившуюся к нему для казни. Пришлось прогнать большинство из них с напутствием самим повеситься или броситься в пропасть. Но это было примерно через сто с лишним лет после времени Нерона.

      Немудрено, что римляне относились к христианам примерно так, как сейчас мы относимся к тоталитарным сектам. По крайней мере, во время следствия по делу о поджоге многие из схваченных были изобличены именно в «ненависти к роду людскому», то есть в презрении к жизни своей и всего человечества (где-то довольно истинный момент: из «избранничества»  и гордыни вытекает презрение к остальному человечеству и ненавистничество к нему в связи с чем возникает желание приблизить конец света и желание всем остальным, нехристианам  адских мук, как то: «Христос испепелит в огне зримый мир, а воинов своих щедро одарит»; подобное зло, кстати, верно для многих религий).

    В дополнение к поджогу за не почитание величества Рима Нерон и решил расправиться с христианами (ну не признавали они власти Рима и не желали склоняться перед его Императором). 

    Могла быть и еще одна причина, почему Нерон обратил свое роковое внимание именно на христиан. В правление Нерона иудеи, изгнанные из Рима Клавдием, получили разрешение вернуться в Вечный Город. Учитывая, что могущественный Сенека относился к ним весьма враждебно, можно думать, что инициатором возвращения был именно император, на которого влияла жена. Поппея Сабина относилась к иудеям покровительственно и даже была обращена в иудейство (но не ужели Поппея – иудейка!.)
    Иудейская община в Риме, как и повсюду в Империи, относилась к христианской секте настороженно и даже враждебно, как к врагам еврейского Закона. Правоверные старались натравить натравить римские власти на своих оппонентов. Так было, например, в Коринфе, где местные иудеи притащили апостола Павла на суд к проконсулу Ахайи Юнию Анею Галлиону (кстати, родному брату Сенеки). Галлион тогда прогнал всех, сказав, что дело о вере не относится к его компетенции. А вот Нерон вполне мог прислушаться к мнению Поппеи, наверняка не питавшей к христианам добрых чувств.
    Хотя Нерон и недолюбливал публичные кровавые забавы, на этот раз он решил пойти на поводу самых низменных вкусов и побуждений черни. Христиан обряжали в звериные шкуры и травили собаками. В садах Нерона, где еще располагались лагеря пострадавших от пожара, устраивали ночные иллюминации из сжигаемых людей (светильники для гуляющих). Такие меры усмирили открытое недовольство или, по крайней мере, отвлекли народ от крамольных мыслей. Но даже тогда жестокость императора пробуждала в римлянах сострадание к казнимым «ибо казалось, что их истребляют не в виде общественной пользы, а вследствие кровожадности одного Нерона». Тем более, что истинные христиане переносили страдания стоически и даже с энтузиазмом, верные завету Петра: «огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, как приключения для вас странного, но как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь».

    Поппея, такая любимая Поппея, носившая под сердцем долгожданного малыша, внезапно умерла. Позднейшие недоброжелатели Нерона постарались убедить нас, что причиной этого несчастья был сам император. Он-де вернулся домой со скачек далеко заполночь, должно быть, пьяный, и, нарвавшись на укоры жены, рассвирепел, да ударил ее ногой в живот. Ситуация, конечно, вульгарная, но жизненная. Только не слишком ли это для Нерона, мечтавшего тогда о ребенке (и о наследнике), как о высшем благе? Он, конечно, был известный гуляка, но, похоже, годы упражнений сделали его стойким к опьянению, и он умел себя контролировать. По крайней мере, долгое время до этого в других подобных пьяных выходках Нерон замечен не был. К сожалению, беременность и по сей день чревата неожиданными выкидышами, которые способны убить и мать. Вполне вероятно, Поппея стала жертвой такого несчастного случая, а Нерон просто оказался при этом поблизости – это и навредило ему в глазах любителей жареных сплетен.
   Похороны Поппеи стали мучительным событием в жизни Нерона. По римскому обычаю ее должны были кремировать, но вдовый император не допускал и мысли, что его сокровище навсегда исчезнет в пламени и обратится в пепел. Тело Поппеи набальзамировали по всем правилам египетских мастеров и поместили в усыпальнице Августа на берегу Тибра. Во время траурной церемонии воздух был пропитан пряным запахом: сожгли целый годовой запас аравийских благовоний, предназначенных для воскурения при священнодействиях. Одной божественной Поппее досталось то, что собирались разделить между всеми прочими богами.
    На похоронах в поминальной и хвалебной речи было принято говорить о заслугах усопших перед обществом. Нерона никак не интересовали заслуги Поппеи перед Римом. Он говорил о необыкновенной красоте покойной, об умершей в младенчестве дочке, ее «божественном ребенке». Это были идущие из сердца слова беззаветно любящего человека, презирающего пустые «правильные», «протокольные» речи. Пусть потом говорят, что в красоте Поппеи не было ее заслуги: император обращался только к ней, а не к досужим зрителям этой нечастой церемонии (… я рыдаю…).   

    Янус, в честь которого назван месяц январь, был одним из древнейших италийских богов – легендарным царем, разделившим власть с самим Сатурном. Покровитель дверей, всех входов и выходов, а заодно, договоров и союзов, он имел два лица, одно из которых было обращено в прошлое, а другое в будущее. Именно к Янусу обращались римляне, когда провозглашали начало новой войны. Его древний храм, по преданию построенный одним из первых царей Рима, Нумой Помпилием, напоминал арку с дверями.
    Во время войны двери храма должны были быть открыты. Нельзя сказать, что Рим воевал часто. Он воевал постоянно. Многие поколения римлян никогда не видели храм Януса запертым хотя бы на один день (… вспоминаю Гитлера…). За всю историю Римской республики вплоть до Августа двери храма закрывались всего дважды. Август сумел совершить эту процедуру три раза, зарекомендовав себя небывалым миротворцем, и одним из своих лозунгов сделал «римский мир». Теперь редкая возможность закрыть храм предоставлялась Нерону. Теперь Нерон с полным правом позиционировал себя как государя, подарившего Империи мир. 

    Нерон в Греции. Жители отдаленных уголков империи с трудом могли взять в толк, чем занимается император. Когда в окрестностях испанского города Гадиры (современный Кадис) распространили указ о принесении благодарственных жертв в честь победы Нерона в Олимпии, местные жители долго не могли понять, за что именно им следует благодарить богов. Долго строили на этот счет разные предположения. Наконец, сошлись во мнении: Нерон объявил кому-то войну, и ему удалось в удачном сражении разбить наголову и взять в плен племя каких-то олимпийцев. За это и принесли жертву (…ржунемогу…).

    Нерон собрал в Греции 1081 венков победителя в искусствах. А вот главную сенсацию по всем канонам драматического искусства Нерон приберег на отъезд. Последними в его программе выступлений были Истмийские игры. На их закрытии 28 ноября 67 года зрители едва поверили своим ушам, когда император обратился к ним с речью с середины стадиона. Своим поставленным и закаленным в состязаниях глашатаев голосом Нерон объявил, что дарит всей провинции свободу! Это значило, что отныне все города Эллады управляли собой, как заблагорассудится, и освобождались от всех имперских налогов. «Неожиданный дар, народ Греции, приношу я тебе – хотя, возможно, ничто не может считаться неожиданным от такой щедрости, как моя», - без ложной скромности заявил Нерон.
    Трудно описать ликование Греции. Нерон сразу же стал греческим национальным героем, и, конечно же, греки боготворили его совершенно искренне, без тени лести. Теперь, когда состоялся апофеоз, Нерон мог отбыть в Рим: таков закон драматургии.
    Позднее по поводу этих событий писатель Павсаний скажет замечательные слова: «Размышляя об этом поступке Нерона, я был поражен глубокой справедливостью слов Платона, что «преступления, превосходящие обычные нормы, свойственны человеку не обычному, но благородной душе, испорченной нелепым тщеславием».

    Интересен юридический аспект этого акта. Греция была сенатской провинцией, то есть принадлежала «сенату и народу Рима». Поэтому взамен нее Нерону пришлось отдать сенату императорскую провинцию Сардинию.
     Греция же недолго пользовалась благодеянием Нерона. Уже Веспасиан Флавий, человек практичный и небольшой любитель изящных искусств, снова обратил ее в заурядную провинцию.

     Нерон и иудейский вопрос, или Вечная иудейская война. Одной из чувствительных проблем Империи были евреи. Существовала проблема ползучего распространения иудаизма и сопутствующего ему антисемитизма. В многонациональной Империи, где испанцы мирно уживались с галлами, греки с египтянами и все вместе с римлянами, евреи были белыми воронами. Они принимали от чужестранцев приношения своему богу. Но ничего не делали в ответ, совершенно не собираясь уважать чуждые религии. Они не участвовали в общих праздниках, а справляли только свои. Они жили обособленно и не смешивались с представителями других народов. Их обычай обрезания представлялся варварским и ужасным. И, вместе с тем, существуя вполне обособленно внутри своих общин, признавая сами себя духовными чужаками, они стремились активно участвовать и в деловой, и в политической жизни тех народов, среди которых обосновались. Все это провоцировало у окружающих реакцию отторжения. Давно замечено, что антисемитизм появляется всегда и везде тогда и там, где появлялись евреи. Никогда не было спокойной реакции на евреев. А особенно интересно, что, начиная со Средних веков и до наших дней, к антисемитским обвинениям в адрес евреев не прибавилось по сравнению с античностью ничего, кроме, разве что, упреков в распятии Христа! У античных авторов мы читаем и про ежегодные ритуальные убийства с поеданием жертвы, и про «всемирный кагал» с закулисными интригами, и про злоумышление против всего человечества, и многое другое в этом духе. Самих евреев ученые римляне считали племенем беглых египетских рабов. Цицерон, Страбон, Сенека и Тацит говорят о евреях едва ли не теми словами, что и Геббельс!
 
    Например, Тацит пишет: «Иудеи считают богопротивным все, что мы признаем священным, и, наоборот, все, что у нас запрещено как преступленное и безнравственное, у них разрешается... Самые низкие негодяи, презревшие веру отцов, издавна приносили им ценности и деньги, отчего и выросло могущество этого народа; увеличилось оно и потому, что иудеи охотно помогают друг другу, зато ко всем прочим людям относятся враждебно и с ненавистью» (История, V, 4-5). Сенека называл евреев «преступным народом».

    Самому Нерону иудеи не должны были быть симпатичны, поскольку императора они не почитали и толка в трагических ариях не знали – не известно, что из этого Нерон считал хуже. Но он был согласен терпеть их присутствие ради прихоти любимой жены.

    Вообще, повсюду, где эллинизированное население соседствовало с евреями, начинались погромы, смахивающие на геноцид. К примеру, в Кесари местные греки дождались священного дня – субботы – и поголовно уничтожили иудеев – около 20000 человек.

    Нерон, сам того не подозревая, нарушил главный закон Империи. Империя живет экспансией, завоевательными амбициями и пьет кровь соседей. Не мирные триумфы победителя игр нужны ей, а самые настоящие, с тысячами закованных пленников, с известиями о вырезанных городах и добытых трофеях. Империя прощает убийства, когда за ними стоит железная воля и великий замысел. Империя прощает лицемерие, завернутое в фантик традиционализма. Империя готова поступиться людьми, когда кованные подошвы легионеров топчут чужие страны, а иноземное золото ложится у ног императора. Завоевательный дух, чувство сопричастности общим победам, сознание превосходства над прочим миром может примирить человека с любым победоносным тираном.
    Нерону так и не удалось убедить столетиями воевавших римлян, что высшая доблесть заключена в искусстве. Римляне не без удовольствия поиграли в это несколько лет, но потом сочли, что игра слишком затянулась. Их стало раздражать, что император – олицетворение национального могущества и высокомерия – представляет державу чересчур экстравагантным методом.      

    Когда Нерон, который искренне недоумевал о причинах столь жестокой к себе неприязни, спросил об этом у Субрия Флава, тот ответил:
    - Не было воина, превосходившего меня в преданности к тебе, пока ты был достоин любви. Но я проникся ненавистью к тебе после того, как ты  стал убийцей матери и жены, колесничим, лицедеем и поджигателем.
   
            P. S. Похоже, что имя Нерона, с легкой руки Иоанна ставшее обозначением Сатаны, среди большинства жителей империи оставило-таки добрую память. И верно: он воевал немного и неохотно, хотя присоединил два царства; убивал, по преимуществу, своих ближних и виднейших аристократов, не устраивая широкого террора; боролся с подозрительными христианами; покровительствовал искусствам и даже лично развлекал подданных. А что до слухов о поджоге Рима, так ведь он отстроил потом город еще краше. В конце концов, так столичным и надо.
            Говорят, что поэты часто бывают невыносимыми тиранами и самодурами для своего близкого окружения, тогда как прочий мир глядит на них с восторгом. Хотя бы по этому критерию Нерона стоит признать недурным поэтом!»

   Примечание. «Не так давно исследователи разобрали на фреске Золотого дома еще два автографа небезызвестных туристов, посещавших Рим в 1770 и 1772 годах. Их визит во дворец Нерона был сродни паломничеству к святыне. На расстоянии нескольких сантиметров друг от друга процарапаны имена Альфонса де Сада и Казановы. Интересно, ограничились ли они простым осмотром достопримечательности?»

       Нерон. Светоний: «…Он (Нерон) искал любовной связи даже с матерью, и удержали его только ее враги, опасаясь, что властная и безудержная женщина приобретет этим слишком много влияния. В этом не сомневался никто, особенно после того, как он взял в наложницы блудницу, которая славилась сходством с Агриппиной (очень властной женщиной); уверяют даже, будто разъезжая в носилках вместе с матерью, он предавался с нею кровосмесительной похоти, о чем свидетельствовали пятна на одежде…»

      Светоний о Нероне, на котором прервался род Цезарей: «Мало того, что жил он и со свободными мальчиками и с замужними женщинами: он изнасиловал даже весталку Рубрию. С вольноотпущенницей Актой он чуть было не вступил в законный брак, подкупив нескольких сенаторов консульского звания поклясться, будто она из царского рода. Мальчика Спора он сделал евнухом и даже пытался сделать женщиной: он справил с ним свадьбу со всеми обрядами, с приданым и с факелом, с великой пышностью ввел его в свой дом и жил с ним как с женой. Еще памятна чья-то удачная шутка: счастливы были бы люди, будь у Неронова отца такая жена! Этого Спора он одел, как императрицу, и в носилках возил его с собою и в Греции по собраниям и торжищам, и потом в Риме по Сигиллариям, то и дело его целуя. Он искал любовной связи даже с матерью, и удержали его только ее враги, опасаясь, что властная и безудержная женщина приобретет этим слишком много влияния. В этом не сомневался никто, особенно после того, как он взял в наложницы блудницу, которая славилась сходством с Агриппиной (очень властной женщиной); уверяют даже, будто разъезжая в носилках вместе с матерью, он предавался с нею кровосмесительной похоти, о чем свидетельствовали пятна на одежде.
    А собственное тело он столько раз отдавал на разврат, что едва ли хоть один его член остался неоскверненным. В довершение он придумал новую потеху: в звериной шкуре он выскакивал из клетки, набрасывался на привязанных к столбам голых мужчин и женщин и, насытив дикую похоть, отдавался вольноотпущеннику Дорифору: за этого Дорифора он вышел замуж, как за него — Спор, крича и вопя как насилуемая девушка. От некоторых я слышал, будто он твердо был убежден, что нет на свете человека целомудренного и хоть в чем-нибудь чистого, и что люди лишь таят и ловко скрывают свои пороки: поэтому тем, кто признавался ему в разврате, он прощал и все остальные грехи». 




                ***
    (Богатый римлянин):
    Удачен сегодня забег колесниц,
    Принесших мне славу победы возниц.
    Пойдёмте же, други, выпьем вина,
    Восславим Фортуну! И чаши до дна
    Осушим в беседах красноречивых,
    Гетер позовём весёлых, игривых.
    И день как философы мы проведем,
    Под портиком терм в тени отдохнем.




Ристальщик

    Блистает Солнце с голубых небес;
    Арей несется будто бес;
    Дымится ось у колесницы;
    Летит возница пуще птицы.
    Как крепко он смиряет вежды,
    Дитя свободы и надежды!
    Увитый пурпурным плащом.
    О, боги! Как прекрасен он!
    Пред ним все мчится —
    И лавры, люди, кипарисы —
    В едином вихре все кружится.
    Он скачкой одержим;
    Земля дрожит под ним;
    Усердие в его устах,
    Глотает он воздушный прах.
    Он колесницей гордо правит;
    Куда велит ему судьба,
    Своих коней он бег направит;
    Несутся кони, пеня удила,
    Лоснятся в быстром беге.
    Из-под копыт летит земля,
    Стучит о землю колесо...
    Вот накренилося оно —
    Сейчас он упадет, все замерли, застыли...
    Смертельный взор в очах его ловили...
    Он был на грани смерти,
    Но Смерть его спасительной рукой
    Отринула и к жизни возвратила, —
    Пусть дале продолжает путь!
    Зардевшись от стыда, она его спасла.
    Он искушал судьбу,
    Но снисходительна она была к нему.   
    Четвертый круг и пятый, и шестой...
    Возница правит твердою рукой;
    Он ослеплен мечтой —
    Его любовь сейчас взирает на него,
    Он это чувствует, волнует это кровь его.
    Волнение не может он сдержать;
    Подобен он безумцу, что ищет Смерти,
    Он вызов ей бросает, ее он искушает,
    Но, жизнь ему даруя, она его прощает…
    Он видит женщин на трибуне,
    Что в радости, с улыбкой на устах,
    Ему свое волненье дарят;
    Оно ему превыше всех наград!




    (из римских зарисовок)


            ***
    «Слон, тяжко встающий на колени на песок на арене цирка перед императорской ложей…»



            ***
    «Пантеры, везущие Господина и Госпожу в коляске…»



             ***
    «Тигр, лижущий руку, бьющую его бичом…»



            ***
    Побывать в древнем Риме, где-нибудь на богатой древнеримской вилле, - хотя бы в воображении, - почти как съездить за границу, - посмотрев на жизнь настоящей римской Госпожи, Ее рабов и рабынь… там, в глубине веков…

 
 

    (http://starboy.name/picture/rimdom.html) 


   Примечание. Какие все же красивые древнеримские имена женщин: Патриция, Люция, Цецилия, Аврелия, Корделия, Лукреция, Сабина и др...




  Нерон и Поппея

    Желанье разум ей затмило,
    Томленье в персях затая,
    Поппея быстро и стыдливо
    На ложе страсти прилегла…
    - Нерон, мой лев, возьми меня,
    Со мною будь силен и нежен,
    Целуй, ласкай, люби меня,
    Будь страстен, неоубздан и безбрежен!
    Склони главу ко мне на грудь,
    Приляг, и разом позабудь
    Печали все и все невзгоды,
    Страданья, муки и тревоги, -
    Забудь про все, отдайся мне,
    Я – рай небесный на земле!..   

    Нерон, как пламень возбужденный,
    Стянул покров с нее тихонько,
    Любовной силой окрыленный,
    Груди касается легонько,
    Ей в персях пламя пробуждает
    И с влажных уст ее внимает
    Бальзам любви целебной силы…
    Она глядит, взор мутно-милый
    Скользит, лаская мукой нежной,
    Неотвратимой, неизбежной…
    В мгновенья сладостные те
    Потух огонь на алтаре…
    Прохладен ветер; ночь тиха;
    Трещит цикада у окна…
   



  Страсть

    Темна краса безлунной ночи;
    Лаская нежною рукой,
    В томленье замирают очи;
    Он никнет к ней своей главой... 
 
    Небрежно ласки расточая,
    Объятый страстью роковой,
    Кровать неистово качая,
    Срывает пояс золотой…




            ***
    Нерон, любовник сладострастный,
    В тунику власти облачен,
    Надменный, гордый и прекрасный,
    Взошел звездой на небосклон.

    Темны покои; в полумраке
    Вдоль стен горящие лампады.
    Пурпур. На ложе костяном
    Поппея дремлет сладким сном… 


 



         ***
Большие темные глаза дрожат во тьме... глядят слезами... я слышу плачь… как каплют слезы!..



 
  Любовница и жена

    Поппея, гордая красой,
    В душе притворно негодуя,
    Велит Октавии младой,
    Перстом богатым указуя,
    Пред Нею на колени пасть
    И у колен, с мольбой, пасуя,
    Ей смирно руку лобызать...

    Волненье в персях затая,
    Октавия, стыдливое дитя,
    Перечить наглости не сметет,
    Стоит, глядит, и вся бледнеет,
    В душе, борясь, смиряет муку,
    И со слезами на глазах,
    На мрамор на колени пав,    
    Сопернице целует руку…



            ***
    Римский юноша, только что целовавший и ласкавший так страстно Поппею, стоял при свете ночной Луны, бросающей свой мягкий отсвет на его белую тогу, стоял, облокотившись на мрамор, посреди южной ночи, когда звезды так близки и многочисленны, когда особенно чувствуется, что значит жить – жить на Земле… благодаря всем сердцем окружающий Космос… и совсем, совсем не хотел умирать… Да, он любил подобные моменты...


            ***
    Гордая римская госпожа.


            ***
    Струсившие римские солдаты на параде в женских платьях…


            ***
    «Неловкость северного варвара, стоящего на коленях перед римской красавицей».


            ***
    Заставила поклоняться своей тени…


            ***
    Римская госпожа возлежала на ложе, раб сидел подле нее, они беседовали…


            ***
    Он ел с ее рук…


            ***
    От Агриппины я бы не отходил…


            ***
    Агриппина не просто Женщина, это власть в женском обличье…


            ***
    Женщина давит ногами Диониса, давит, являя вино…


            ***
     Люди – боги для животных, что возлежат на их шкурах… ступают по ним…


            ***
    Обладать гречанкой в белой тунике…


            ***
    Римский господин, закаленный войной, высеченный, словно из кости, уже одним своим видом внушал рабам необходимость беспрекословного подчинения и повиновения, преданности и (даже где-то страстного) служения… под страхом наказания и смерти. Его супруга-госпожа вызывала, внушала подобные ощущения… При этом проявлялось постоянное подчеркивание твоего рабского положения и своего возвышенного, господского...


            ***
    Дворцы римской знати.


    Примечание. «Atrium – закрытый внутренний двор в средней части древнеримского жилища, куда выходили остальные помещения. В центре атриума был бассейн (имплювий), над которым оставлялось отверстие (комплювий) для стока дождевой воды. Главным украшением атриумов служили деревянные бюсты предков, размещенные по небольшим шкафам (armaria), которые развешивались по стенам. Бюсты эти покрывались расписанными восковыми масками, сделанными по гипсовым слепкам с покойника, и соединялись между собою гирляндами таким образом, что в общем они представляли собою целое родословное дерево. Против входных дверей атриума помещался иногда очаг, где домашним божествам, ларам и пенатам, приносились в жертву вино и фимиам. Слово атриум значило, по-видимому, первоначально дом, на что указывает самое название, означающее место черное (ater), закоптелое от дыма очага, который, как центр домашней жизни, должен был находиться в главной части дома. В этом случае он был не что иное, как большая крытая комната, в потолке которой было, вероятно, отверстие для выхода дыма. Комната эта служила помещением для всей семьи; здесь против дверей стояло супружеское ложе, а подле него прялки рабынь, вместе с которыми работала сама хозяйка; в этой комнате собирались домочадцы и чужие, а потом и клиенты. Затем, по мере развития богатства и роскоши в народе, к атриуму стали прибавляться другие помещения и выработались вышеуказанные формы. После покорения Греции, когда у римлян появилась любовь к художественным произведениям, атриумы стали богато украшаться статуями и колоннами из драгоценных мраморов.
    Тот же помпейский дом был сразу проникнут и эллинским духом. Ни в чем так ярко он не проявляется, как в чудных перестильных двориках – маленьких кусочках природы, заключенных внутри самих домов и представляющих как бы небольшие садики, либо цветники с фонтанами и нимфеями, мраморными рельефами и бронзовыми статуэтками богов, свежим, незапятнанным воздухом и прохладной тенью от цветущих деревьев и кустов… нередко наверху дома устраивался солярий; зимой сюда выходили днем, чтобы погреться на солнце и полюбоваться видом; летом — чтоб насладиться вечерней прохладой. Здесь устраивали иногда беседку, украшенную вьющимися растениями.
    После Пунических войн и первых походов на Восток жилище римлян в последний раз претерпело изменения: у них появилось желание строить себе такие же дома, как у побежденных ими народов.
    В греческом доме, значительно измененном и усовершенствованном на Востоке, где с ним познакомились римляне, их поразил больше всего обширный двор, ярко освещенный и окруженный портиком или перистилем, на который выходили все комнаты; именно этот перистиль они и захотели воспроизвести в своем жилище. Но из уважения к старине они сохранили также и прежний атриум.
    Атриум подвергся изменению меньше всех других частей дома. Дело ограничилось тем, что ведущий в него коридор был поднят на несколько ступеней над уровнем земли, а наружная дверь получила архитектурные украшения. При входе посетителя встречало ворчанье собаки, которая оскаливала на него зубы; иногда живую собаку заменяла мозаичная фигура с надписью «берегись собаки». Но в любом случае раб-привратник наблюдал за входившими; чтобы он не мог покинуть своего поста, его приковывали к стене.
    Вся внутренняя жизнь семьи сосредоточивалась теперь в перистиле. Это было обширное открытое пространство, окруженное со всех сторон портиками с колоннадой. Посредине помещался виридарий с корзинами цветов, с редкими кустами, с бассейнами, в которых держали дорогую рыбу. Занавеси или шторы, протянутые между колоннами, защищали эти галереи от солнца и делали их приятным местом для прогулок.
    Под старым Римом предполагается не лишь город Рим античной эры, но и все завоеванные им страны и народы, входившие в состав колоссальной Римской державы от английских островов до Египта. Римское искусство высшее достижение и результат развития старого искусства. Его создавали не лишь римляне (либо италики), но и древние египтяне, греки, шины, обитатели Пиренейского полуострова, Галлии, старой Германии и остальные народы, покоренные Римом, время от времени стоявших на более высокой ступени культурного развития.
    В художественном мастерстве, непременно, господствовала древнегреческая школа, зато на формы искусства в каждой провинции Римского страны влияли местные традиции. В особенности большой вклад в создание римской культуры внесли греческие колонисты в Южной Италии и Сицилии, их богатые города были центрами научной жизни и художественной культуры античности.
    С распространением римского владычества на Грецию и эллинистические страны в Рим проникли утонченность и роскошь эллинистических городов. Приток богатств из завоеванных государств в течение IIII вв. до н. э. Изменили нравы римлян, порождая посреди господствующих классов расточительство. Ввозились в большом количестве именитые греческие статуи и картины греческих мастеров. Римские храмы, дворцы превратились в собственного рода музеи искусства.
    Во всем старом мире римская архитектура не имеет себе равной по высоте инженерного искусства, обилию типов сооружений, богатству композиционных форм, масштабу стройки. Римляне ввели инженерные сооружения (акведуки, мосты, дороги, гавани, крепости) как архитектурные объекты в городской, сельский ансамбль и пейзаж.
    В республиканский период сложились главные типы римской архитектуры. Суровая простота жизненного уклада в условиях неизменных жестоких войн нашла отражение в конструктивной логике монументальных инженерных сооружений. В них ранее всего проявилось своеобразие римского искусства.
    На начальном этапе развития римское общество состояло из двух основных сословий — патрициев и плебеев. Согласно наиболее распространённой версии о происхождении этих двух основных сословий, патриции — это коренные жители Рима, а плебеи — пришлое население, обладавшее, однако, гражданскими правами. Патриции были объединены сначала в 100, а затем в 300 родов. Первоначально плебеям запрещалось вступать в брак с патрициями, что обеспечивало замкнутость сословия патрициев. Кроме этих двух сословий, в Риме существовали также клиенты патрициев и рабы.
    С течением времени социальная структура в целом заметно усложнилась. Появились всадники — лица не всегда знатного происхождения, но занимавшиеся торговыми операциями (торговля считалась недостойным патрициев занятием) и концентрировавшие в своих руках значительные богатства. Среди патрициев выделялись наиболее знатные роды, а часть родов постепенно угасала.
    После выделения из рода знатных патриархальных семей к патрициям стала относиться лишь родовая аристократия, предки которой когда-то составляли царский сенат. Принадлежность к родовой аристократии можно было получить по праву рождения, а также путём усыновления или награждения. Это право терялось по смерти или из-за ограничения в правах.
    С конца VI века до н.э. патриции превратились в господствующий класс — сословие Римской республики; экономической основой их могущества было исключительное право на пользование общественной землёй (ager publicus).
    После включения плебеев в состав римского народа и уравнения их в правах с патрициями (к началу III века до н. э.) верхушка патрициев, или патрициата, и плебса, слившись, образовали нобилитет.
    В Рим также начали стекаться люди различных национальностей (прежде всего греки), не обладавшие политическими правами, но игравшие важную роль в жизни общества. Появились вольноотпущенники (лат libertinus — либертин!), то есть рабы, которым была дарована свобода».

    P. S. «По выражению Аристотеля, раб представляет собой лишь «живое орудие», одушевлённую собственность, вьючный скот (на языке римского права — res, то есть вещь). Рабы обычно используются как рабочая сила в сельскохозяйственном и другом производстве, в качестве слуг, либо для удовлетворения иных потребностей хозяина. Вещный характер раба, прежде всего, выражается в том, что все продукты рабского труда становятся собственностью владельца; зато и забота о прокормлении и о других нуждах рабов лежит на хозяине. Раб не имеет своей собственности, он может распоряжаться лишь тем, что господин пожелает дать ему. Раб не может вступать в законный брак без разрешения господина, продолжительность брачной связи — если она дозволена — зависит от произвола рабовладельца, которому принадлежат также и дети раба. Как и всякая составная часть имущества, раб может стать предметом всевозможных торговых сделок.
    Раб не является субъектом права как личность, как человек. Ни в отношении к своему господину, ни в отношении к третьим лицам раб не пользуется никакой правовой защитой как самостоятельное лицо. Господин может обращаться с рабами по своему усмотрению. Убийство раба господином — законное право последнего, а кем-то другим — рассматривается как покушение на имущество господина, а не как преступление против личности. Во многих случаях за ущерб, нанесённый рабом интересам третьих лиц, также несёт ответственность хозяин раба.
   Просматривается аналогия раба (как вообще пленника) с заключенным. Тем не менее, разница между рабом и заключённым есть, и существенная. В античную эпоху рабство являлось основой экономической жизни общества. Раб, в отличие от заключённого, не осуждался судом, а просто захватывался по «праву сильного», либо становился таковым за долги, а также рождался, как сын или дочь раба. Заключённые осуждаются судом, имеет право на судебную защиту, на опротестование приговора. Причём в цивилизованных странах большинство заключённых — это действительно люди, изоляция которых от общества необходима в целях его безопасности. То есть, важен не сам труд заключённых, а их изоляция. Дети заключённых не являются заключёнными в современном обществе.
    Пленные во все времена становились «заключенными — рабами» без всякого суда.
    Рабство появилось и распространилось в обществах, перешедших к сельскохозяйственному производству. С одной стороны, это производство, особенно при примитивной технике, требует весьма значительных затрат труда, с другой — работник может произвести существенно больше, чем необходимо для поддержания его жизни. Пользование рабским трудом стало экономически оправданным и, естественно, широко распространилось. Тогда и сложилась рабовладельческая система, просуществовавшая многие века — как минимум, с античных времён до XIII века, а кое-где и дольше.
    В этой системе рабы составляли особый класс, из которого обычно выделялась категория личных, или домашних рабов. Домашние рабы всегда находились при доме, прочие же работали вне его: в поле, на строительстве, ходили за скотом и так далее. Положение домашних рабов было заметно лучше: они были лично известны господину, жили с ним более или менее общей жизнью, до известной степени входили в состав его семьи. Положение прочих рабов, лично мало известных господину, часто почти не отличалось от положения домашних животных, а иногда бывало и худшим. Необходимость удержания больших масс рабов в подчинении привела к появлению соответствующей юридической поддержки права владения рабами. Помимо того, что сам хозяин обычно имел работников, чьей задачей был надзор за рабами, законы сурово преследовали рабов, попытавшихся бежать от хозяина или взбунтоваться. Для усмирения таких рабов широко применялись самые жестокие меры. Несмотря на это, побеги и восстания рабов были нередки.
    По мере роста культуры и образованности общества среди домашних рабов выделился ещё один привилегированный класс — рабы, ценность которых определялась их знаниями и способностями к наукам и искусствам. Существовали рабы-актеры, рабы-учителя и воспитатели, переводчики, писцы. Уровень образования и способностей таких рабов нередко значительно превышал уровень их хозяев, что, впрочем, далеко не всегда облегчало их жизнь.
    Труд, вынуждаемый страхом наказания, сам по себе неуспешен и непроизводителен: даже физическую силу рабы не прилагают к делу и наполовину. Все это подрывало институт рабства. Новые хозяйственные отношения, которые в различных государствах обусловливались различными причинами, создали новый институт крепостничества, породив новое состояние несвободных, прикреплённых к земле и поставленных под власть землевладельца крестьян (личная зависимость, поземельная зависимость), которые, однако, при всей ограниченности своих прав, не являются уже собственностью владельца.
    Считается, что человек находится на положении раба, если в его отношении выполняются три условия:
1. Его деятельность контролируется иными лицами с помощью насилия или угрозы его применения.
2. Он находится в данном месте и занимается данным видом деятельности не по своей воле и лишён физической возможности изменить ситуацию по собственному желанию.
3. За свою работу он либо не получает оплаты вообще, либо получает минимальную оплату».
    Против реального трудового рабства! В нравственной жизни человечества рабство, безусловно, имело и имеет крайне вредные последствия. С одной стороны, оно приводит к нравственной деградации рабов, уничтожая в них чувство человеческого достоинства и стремление к труду на благо себя самого и общества, с другой — отражается неблагоприятно на рабовладельцах. Давно известно, что для психики человека крайне вредна зависимость подвластных от его каприза и произвола; господин неизбежно привыкает исполнять все свои прихоти и перестаёт владеть своими страстями. Распущенность становится существенной чертой его характера.
    Во времена повсеместного, широко распространённого рабовладения рабство оказывало разлагающее влияние на семью: сплошь и рядом рабыни, едва выйдя из детства, принуждались удовлетворять сексуальные потребности господина, что далеко не способствовало хорошим супружеским отношениям. Дети господина, находясь в постоянном соприкосновении с рабами, легко перенимали пороки как родителей, так и рабов; жестокость и пренебрежение к рабам, привычка ко лжи и безответственности прививались с детства. Конечно, встречались отдельные исключения, но они были слишком редки и ничуть не смягчали общего тона. Из семейной жизни разврат легко переходит в общественную, как особенно рельефно показывает античный мир.
    Вытеснение свободного труда рабским приводит тому, что общество делится на две группы: на одной стороне — рабы, «чернь», в значительной степени состоящая из людей невежественных, продажных, проникнутых мелким, эгоистическим честолюбием и постоянно готовых поднять гражданскую смуту; на другой — «знать» — кучка богачей, возможно, образованных, но при этом праздных и развратных. Между этими классами — целая бездна, что является ещё одной причиной разложения общества.
    Ещё одним вредным последствием рабства является обесчещение труда. Занятия, предоставленные рабам, считаются позорным для свободного человека. С увеличением масштабов использования рабов возрастает число таких занятий, в конце концов всякий труд признается позорным и бесчестящим, а наиболее существенным признаком свободного человека считается безделье и презрение к какой бы то ни было работе. Воззрение это, будучи порождением рабовладения, в свою очередь поддерживает институт рабства, да и после упразднения рабовладения остаётся в общественном сознании. Для реабилитации труда требуется, затем, большое время; до настоящего момента такое воззрение сохранилось в отвращении некоторых слоев общества ко всякой хозяйственной деятельности».
   

            ***
    Колоннады и статуи вдоль отделанного цветным мрамором атриума. (Вот так дома и надо строить!)

            
            ***
    На коленях на мраморном полу...


            ***
    Я плачу по древнему Риму…


            ***
    Дворцы петербургской знати...


            ***
    Перед Дворцом Царицы, перед Ее балкончиком, как подданный смотрю снизу… осталось лишь, сняв шапку, встать на колени на каменные, холодные ступени, и покорно стоять, ожидая Ее появления наверху… 


            ***
    Повелительница тайных желаний…


            ***
    Когда белотелая графиня поднялась из ванны в голубом атрии и прошлась по мраморному полу… он целовал Ее мокрые следы на полу…


            ***
    Глубоко вдохнуть Ее следы… 


            ***
    Отказывая ему и предпочитая другого, она сказала: «Ну а то я вновь поставлю тебя на колени!..»
    P. S. После Ее ночи с другим, он во сне целовал Ее стопы… и ужасно мучился…


            ***
    Удовлетворять потребности господ.


            ***
    Быть на запятках, ходить в холуях…


            ***
    Высокомерный взгляд на окружающих людей только как на собственную прислугу (обслуживающий персонал).


            ***
    Прислуживать Госпоже в древнеримской бане…


            ***
    Сандалии римской Госпожи…

 


             ***
    рабы, встречая римскую пару супругов на пир, разували их и омывали им ноги ароматической водой… (вынуждены подчиняться, служить)


            ***
    Служить виночерпием за столом у Госпожи…


            ***
    Госпожа чистила апельсин и бросала корки в рот рабу…


            ***
    Юноша-грек сидел у ног римлянки и красил Ей ногти… Ему хотелось на свободу предаться своим любимым занятиям, но он вынужден был подчиняться воле свой молодой хозяйки. Видимо наслаждаясь собой и чувствуя, что юноше уже порядком поднадоело это служение, римская госпожа высокомерно сказала: «Вы – греки, предаваясь наукам и искусствам, изнежились, стали утонченными и женственными, свободными и недисциплинированными, и потому римляне завоевали вас, превратив в своих рабов…» На что юноша поднял глаза и ответил: «Зато греческая культура преобразила Рим, причем, в его высших формах…»   

   
           ***   
    Девочка победительница

 

 




               ***
    (на вилле Плиния)
а) Нептун с трезубцем воды охраняет,
    Вновь прибывших гостей в суровости встречает,
    Косматый, славный, всемогущий бог воды,
    Кому подвластна мощь волны.

б)
    Нептун с трезубцем воды охраняет,
    Вновь прибывших гостей в суровости встречает,
    Косматый, славный, всемогущий бог,
    Кому подвластна океана мощь.
    

   
               ***
    Над живописным озером Комо
    В скале, не слишком высоко, 
    Неведомо отколь возник
    Таинственный родник,
    С прохладной горною водой,
    Что полнится и после исчезает,
    Забавный природною игрой,
    Загадкой ум пленяет.

    Плиний писал о роднике своему другу Лицинию: «Шлю тебе подарок из деревни — загадку, которая заслуживает того, чтобы ты со своей эрудицией над ней призадумался. В соседних горах есть родник. Он бежит среди скал и падает в небольшую каверну и, задержавшись там на какое-то время, уходит в озеро. Родник этот меня озадачил: регулярно, три раза в день, он появляется и исчезает. Прилив и отлив можно увидеть своими глазами — занимательное, должен тебе признаться, зрелище. Ты сидишь возле источника, отдыхаешь, пьешь ледяную воду и видишь, как постепенно вода поднимается, а потом также постепенно опускается и уходит. Если положить кольцо или какой-либо другой предмет на дно чаши, когда в ней сухо, поток медленно приближается к нему, пока полностью не заливает, а затем также неспешно отодвигается. В чем здесь дело? Может, какой-то непонятный воздушный поток затыкает, а потом открывает источник, как это бывает с бутылками и другими узкогорлыми сосудами, откуда нет свободного прохода жидкости. Когда такой сосуд опускаешь горлышком вниз, воздушная прослойка мешает жидкости вылиться сразу, и она выходит толчками. Или источник этот подчиняется тем же законам, что и море с его приливами и отливами? Или следует сравнить его с реками, впадающими в море? Когда они встречаются со встречным ветром, уровень воды в океане повышается, реки поневоле возвращаются назад в свое русло. Что я хочу узнать: не может ли какое-то внешнее воздействие управлять моим фонтаном? А может быть, в земле имеется какая-то впадина: когда воды в ней немного, родник течет медленнее и не так обильно, когда же резервуар переполняется, то источник набирает полную силу? Ну и, наконец, нет ли в природе некоего подземного равновесия, управляющего процессом, в результате которого вода вырывается наружу, когда фонтан сухой, и уходит, когда чаша переполняется? Ты тот человек, который может решить для меня эту загадку. По-моему, я подробно тебе все описал. Всего хорошего».



            ***
    Размышляющий юноша в горах…

 




   На вилле Адриана

    Красою вилла Адриана
    Меня влечет во глубь веков,
    Осколки древнего фонтана,
    Ряд римских профилей голов…

    Вдоль озера поблеклая скульптура,
    В тиши лишь лебедь по воде скользит…
    В небытие ушедшая культура
    Со мною духом предков говорит…

    И отголосок римской жизни
    Мне сердце болью защемит,
    Развалин отсвет, словно в призме,
    Вдруг жизнь былого воскресит… 

    Под аркой в центре в шлеме Марс,
    Весь обнажен и со щитом,
    Он – бог войны, Он – снежный барс,
    Но здесь застыл… и утомлен…

    Специально для философов зал,
    И рядом, как ведется, термы;
    Когда-то здесь люд знатный отдыхал
    Под сенью мудрости Минервы.

    Бассейн под открытым небом,
    Где прохлаждались римляне от пара
    Под теплыми лучами Феба
    У струй прохладного фонтана.

    Венеры притаился храм,
    Богини вечности любви,
    И в честь Нее звучал фонтан
    Чистейшей влаги и мольбы…

    Когда-то здесь среди колонн
    Бродил задумчив Адриан,
    В «Космический театр» погружен,
    Иль с Антиноем – в божественный роман.

    Нил с Тибром рядом улеглись,
    На правом берегу Капоны
    Кариатиды держать высь…
    К богам травой заросши тропы…
 
    Вдали руины Храма Весты,
    Там ране теплился Огонь,
    Стоят колонны в том же месте,
    Где ныне царствует покой…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 




            ***
    (В Италии зародилось гетто)
    Покинуть Гетто мог еврей
    Лишь с отличительной звездой,
    Так римский властвовал Борей
    Над их мучительной судьбой.




            ***
    Страх и почтение перед весталкой, боязнь Ее чем-нибудь оскорбить… даже где-то священный трепет перед Ней, как перед высшей хранительницей Рима и чистоты Его священного Огня…            




            ***
    Всепокровительница мира,
    Весталка – символ чистоты,
    В чью честь и честь защиты Рима
    Огни священны возженны.

    Велик и непреклонен Рим,
    Господства гордого печать,
    Пред кем главу склонил весь мир,
    У тоги вынужден молчать.

    Была возвышенна святыня,
    Чьих издревле мучительна порода;
    Менору* тащат в арку Тита -
    Хомут еврейского народа.

 

 

 

 

    *Император Тит пленил 300 000 евреев, превратив их в римских рабов, несущих главную свою святыню в Рим – менору, символ государства Израиля, – из разрушенного Второго Иерусалимского Храма. P. S. Кстати, Рим был основан 21 апреля – в день рождения Гитлера… А Ромул и Рем были зачаты от весталки Марсом и вскормлены волчицей…

    Примечание. «Когда Адриан, желавший изменить к лучшему создавшееся положение, издал декрет, которым запрещал обрезание, публичное чтение закона Моисеева, соблюдение субботнего отдыха, и повелел восстановить Иерусалим в качестве римской колонии, немедленно вспыхнул мятеж. В 132 г. под водительством Симона Бар-Кохбы (Кохебы или Косебы), «князя Израилева», которого раввин Акива приветствовал как мессию, «сына звезды», а его противники именовали «Бар-Козита», то есть «сын лжи», 200 тысяч повстанцев, поддержанных евреями диаспоры, сильными группами союзников и — по крайней мере в первое время — христианскими общинами Галилеи, освободили Иерусалим и три года держали под ударом войска одного из лучших полководцев Адриана, Севера. В конце концов восстание было подавлено, Симон был убит, а Иерусалим сровняли с землей. На развалинах древней столицы Иудеи возник римский город, названный Элиа Капитолина, построенный в стиле империи эллинских времен. Там, где некогда стоял храм Яхве, был возведен храм Юпитера, и всем евреям было запрещено под страхом смерти ступать ногой в эти места. Иудаизм как религиозное явление замыкается отныне в самом себе, погружаясь в толкование Талмуда».


   
            ***
    Спустилась ночь над Иерусалимом,
    Сокрылся купол золотой,
    Был город в древности под Римом,
    Свободен ныне под Луной…   

   

    Примечание. В Неаполе. Мафия – это состояние души (не считая клановости, бедности, амбиций, стремлений к власти и первенству и т.п. предпосылок). Интересно, что в Неаполе правит женщина министр внутренних дел. Хотя там даже правила дорожного движения никто не соблюдает. Вообще в районе Везувия и характер у людей должен быть подвижным, вулканическим. В Неаполе живут неаполитанские дьяволы, - в ненависти с черным, страстно-холодным взглядом. У них даже есть проклятие: жест рукой с несколькими растопыренными пальцами в сторону вызвавшего их ненависть, подразумевающий: «Пусть тебе изменит жена с лучшим твоим другом!»

    Примечание. Если сравнивать Грузию и некоторые области Италии, например, Сицилию, то в них есть много общего: климат, холмистая местность, солнечные долины виноградников; повышенная эмоциональность, горячий темперамент, темноволосость; налитые солнцем, пышущие здоровьем люди. А также формирование мафии из бедноты… Да, что-то в плане порождения мафиозных структур определенно есть общее в этих областях…

    Примечание. Один из моих любимых итальянских фильмов - «Спрут» (мой герой – маленький Тануцо из 8-ой части, Тано Карриди в детстве, а также Сильвия Конти, ибо она чем-то похожа на мою маму в юности… Да, я мою маму так и называл итальянкой, и она соглашалась…)
    Советую посмотреть хотя бы 8-ю часть, отличающуюся от других (их там 10, в целом 48 серий, целый сериал).


            ***
    (На Сицилии)
    Изысканные дворцы
    Жён мафиози…
    Раб тёмной итальянки…



            ***
    Солнечная Сицилия,
    Волны виноградников,
    Волны морские…



            ***
    Под знойным Солнцем агрегат;
    Стопами нежными ступая,
    Сицилианка давит виноград,
    Вино (Диониса),
                вино любви рождая…

    

    Примечание.  В Помпеях. Лично я еще никак не могу взять в толк гибель Помпей, эта трагедия еще не укладывается в моей голове в соотнесенности - слепых ли? - сил Природы и человека. Но не чужой же человек окружающей его Природе? Он плоть от плоти ее… и все же есть хищники и их жертвы, природные катаклизмы, катастрофы, когда разные силы вторгаются роковым образом в жизнь людей (да и жизни вообще, например, динозавров, мамонтов). Природа создает, к примеру, и то, что вызывает отвращение, и само отвращаемое. Природа словно не едина, в ней правят противоречия, она раздираема ими... Но здесь жестоко погиб целый город… почти как во дни (будущего) Апокалипсиса… с другой стороны, он остался погребенным - и как будто живым -  памятником истории.
    И все же не оставляет ощущение, что Природа и человек словно живут по разным законам, независимо друг от друга. Нет, это, неверно, просто здесь они взаимодействуют по законам дальних уровней становления Природы. Представьте, сколько лет процессам образования Земли и сколько становлению человека и его цивилизации. Если рушится фундамент, то, увы, рушится все здание и самые его возвышенные и утонченные верхи.
    И все же при всем моем, пусть, наивном, идеализированном и возвышенном представлении о древнем Риме, я бы хотел жить в нем, или лучше – в Помпеях (кстати, один из моих героев Сципион Африканский http://starboy.name/scipion.htm); к тому же сама Венера была покровительницей Помпей, и где-то здесь рядом на вилле погибла Агриппина. Почему-то латины, стоящее на вершине цивилизации своего времени, кажутся мне близкими, более понятными и «правильными» что ли. Отличными от тех дикарей, что живут в лесу наподобие зверей и при всей своей дикой силе и грубости все же где-то в глубине желают в конце концов стать цивилизованными людьми. Хотя, может быть, здесь дело где-то в защищенности цивилизации и в большей безопасности и сознательности цивилизованного человека (хотя, к древним римлянам это с какой-то стороны мало относится). Но не только в этом латины были возвышенны, как ранее древние греки. И, если бы мне пришлось погибнуть, так уж лучше вместе с ними.
     До того, как я посетил Помпеи, я совершенно по-иному относился к прошлому, к истории, - как к иллюзии, мифу, что было, словно в сказке, и уже никогда не повторится, - в сравнении с сегодняшним днем… (конечно же, лучшим???). При этом идеализируя прошлое. Но в Помпеях я словно погрузился вглубь тысячелетий и близко прочувствовал жизнь древних людей, как будто я к ним относился, как будто они говорили вблизи меня, со мной, касаясь меня, при этом занимаясь своими повседневными делами. (Это, видимо, свойственно настоящим историкам и археологам, когда былое начинает говорить с ними, рассказывая о себе). И я понял, что в плане инстинктов, эти люди мало чем отличались от нынешних. Но, все же есть разница, огромная разница, может быть не столь заметная на первый взгляд, как и между нынешними людьми, национальностями и т.п. Это, наверное, определяется среднестатистически в отношениях к тем или иным вещам, в том или ином виде общих реакций (в зависимости, конечно же, и от социально-экономических, стратовых, и иных положений, воспитанных условных рефлексов). Чего уж говорить, один человек меняется в зависимости от условий своего бытия, но постоянно меняются и сами условия, под общим названием «Время», поэтому в разное время все же живут разные люди, а не одни и те же двуногие, как это может показаться на первый взгляд. При этом есть, конечно, и общие, базисные моменты, что почти неизменны во все исторические времена человека.




               ***
    Там где-то в кратере Везувия
    Спартак с дружиною сидел…
    Вулкан проснулся – ныне мумия 
    Есть символ бедствия Помпей.

 

 

 


(Везувий)

 




 Гибель Помпей   
         
    Неополитанская долина,
    Из пепла чёрная могила,
    Дымилось тёмное пятно,
    Что Смерти мрачное чело…

    В веках остывший прах,
    Людей застыли муки
    В раскрытых с ужасом глазах,
    Воздеты к небу руки…

    Помпеи, дивный град,
    В тени прибрежных гор
    Лежал могуч и млад,
    Трудами осков возведен.

    Повсюду город населяли
    Рабы, актеры и шуты,
    Средь них, что жемчуг, процветали
    Искусства истые певцы…

    Везувий, гордый великан
    С вершины пламенной горы
    Взирал; обширный стан
    Пред ним лежал открыт, в пыли…

    Лидийский мрамор белых вилл
    Под пеплом мрачно угасая,
    Внезапной роскошью могил
    Явился, лет не разбирая…

    Среди развалин и колонн
    Малышка с куклой – точно сон,
    Забывшись, тихо напевала
    И кукле платье поправляла…

    В веках ее застыли слёзы,
    Кристаллы девственные мук,
    Роса увядшей розы,
    Последний жизни звук...

    Один философ, тих и мрачен,
    Навстречу гибели воззвал,
    Проблемой жизни озадачен,
    На мрамор замертво упал…

    Как мать, рабыня прижимала
    Дитя кричащее к груди,
    Рукой ласкала, утешала;
    Взметнулся пепел впереди…

    Как будто демон распахнул
    Свои невидимые крыла,
    Огнём и пеплом воздохнул –
    И землю ночь навек покрыла.

    Ребенка пальцы зажимали
    Сильнее к любящей груди,
    Но руки Смерти вырывали
    Желанный плод её любви…

    Краса гетера, жрица вечной
    Любви веселой и беспечной
    С волненьем, в страхе вопрошала,
    Ручонки белые ломала:

    «Я молода, еще красива,
    Уже ли будет мне могила
    Наградой страшной, боже?..
    Забудусь с воином я на ложе…»

    В последний раз любви мгновенья
    Ей утешеньем послужили,
    И два крыла теней забвенья
    Глаза навек её закрыли.
 
    Два гибких тела крепко в муке
    Между собой переплелись,
    Противясь смерти и разлуке,
    В одно единое слились…

    При виде спрятанного клада
    Душа скупого онемела,
    Рука сжимала крепко злато,
    Навек застыв, окостенела…

    Упав на хладные ступени,
    Порока жрица и вина,
    Прикрыв красивые колени,
    Молилась пламенно одна:

    «Венера, я богата,
    Я молода, я жить хочу,
    На мне горят шелка и злато,
    Тебя о жизни лишь молю!..

    Не уж то я во цвете лет
    Должна погибнуть, я ж дитя,
    Тобой хранима столько лет,
    Служанка верная твоя?!.»

    Удушье, кровь из горла хлещет,
    Терзая, пыльцы сжали грудь,
    Клонит главу; на камень плещет
    Наружу жизнь, последний путь…

    Сорвавшись, двинулась лавина,
    И в миг собою поглотила
    Великий город средь морей,
    То был последний день Помпей!..

    Увидел Плиний град и гору,
    Воззвал в смятенье к небесам,
    Простел две длани долу
    И обезумев, наземь пал…

    Небесной карой поражен,
    Средь пепла, мрака и огня,
    Как будто молнией сражен,
    Лежал недвижим, как скала…

    Раскинув пепла покрывало
    Смерть сном людей очаровала;
    Предав мучения векам,
    Из тел воздвигнув мрачный храм.

    Мгновенья в вечности застыли,
    Явив агонию страстей,
    Для поколений сохранили
    Последний день и вздох Помпей.

    То был знак бури роковой;
    Когда ль под лавой огневой
    По всей земле наступит сон,
    Так будет мир навеки погребен.

    Погибнет всё, все знанья и труды,
    Чем человечество богато,
    Искусств бесценные плоды,
    Всё будет пламенем объято.

    Взгляните вдаль, что видит взор?
    Ему ль мерещится огонь,
    Иль тени хладной пелена
    Над миром сонно пролегла?..

    Везувий, гордый великан
    Природы дикой круговерти,
    Он завещал иным векам
    Мгновенья Ужаса и Смерти.

 

         


  В Помпеях

    Всем интересен Лупанария фрагмент,
    На стенах фрески порно-поз,
    На кои лупе* ткнуть мог сам клиент,
    Чтоб та удовлетворила спрос.

     *волчица

 

 

 

 



             ***
    Туалет – Веспасиан (хотя это был деятельный и «хороший» император, но брал налоги со всего, даже с туалетов, его слова: «Деньги не пахнут»).

(Веспасиан)

 



               ***
    Доминирование Кибелы

 

 



              ***
    В сгоревших Помпеях…

 



            ***
    Заснула девушка
    На улице «красных фонарей»
    Под звездным небом
    На каменном ложе
    (О, Боже!)
    В руинах Помпей…
    (Как романтично!)
 

    Примечание. Среди «островов богов» сидеть на древнеримской вилле, в тени портиков, обдуваемых ветром, смотреть на синеющее море, есть экзотические, охлажденные фрукты… как будто в раю!..




                ***
    (по мотивам трагедии Ромео и Джульетты)

    Могильный саркофаг Джульетты,
    «Венец» прославленной любви,    
    Приводят распри в камни-склепы,
    Где пыль, раскаянья, мольбы…

    Нет сил преград преодолеть,
    Что в бездну жизни увлекают?
    Не в мочь страдания терпеть?
    Трагедии нас всюду поджидают.

    И песнь звучит пронзенная любви,
    Великой страсти упоенье,
    Возвышенно-печальные стихи,
    Как искренне-глубокое прощенье…




    Примечание. Генри Мортон о Милане. (Разве можно так отзываться о Дамах!? Наверное, только высокомерные, надменные лакеи, озлобленные на весь мир из-за своего положения, на это способно). «Дамы ходили в церковь и театр в меховой обуви, украшенной золотыми кисточками, а бедные женщины «бегали по улицам, держа в руке маленький глиняный горшочек, в котором пылал огонь». Миссис Трэйл побывала на нескольких важных званых обедах. «Обед состоял из одиннадцати блюд и одиннадцати закусок. Лакею надо было платить по шиллингу в день, как нашим рабочим, а расплачивались с ними вечером по субботам. Восемь слуг — обычное число для дома, из них — шестеро мужчин, в том числе четверо — в ливрее. Когда наступает вечер, — продолжает она, — презабавно смотреть, как все они важно идут домой; вы можете умереть ночью, и вам никто не поможет, хотя целый день вас окружают разряженные слуги». Все эти ливрейные лакеи были ужасными снобами. Выйдя как-то раз из церкви, миссис Пьоцци засмотрелась на модно одетую женщину, шедшую в сопровождении двух лакеев. Она спросила у своего слуги, как зовут женщину. «„Non е dama“, (Она не леди) — ответил слуга, презрительно усмехнувшись моей наивности. Я подумала, что она, должно быть, чья-то содержанка, и спросила, так ли это. „Прости меня, господи, — ответил Петр, смягчившись, — сердечные дела не могут унизить человека. Она жена богатого банкира. Вы сами поймете, — добавил он, — если посмотрите внимательно: слуги не несут за ней бархатную подушку, на которую преклоняют колени, а на ливрее и на кружевах нет гербов. Какая из нее леди!“ — повторил он с невероятным презрением». Миссис Пьоцци продолжает: «Никогда еще за всю свою жизнь я не слышала столько разговоров о происхождении и семье с тех пор, как приехала в этот город». Все это результат двухсотлетнего испанского влияния.»

   
Примечание. Генри Мортон. «Байрон однажды выразил глубокое презрение к Петрарке — так обычно человек практический относится к теоретику. «Я настолько презираю Петрарку, — написал он, — что не стал бы даже домогаться его Лауры, раз этот ноющий, выживший из ума метафизик так ею и не овладел». Дон Жуан, излагая взгляды Байрона на брак, замечает:

                …будь Лаура
     Повенчана с Петраркой — видит бог,
     Сонетов написать бы он не мог!

Принимая во внимание позицию Байрона, интересно было бы взглянуть на его лицо, когда в 1816 году библиотекарь в библиотеке Святого Амвросия предложил ему величайшее сокровище — принадлежавшую некогда Петрарке рукопись Вергилия! Естественно предположить, что английский поэт должен был бы заинтересоваться! Байрон, который мог бы при случае и нагрубить, увидел то, что заинтересовало его больше Вергилия, а потому он и не оскорбил библиотекаря. А увидел он белокурый локон Лукреции Борджиа.
Я вспомнил об этом, когда пришел туда и представил рекомендательное письмо. Библиотекарь в строгом черном костюме сказал мне тут же — скорее в утвердительной, нежели в вопросительной форме: «Вы, конечно же, хотите увидеть принадлежавшую Петрарке рукопись Вергилия».
Библиотека находится в одном из тех старых дворцов, которые кажутся маленькими с улицы, а внутри выясняется, что они просто огромные — настоящий лабиринт со смежными комнатами, мраморными лестницами и галереями, окружающими внутренний двор. Читальный зал занимает маленькое помещение со сводчатым потолком и украшен аллегорическими фигурами. На столах — лампы под абажуром. За ними в окружении фолиантов и манускриптов сидели шесть или семь пожилых ученых. На лицах выражение отчаяния, так хорошо знакомое женам писателей. Более приятное впечатление оставляла молодая женщина, возможно американка: какую-то рукопись она листала так быстро, словно просматривала дамский журнал.
Вергилий меня поразил: огромная рукопись, которую сначала я принял за факсимильное издание. Когда понял, что это оригинал, то не решался притронуться к страницам книги, и библиотекарь, заметив мое затруднение, любезно спустился со своего возвышения, и мы стали переворачивать страницы вместе. Думаю, что рукопись эта бесценна, к тому же она представляет, как выражаются книготорговцы, «дополнительный интерес», ибо на форзаце Петрарка своим изящным почерком описал, как впервые увидел Лауру и как через двадцать один год услышал о ее смерти.
Приключения такой книги должны быть удивительными: за шесть с половиной столетий она сменила огромное количество владельцев, изредка попадая в сравнительно спокойную библиотечную гавань, испытала опасности многочисленных войн и чудом уцелела при пожарах. Библиотекарь рассказал мне, что сначала она принадлежала отцу Петрарки, однако в 1326 году ее украли после того, как семья поселилась в Авиньоне. Через двенадцать лет Петрарка нашел ее, а возможно, вор, раскаявшись, вернул рукопись. Во всяком случае, с того дня 1338 года она постоянно была у поэта. После кончины Петрарки творение Вергилия вместе с другими книгами поступило в библиотеку Висконти в Павии, где и оставалось до французского завоевания 1499 года. С того времени оно сменило много владельцев, пока в XVI веке кардинал Борромео не выкупил его для библиотеки Святого Амвросия. И все же приключения рукописи на этом не закончились. Наполеон привез ее в Париж, но в 1813 году рукопись вернули в Милан.
Можно представить себе радость поэта, когда в 1338 году рукопись к нему вернулась. Петрарка захотел сделать ее еще красивее и уговорил своего друга Симоне Мартини, работавшего в то время в папской столице в Авиньоне, проиллюстрировать рукопись. Великолепные иллюстрации выглядят такими же свежими, как и шестьсот лет назад. Рукопись имеет тем большую ценность, что Петрарка сделал в ней запись. Вот что он написал:
«Лаура, со всеми блестящими своими достоинствами, впервые предстала глазам моим в шестой день апреля в году 1327 от Рождества Господа нашего, и было это ранним утром в церкви Святой Клары в Авиньоне. В том же городе, в тот же час и того же дня апреля, только в году 1348 свет этот покинул нашу землю, а я тогда был в Вероне и — увы — не знал о постигшей меня участи. Горестная весть дошла до меня в Парму в письме от моего друга Людвига утром 19 мая того же года. Непорочное и прекрасное тело ее погребено было в церкви францисканцев вечером того же дня. Душа ее, однако, в чем я совершенно уверен — так же как Сенека, говоривший о Сципионе Африканском, — вернулась на небеса, в свой родной дом. Написав эти слова в память о своем горе, я испытал чувство сладкой горечи и выбрал эту страницу, так как чаще всего обращаю сюда свой взор, а потому могу размышлять о том, что в жизни не осталось у меня более удовольствий. Глядя постоянно на эти строки, буду думать, что пройдет немного лет, и я улечу из этого мира. И будет это, хвала Господу, для меня легко, принимая во внимание прошлые мои праздные заботы и пустоту надежд».
Загадка Лауры — была ли она реальной или воображаемой женщиной? — вызывала такой интерес в XVI столетии, что два энтузиаста, занимавшихся творчеством Петрарки, открыли гробницу в Авиньоне и доложили, будто нашли в ней ее скелет и свинцовую коробку с сонетом Петрарки, однако кардинал Бембо, крупный эксперт того времени, объявил тот сонет подделкой. Хотя Лаура до сих пор является загадкой, большая часть ученых считает, что звали ее Лаура де Новее, которая в 1325 году вышла замуж за Гуго де Сада в Авиньоне. Когда Петрарка увидел ее спадавшие на плечи светлые волосы, он стал поэтом и, словно средневековый рыцарь или трубадур, назвал ее своей прекрасной дамой.
Хотя Байрон и не признавал идеальной любви и презирал сонеты, называя их «хныкающими, выхолощенными, глупыми платоническими композициями», сам он тем не менее ходил в библиотеку Святого Амвросия и вздыхал сентиментальнее, чем Петрарка, над письмами Лукреции Борджиа кардиналу Бембо, упивался видом ее белокурого локона. «Я намерен похитить частичку, если смогу», — сознавался он в письме сводной сестре Августе Ли, и, когда никто не видел, неисправимый коллекционер реликвий и любовных символов выкрал из локона «единственный волосок».
Я спросил, не могу ли я увидеть эти письма и локон. Оказалось, что, как только стало известно о воровстве Байрона, администрация решила убрать волосы в раку, что и было сделано в 1828 году, так что вместе с письмами, как при Байроне, их не выдают. Письма в переплете из овечьей кожи мне были тем не менее немедленно предъявлены. Писем всего девять, написаны они на латинском и итальянском языках. Там же и песня — уже на испанском языке — с посвящением «моему дорогому Пьетро Бембо». Как и большинство женщин, Лукреция письма свои не датировала, и Бембо сделал это за нее собственноручно. Байрону хотелось верить, что они романтичны и страстны, но мне кажется, что никакой страсти в них нет и в помине. Это отточенные риторические сочинения, которые дамы эпохи Возрождения выучились писать своим эрудированным друзьям. Байрон и не подозревал, что между Бембо и Лукрецией Борджиа отношения были такими же платоническими, как и у Петрарки с Лаурой!

    …Мне припомнилась книга Айрис Ориго «Последняя привязанность». В ней описан роман Байрона и графини Терезы Гвиччиоли. Охладеть они друг к другу не успели: Байрон умер в Греции. По крайней мере, никто не может сказать, что проживи поэт дольше, и любовь его угасла бы. Вполне возможно, что они бы даже и поженились. В первую стадию их романа Байрон, чье презрение к платонической любви Петрарки было известно, позволил молодой женщине взять его с собой в романтическое паломничество к дому Петрарки на Эвганейских холмах. Здесь они оба расписались в книге для посетителей. Я заинтересовался, существует ли до сих пор эта книга, и подумал, что интересно было бы поехать в музей и увидеть ту самую страницу.
    Не успел я съехать с главной дороги, как оказался в лабиринте переулков и многочисленных дорог, по которым ехали телеги. Я понял, что оставил современную Италию позади. Бывает, что тебе приходится проезжать по небольшим местечкам, таким как Эвганейские холмы. То ли дорожные строители проглядели их, то ли по какой-то другой причине, но на таких участках остались примитивные тропы, и добраться до нужного тебе места труднее, чем до действительно удаленных уголков мира. Не один раз пришлось мне съезжать на обочину, чтобы дать проехать телегам с впряженными в них белыми волами. Я повернул за угол, и мне показалось, что я где-то в Гемпшире: я увидел двух крепких девушек, поднимавшихся в гору с деревянными коромыслами на плечах, несущих полные ведра воды. Они напомнили мне двух доярок, сбежавших в Италию из романа «Крики Лондона». Деревни прилепились к вулканическим склонам посреди виноградников, которые предпочитают такой тип почвы. Вся эта территория, казалось, живет в прошлом веке.
    Арква — маленькая деревня с церковью, стоящей на нижней террасе, винным магазином, забравшимся чуть повыше; на самом же верху стоит дом, который построил Петрарка. Он поселился там в 1369 году, когда ему исполнилось шестьдесят четыре года. Со здоровьем у него было неважно, и ему хотелось уйти от беспокойной жизни Падуи в тихую деревню, где он мог бы читать книги и писать, если бы пришла такая охота, — это мечта писателей всех времен. Человеком он был добросердечным, зависевшим от друзей, но они все поумирали и оставили поэта печальным и одиноким. Последним большим его другом был Боккаччо, Петрарка писал ему из Арквы, рассказывал о спокойной своей жизни и мечтал, чтобы смерть пришла к нему, когда он будет сидеть за книгой или сочинением стихов.        Мечта его осуществилась: утром, в день семидесятилетия поэта, его нашли мертвым. Поэт сидел за открытой книгой.
    Окна смотрят на холмы и виноградники. Домик небольшой, но каменный. Просторная передняя, потолок покрашен и разделен на резные панели. Над дверью, в стеклянной витрине, сидит полная достоинства бальзамированная кошка. Длинный текст на латинском языке объясняет, что Петрарка был чрезвычайно привязан к животному и называл его второй Лаурой! В доме есть плохие фрески. Старая дама, что показывала дом посетителям, сказала, что фрески эти — современники поэта. Я увидел стул Петрарки, красивую чернильницу и комнату, в которой он был найден мертвым. Реликвии показались мне трогательными, но не близкими Петрарке. Другое дело — маленький сад с гранатовыми деревьями: там он, должно быть, часто гулял, смотрел вниз на долину и вспоминал прошлое.
Когда я спросил о книге посетителей, смотрительница провела меня в переднюю и показала стеклянную витрину с разными предметами, среди которых находилась и книга посетителей. Но я так и не смог упросить ее открыть витрину, а потому и не видел страницу, на которой были запечатлены имена Байрона и Терезы.
    Я спустился к церкви, думая о сцене, описанной Айрис Ориго. Было это в 1819 году, в пору ранней стадии их любви. Они ехали из Падуи в Венецию и вели себя — как им казалось — осторожно. Тереза путешествовала в мужниной карете, запряженной шестеркой лошадей, вместе со служанкой и лакеем. Байрон ехал следом в огромном экипаже, сделанном по типу кареты Наполеона. В экипаже стояла его кровать, книжный шкаф и большой набор серебра, фарфора и белья. Дорога эта даже и сегодня нелегкая, а тогда была такой трудной, что форейторы отказались следовать до конца. Поэтому влюбленные закончили свое паломничество пешком.
Байрона, вообще-то, бесила привычка Терезы читать стихи по любому поводу, но сначала он был настолько влюблен, что с удовольствием слушал стихи Петрарки, которые его любимая читала, когда они приближались к дому поэта.
    Они обнаружили, что дом наполовину разрушен, а на полу первого этажа разбросаны предметы домашнего обихода, кувшины с пшеницей, только мумифицированная кошка стояла на месте в своем футляре. «Байрон отпустил по этому поводу характерное для него замечание, — пишет Айрис Ориго, — сердца животных часто лучше человеческих, и привязанность этого животного посрамляет холодность Лауры». Они спустились по дороге к церкви и увидели рядом со зданием мраморный саркофаг, установленный на четырех низких мраморных колоннах, — могилу Петрарки. Дети принесли им виноград и персики, и Байрон, который обычно не любил смотреть на жующих женщин, заметил, что он впервые видел Терезу за едой, и зрелище это оказалось «исполнением его мечты». Возможно, что потомки тех самых детей принесли мне маленькие букетики цветов, а я подарил им конфеты.
    Петрарка и Лаура… Байрон и Тереза… Святая и светская любовь. Посещение дома оказалось интересным, но глупо все же прятать под замком книгу посетителей и держать ее открытой под стеклом не на той странице.»
 

    Генри Мортон. «Часовня построена в 1305 году сыном ростовщика Ринальдо дели Скровенья, человеком, которого Данте поместил в ад, чтобы он с другими ростовщиками сидел там на раскаленном песке. В 1305 году в Англии царствовал король Эдуард I; римские папы пока еще не бежали в Авиньон; оставалось шестьдесят лет до рождения Чосера… так примерно старался я охватить взглядом это время. Об основателе этой часовни ничего не известно, кроме того, что он был богат и что нанял самого революционного художника того времени расписывать интерьер — уродливого маленького гения Джотто.
    Каждый дюйм здания покрыт фресками. Сводчатый потолок — это синее небо, усыпанное золотыми звездами, а на стенах более тридцати самых известных картин: сцены из жизни Христа и Пресвятой Девы Марии. Хотя в любой книге по искусству вы сможете увидеть эти иллюстрации, даже самые лучшие репродукции не могут дать полного представления об оригиналах. В часовне вы видите их не как отдельные картины, а как серию картин, размещенных в правильном порядке. Цветовая гамма потрясающая, хотя, должно быть, время от времени к фрескам прикасалась кисть реставратора. Сикстинская капелла дает такое же ощущение, выраженное в цвете, большей частью синем. Не так просто современному человеку, в распоряжении которого книги, изданные за несколько веков, представить себе эффект, производимый фресками Джотто на своих современников, людей, не умевших читать. Этот Новый Завет в картинах сделал больше, чем рассказал историю. К тому же он и рассказал ее по-новому. Возможно, многие тогда были шокированы: как можно снять Христа и Пресвятую Деву с византийского неба и поместить их в обыкновенный повседневный мир? Их реакцию можно сравнить, видимо, с реакцией зрителей, впервые увидевших кинофильм.
    Джотто был крестьянином, жившим в долине неподалеку от Флоренции, давшей стране Медичи. Современники Джотто, как истинные итальянцы, поражались уродству художника. Рассказывают, что друг Джотто, Данте, сидел иногда с ним в часовне, наблюдая за тем, как художник быстро переносит свои картины на мокрую штукатурку. Поэт думал: как странно, что человек, умеющий создавать такую красоту, произвел на свет шестерых детей, и все до одного оказались такими же уродливыми, как отец.»


          ***
    Уродливый художник
    С прекрасною душой,
    Талантливый сапожник
    В обувке сам простой, -
    В противоречьях жизнь.


    Генри Мортон. «Карлики виллы деи Нани — это садовые статуи, поставленные на ограду, их может видеть любой человек, идущий по дороге. Можно не сомневаться, что история, которую мне рассказали, пошла от крестьян. У одного богатого господина была единственная любимая дочь — карлица. Для того чтобы она не знала, что с ней что-то не так, к ней не допускали ни одного человека нормального роста. Однажды мимо проезжал красивый принц, в результате бедная девушка покончила жизнь самоубийством.»

    «Веронцы уверяют, что Ромео и Джульетта были историческими фигурами. Вам скажут, что жили они примерно в 1303 году во время правления старшего брата Кангранде — Бартоломео делла Скала, что Джульетту похоронили на кладбище ныне не действующего францисканского монастыря, возле южной городской стены.
История о двух влюбленных старая и популярная. В некоторых версиях действие происходит не в Вероне. Первым писателем, рассказавшим об этом, был Луиджи да Порто в своей книге «Джульетта и Ромео» — и по сей день итальянцы галантно ставят на первое место Джульетту. Затем этот рассказ был повторен другими писателями, и переведенные версии, как считают, и были источниками для Шекспира. Все эти факты, однако, мало что значат для тысяч людей, едущих в Верону из всех стран мира. Им нужен не амфитеатр и не могилы Скалигеров, им нужна могила Джульетты. Возможно, некоторые сочтут такое поведение печальным, а англичане, бесспорно, почувствуют прилив гордости: ведь это их соотечественник Шекспир пригнал в Верону автобусы из Гамбурга, Осло, Копенгагена, Вены и бог знает откуда еще. Люди эти и слыхом не слыхивали о да Порто или Банделло. Историю несчастных влюбленных Ромео и Джульетты они знают только из пьесы Шекспира.
    Верона — город балконов, и да Порто, живший неподалеку, в Виченце, хорошо это знал. То, что он решил перенести действие своего рассказа в Верону, — местный штрих, которым Шекспир, в свою очередь, блестяще воспользовался. Один балкон в Вероне в живописном средневековом доме на виа Каппелло показывают туристам, заявляя, что это дом Джульетты. На стене дома прикреплена симпатичная, но явно не историческая доска, которая утверждает то же самое. «Дом Капулетти, — гласит доска, — где родилась Джульетта, по которой рыдали нежные сердца, а поэты слагали песни». Строки эти вселяют надежду, и человек в приятном, растроганном настроении отправляется к могиле Джульетты.
    Короткая пешая прогулка приводит к уединенному монастырю, где смотритель, улыбаясь, берет деньги за вход и машет рукой в сторону восхитительного маленького монастыря с симпатичным садиком, облюбованным голубями. Несколько ступеней вниз, и вы оказываетесь в сводчатом помещении с необычайно большим саркофагом из розового мрамора. Цинично настроенные знатоки говорят, однако, что первоначально это была кормушка для лошади. Я спустился по лестнице и привел в замешательство молодую пару: стоя по обе стороны от саркофага и держась за руки, они собирались поцеловаться. Впоследствии я узнал, что у влюбленных такой обычай: они идут к гробнице Джульетты и загадывают желание. Как сказала мне одна молодая женщина, «если сердца их чисты, желание наверняка сбудется». Такой ритуал показался мне симпатичным. Склеп был наполнен розовым светом, отраженным от верхнего помещения, и саркофаг выглядел весьма поэтично, словно раковина на дне моря. Невозможно было смотреть на него и не вспомнить строки Шекспира:
…здесь лежит Джульетта, И эти своды красота ее В блестящий тронный зал преображает.
    О рвении, с которым английские туристы отщипывают фрагменты гробницы, упомянул в 1814 году Сэмюэль Роджерс. Байрон, разумеется тоже добавил кое-что к своему сентиментальному музею. Для того чтобы изготовить два браслета, замеченные Шатобрианом во время обеда в Парме на Марии Луизе, потребовался также большой кусок камня. Но все это ничто по сравнению с невероятным фактом, про который я узнал совершенно случайно: культ Джульетты в наше время настолько силен, что у нее есть секретарь, отвечающий на письма поклонников!
    Гуляя по монастырю, я заметил встроенный в стену маленький стеклянный ящик, обрамленный мрамором, со щелью для писем. Рассеянно заглянув сквозь стекло, я увидел гору записок, торопливо нацарапанных на клочках бумаги, листках, вырванных из записных книжек, старых счетах и т. д. Все это напоминало записки, которые дети пишут Санта-Клаусу. Некоторые из них не были сложены, а две можно было разобрать. Обе написаны были по-итальянски, и обе начинались: «Сага Giulietta» — «Дорогая Джульетта». На одной бумажке я прочитал: «Мы двое молодых влюбленных, путешествуем после свадьбы. Помоги нам Джульетта, чтобы любовь наша становилась сильнее с каждым днем». На другой записке: «Моя любовь сейчас далеко отсюда. Пусть он побыстрее приедет, я хочу, чтобы мы не расставались».
    Я был поражен. Интересно, знает ли духовенство Вероны, что старый францисканский монастырь сделался храмом Афродиты? Один из служителей сказал мне, что ящик в стене содержит только письма, написанные прямо у саркофага. Большая часть корреспонденции поступает по почте, приходит из многих стран и на многих языках. Муниципалитету пришлось нанять секретаря, чтобы он занимался письмами. Секретарь, как мне сказали, пожилой джентльмен, вышедший на пенсию, должно быть, похож на старого монаха Лоренцо.
— А письма эти от мужчин или женщин? — поинтересовался я.
— Есть и от мужчин, но в основном пишут женщины.»


     Примечание.    Г. Мортон.  «Хорошее бутылочное вино в Италии — редкость, да и готовят там лучше всего в каком-нибудь подвальчике или в помещении, рассчитанном не более чем на десять сто¬ликов. Все, конечно, зависит от удачи, но при желании вы найдете такие места, в которых владелец еще не разбогател настолько, чтобы нанять себе профессионального повара. Если это все-таки происходит, подыскивайте себе другой подвал. Надо, чтобы муж там сидел за кассой, а еду готови¬ла жена.
Именно такой ресторанчик я и обнаружил. От улицы его отделяла портьера из бус: раздвинешь ее и попадешь в ком¬нату, стены которой с пола до потолка оклеены сигаретными картонками. Я только что отобедал, когда в комнату вошел Уличный музыкант — неприятная особенность итальянской ресторанной жизни. Тем не менее он вошел и приготовился играть. Одной ногой он встал на стул, тихонько тронул стру¬ны мандолины. Я не обратил на него особого внимания, пока он не запел приятным голосом по-английски:
Видели вы яркую лилию,
До того как схватили ее грубые руки?
Замечали, как красивы снежинки,
До того как упали они на грязную землю?
Дотрагивались ли до лебединого пуха?
Вдыхали аромат цветущего шиповника?
Или горящего нарда?
Пробовали медовый мешок у пчелы?
Такой белый! Такой мягкий! Такой сладкий!
Впечатление, которое произвело пение на аудиторию, было интересным. Я и сам был поражен. Несколько итальянцев, которые — я уверен — песню не поняли, громко зааплоди¬ровали. Что значит хороший природный вкус; они сразу по¬чувствовали, что слышат что-то неординарное. Молодой че¬ловек поклонился и после нескольких предварительных ак¬кордов запел балладу Перселла «Мужчина создан для жен¬щины». Музыкант был молодым человеком лет двадцати с небольшим. Голубые глаза, светлая шевелюра и небольшая золотистая бородка делали его похожим на праздного и лука¬вого англичанина елизаветинской эпохи. Когда он подошел к моему столику за вознаграждением, я пригласил его сесть рядом и заказать себе, что он захочет.
— Благодарю вас, — сказал он, — но прежде мне нужно пристроить свою лютню.
Он положил мандолину на подоконник.
— Ни один музыкальный инструмент, за исключением, возможно, гобоя, — объяснил он, — за стол не приглашают.
Большинство молодых людей ведут себя со старшими без¬заботно, а этот юноша показался мне невероятно жизнерадо¬стным. Он словно бы вышел из сказки, где все произошло наоборот: птица превратилась в человека. В меню он смот¬реть не стал.
— Можно, я закажу стейк? — спросил он.
На огромный флорентийский стейк он набросился с вос¬торгом. Время от времени вскидывал на меня внимательные голубые глаза: очевидно, удивлялся, что я не задаю ему вопросов. Я дал ему время поломать над этим голову, и толь¬ко когда он перешел к крем-брюле и сыру, сказал: «Никак не ожидал услышать Бена Джонсона и Перселла в таком месте».
— Я их очень люблю, — ответил он. — А вы знаете «Ча¬сто я вздыхал» Кэмпиона? А «Милую Кэт» Роберта Джонса или «Прекрасную жестокость» Томаса Форда? Я знаю и много других очень хороших современных фольклорных песен. Один американский студент научил меня песне испанских шахте¬ров. Он узнал ее у человека, принимавшего участие в граж¬данской войне в Испании. Я пел ее вчера на Понте Веккьо, и у меня были неприятности с полицией.
Судя по выговору, молодой человек был с севера Англии, явный йоркширец. Он сказал, что учится в университете Халла. Дипломную работу посвятил эпохе Ренессанса, а по¬тому и решил, что просто обязан повидать Флоренцию.
— Но у меня нет денег, — объяснил он, — а потому на дорогу в Италию я решил заработать себе пением. Я всегда любил елизаветинские мадригалы. Добрался сюда за две не¬дели на попутных машинах, и это неплохо. Впрочем, нет, это очень хорошо. Во времена Лоренцо Великолепного курьеры добирались до Парижа с такой же скоростью! Но — сами понимаете — уж когда я ехал, то ехал быстро, в больших американских туристских автобусах!
Я удивился и признался, что грубый жест хайкера, оста¬навливающего машину, мгновенно лишает меня сострадания.
— Я с вами согласен, — сказал он, — это и в самом деле отвратительно. Если бы у меня была машина, ни за что не стал бы никого подвозить. Но вы должны понять: автостоп — это психологическая война. Выставленный большой палец рождает у многих автомобилистов острое чувство вины: «По¬чему это я должен сидеть здесь, когда бедный парень стоит на дороге?» А потому не стоит презирать такого, как я, вы¬нужденного путешествовать без денег. И все же такой жест отвратителен и вульгарен. Сам я в этом случае грациозно взма¬хиваю рукой и слегка киваю головой в направлении, в кото¬ром мне нужно ехать. Впрочем, это далеко не так эффектив¬но, как выставленный палец.
— А на меня, наоборот, грациозный ваш поклон да еще и в сочетании с «лютней» произвел бы неотразимое впечатле¬ние! — сказал я.
— Ну что ж, жаловаться мне не приходится. Я, конечно же, изучал психологию хайкерства и выработал некоторые при¬емы. Надо постараться выглядеть усталым, но ни в коем слу¬чае нельзя быть грязным. Нельзя привлекать внимание весе¬лой улыбкой. Тот водитель, которому сейчас не до смеха, ду¬мает: «Пусть этот весельчак потопает ножками» — и проедет мимо. Обязательно надо иметь поклажу, и чтобы она выгляде¬ла тяжелой. Красивая девушка в шортах, с рюкзаком и англий¬ским флагом не пройдет и одного ярда! Мужчине в этом случае труднее. Главное, что нужно запомнить: за несколько секунд вам нужно произвести приятное впечатление на человека, не¬сущегося в вашу сторону со скоростью семьдесят миль в час!
Я спросил, как обстоят у него дела с едой и с ночлегом. Оказалось, что фермеры устраивали его на ночь, чаще всего в сарае. Летом, в теплую погоду, спать на улице — одно удо¬вольствие. На юге Франции можно устроиться в пещерах, а в Ницце — на пляже. Из своего опыта он выяснил, что мадри¬галы производят хорошее впечатление, а потому он в основном их и пел. Он сказал, что люди бывали поначалу равнодушны, а то и враждебны, но оттаивали, стоило ему начать петь. В душе я легко с ним согласился: он производил впечатление беспеч¬ного, бедного, но в то же время элегантного молодого трубаду¬ра. Его выступления должны, как мне кажется, пробуждать у людей наследственную память. Я представил себе, как он пе¬ребирает струны своей «лютни» в южных провинциях, где пели когда-то Бертран де Борн и Пьер Видаль.
— А Флоренция оправдала ваше паломничество?
— Во всех отношениях, — ответил он. — Единственная
забота — необходимость от случая к случаю подрабатывать. Это отнимает время, которое можно было использовать с большей выгодой. Главным моим источником во Флоренции был доминиканец, который хотел выучиться английскому язы¬ку, но вот незадача: в следующем месяце он уезжает в Шта¬ты, и мне придется подыскивать себе что-то еще.
Он взглянул на кончик сигареты и рассмеялся.
— Что-нибудь подвернется! Так всегда бывает!
Мы попрощались на улице под фонарем. Он небрежно прислонился к столбу с мандолиной в руках, словно собира¬ясь запеть, и мне невольно вспомнился прислонившийся к дереву щеголь с картины Николаса Хиллиарда.»
   
Примечание.    Г. Мортон.  «Я перешел площадь и оказался возле «Приюта подкиды¬шей». Фасад этого здания вселяет радостное чувство узна¬вания. В медальонах арок четырнадцать спеленутых младен¬цев. Позы их слегка отличаются. Каждый ребенок стоит внут¬ри своего небесного круга. Ступени ведут к аркаде, где в ук¬ромном углу я обнаружил маленькое окошко, забранное сейчас металлической решеткой, а под ней — цитата из 26-го псал¬ма: «Ибо отец мой и мать моя оставили меня, но Господь примет меня». В окне когда-то был поворотный диск. На него укладывали нежеланных детей, после чего торопливо дерга¬ли за веревку колокола. Происходило это обычно по ночам. Табличка сообщает, что диск этот в последний раз использо¬вали в 1875 году.
Из зала приюта я вышел в сад. Там меня любезно пригла¬сили посмотреть на играющих малюток. Было их там около сотни, в возрасте от четырех до шести лет. Они бегали и ку¬выркались на траве, а две молодые нянечки сидели под дере¬вьями, присматривая за ними. Зрелище меня очаровало: та¬кими прелестными были детишки. «Как часто, — подумал я, — ходили сюда Гирландайо и Боттичелли и, конечно же, Верроккьо и Донателло. Стоял, должно быть, с блокнотом в руке и Лука делла Роббиа, когда задумывал группу смею¬щихся, играющих детей, предназначавшуюся для церковных хоров». Сейчас она находится в музее собора. Вот и сейчас я видел почти идентичную сцену. Когда, улыбнувшись, я по¬думал, что нашел место, откуда вышли все лучшие ренессансные дети-натурщики, один ребенок споткнулся и упал, но не смог подняться. Молоденькая нянечка подбежала к нему, взяла на руки и, утешая, отнесла в тень под деревьями. На¬стоящая мадонна Филиппо Липпи.
Я пошел по дорожке и обнаружил, что я не единственный посетитель. На садовой скамейке сидела молодая, хорошо одетая женщина с ребенком. Когда я проходил мимо, она быстро мне улыбнулась, словно знакомому. В первый момент меня удивил ее взгляд заговорщицы, но потом я догадался: она подумала, что я, как и она, пришел сюда усыновить ре¬бенка.
Администратор приюта согласился, что за пять прошед¬ших столетий игровая площадка была самым доступным и удобным местом для художника, изучавшего поведение ма¬леньких детей, однако документы приюта не содержат имена художников, которые, возможно, нашли здесь младенца Хри¬ста. Воспитательный дом был построен за счет гильдии тор¬говцев шелком, а двери свои распахнул в 1444 году. В те вре¬мена мальчиков-сирот, достигших определенного возраста, отправляли учениками к судостроителям Ливорно. Сейчас Дети, не нашедшие до шести лет приемных родителей, отправ¬ляются в религиозные заведения.
Интерьер спроектированного Брунеллески красивого здания отвечает современным требованиям детского при¬юта. В светлых и жизнерадостных комнатах я увидел со¬всем маленьких детей. Кто-то из них безмятежно спал, дру¬гие требовали к себе внимания и трясли ограждение кроват¬ки. Матерям разрешается посещать их. Некоторые даже нянчат здесь собственных детей.
С большим интересом осмотрел я художественную гале¬рею, размещенную в пяти залах. Здесь были выставлены со¬кровища «Приюта подкидышей». Особенно привлекла меня картина Гирландайо «Поклонение волхвов», датированная 1488 годом, то есть на год позже, чем его же картина, напи¬санная на тот же сюжет и выставленная в Уффици. Сравнив их, я отдал предпочтение приютскому полотну. Особенно понравились мне два восхитительных малыша в ночных ру¬башках, благоговейно преклонивших колени перед младен¬цем Христом.
В витрине лежали письма от выдающихся посетителей. Я за¬метил подписи Гейне, Гарибальди, Лонгфелло, Альма Таде¬ма и благодарственное письмо от Самюэля Смайлса, поздрав¬ляющего синьора Де Санктиса с прекрасным пением.»

Примечание.  Г. Мортон.  Рабство художников перед капиталом. «У бедного Пьеро Подагрика, проведшего много лет в ин¬валидном кресле, было много друзей среди художников. «Бла¬городнейший и милосердный друг», — так начиналось пись¬мо, которое адресовал ему Доменико Венециано, а Беноццо Гоццоли, который написал знаменитую фреску во дворце Медичи, написал Пьеро, что он единственный его друг. При¬вязанность Лоренцо к Верроккьо и Боттичелли — «нашему Боттичелли», как он называл его, — хорошо известна. Час¬то слышишь историю о том, как Лоренцо наблюдал за подро¬стком, ваявшим лицо старого сатира. Герцог заметил, что у такого старика наверняка неполный набор зубов. Когда в сле¬дующий раз он застал подростка за той же работой, тотчас увидел, что зубы у сатира выбиты, а десны несут на себе при¬знаки преклонного возраста. На Лоренцо это произвело та¬кое впечатление, что он забрал юного скульптора к себе во дворец вместе с семьей. Мальчика звали Микеланджело.
Такие рассказы прекратились, когда старшей ветви семьи наследовали великие герцоги Тосканы. Дружеский мост меж¬ду богатством и гением рухнул. Художник приближался те¬перь к своему патрону на коленях. Невозможно вообразить, чтобы Челлини обратился к Козимо I со словами «друг мой единственный». Взаимоотношения ограничивались ролями слуги и хозяина, и если хозяин был невежественным и ску¬пым, слуге ничего не оставалось, как раболепствовать и наде¬яться на улыбку. Тем не менее великие герцоги, у которых Много хулителей, отличались умом и проницательностью, а большинство из них к тому же были добры и щедры. Даже во времена упадка они сохраняли интеллектуальные интересы, всегда отличавшие Медичи.»

Примечание.  Г. Мортон.  «Без Медичи Флоренция вернулась к своей политической мечте — республике. Сначала городом управлял старый не¬навистник Медичи, доминиканский реформатор и мистик — Савонарола. Он согнал всех в церкви и призвал грешников покаяться. В кострах сжигали предметы роскоши. Подрост¬ки сбивались в банды и ходили по улицам с распятиями. Они врывались в дома, забирали музыкальные инструменты, кос¬метику, книги, картины. Все это летело в костры. Многие художники увидели собственные «заблуждения». Боттичел¬ли посвятил себя исключительно религиозным сюжетам. Сре¬ди других новообращенных оказались Лоренцо ди Креди, Перуджино и Поллайоло. Говорили, что Микеланджело на всю жизнь запомнил голос Савонаролы. Конец наступил, когда доминиканец подверг критике нравственность папы. В знак благодарности за хороший совет Савонаролу осудили па мученическую смерть напротив палаццо Веккьо.»
P. S. Дай им волю, они и Бога обвинят в безнравственности…
 

     Примечание. Крылатый лев с книгой – символ Венецианской республики, означающий силу, мощь, благородство, опирающиеся на разум, знания, опыт.

     В Венеции. Венецианка-гид, хорошо владеющая русским языком и знающая русскую классическую литературу, когда рассказывала про камеру инквизиции, оговорилась, сказав, что сейчас туда можно попасть только по «приказу» - вместо - по «заказу». Но хорошо получилось… Все засмеялись. Она смутилась, и была прекрасна в своей утонченной неловкости… Я же проникся к ней участием (правда, еще добавил, смеясь, что, видно, это какие-то мазохисты задолговременно по предварительной записи покупают за деньги места в камере допросов). И она вдохновила меня написать:

    Роскошная венецианка,
    В манерах – куртизанка,
    Возвышенна, утончена, изящна
    И обольстительно прекрасна.

    Также она рассказывала про Веронику Франко, венецианскую куртизанку, писавшую стихи… упрекнув меня, что я не смотрел красивый, костюмированный фильм про нее и про Венецию… Посмотрев, я понял, что Вероника чем-то похожа на Фрину. И ее также судили по религиозным мотивам, только религии всякий раз разные… как путы…




              ***
    Палладио дворец, балкон
    С прекрасным видом на морской простор,
    Под утро тающий туман,
    Зовущий в призрачную даль…

    Остров в дымке сизо-голубой,
    Гладь небесная легла,
    Плеск волны морской, -
    Атмосфера созидания стекла…




             ***
    Эфирность нереальности творенья,
    Шёлковое, плещущее море,
    Гондольера над водою пенье…
    Ночь-Венеция во взоре.

    Палладио роскошные дворцы,
    Изящны арочные своды...
    Божественны художники-творцы,
    Наперсники Природы.    

    Поэтов город, город музыкантов,
    Купцов и ловеласов-франтов;
    То город-призрак, сказочный мираж,
    Тщеславия Пассаж.

    Праздничность ажурной панорамы,
    Вызов европейской моде –
    Декольте глубокое у Дамы,
    Куртизанка, паж… в гондоле…

    А напротив, на балконе
    Поэт задумчивый с пером,
    Любви-служитель, пишет строки,
    Их Даме посвящая, что с пажом…

    И первым делом все – на бал,
    Гондол чернеющий причал,
    Фейерверки, танцы, маскарад,
    Изысков исключительных парад.

    А вдоль каналов и дворцов,
    Витийных арочных венцов,
    Туманной ночью, кутающей в плащ,
    Незримо бродит неприкаянный палач.

    Ажурный, амфорный балкон,
    Внутри уют, горит огонь,
    Колышется предутреннее море –
    И мир, как на ладони…




            ***
    Венецианский карнавал,
    Спешат Пьеро и Арлекин на бал,
    Свиданья ищут с Коломбиной,
    Один грустит и духом пал,
    Другой, веселый, с Ней единый… 


    Коломбина и Пьеро
    http://starboy.name/picture/ven.html
    Некоторые картины Сомова и Бенуа
    http://starboy.name/picture/som.html




             ***
    Венецианка Госпожа,
    Под маскою – загадка,
    Взглянув надменно на пажа,
    К де Саду обратилась виз-а-ви галантно.

    Лакей смиренно (лакейски) поклонился
    Перед нарядами Господ (При всех и на виду (в глазах) Господ)
    Пред масками смутился,
    Служить интимно Им готов.

    Венецианские маски
    http://starboy.name/koti/venec.html

   

 
            ***
    Нарядный паж, лакей де Сада,
    Его любовник и слуга,
    Был вовлечен на круги ада
    В постыдном качестве раба.

 

   
            ***

            1

    Венеция – безумное творенье,
    Прекрасный город над водой,
    То ли Садка-купца виденье,
    То ли в дали мираж морской.

    Венеция, рукой лаская льва,
    Перед Нептуном (вольно) возлежит,
    Поверх нить жемчуга видна,
    Пред Нею воды пали ниц…

            2

    Здесь эгоизм вовсю расцвел,
    Обман, предательство, интриги,
    Кто тайно за спиною сети плел,
    Кто нападал открыто.

    Богатством знатные купцы,
    Не хочется сказать – евреи –
    Крутые воротилы и дельцы
    Дворцами славными владели.

    Богатство им давало власть
    Над многими сердцами,
    Они пожили в свою сласть,
    Владея столькими деньгами.

    Век непристойных авантюр
    И похождений Казановы
    Распутно смотрится с гравюр,
    Бросая вызов ныне снова…




            ***
    Донья ходит по балкону,
    Серенада ей звучит,
    Смотрит, как скользит гондола,
    Ночь безлунная почит…




            ***
    Италиийская ночь.
    На мосту купидоны.
    Венеции дочь
    С певцом на гондоле.

    То’мна Луна.
    Дворцов миражи.
    Печальный слуга
    Поёт о любви.

   


            *** 
    Венеции воздушное стекло,
    Прозрачный цвет волны,
    Шампанское шипит хмельно,
    На маскараде маски визави.   
   
 

 
            ***
    Вечер. Бал. Маскарад.
    Морская призрачность.
    Венецианская шпага.   
 


 
            *** 
    Да будет Карнавал – во имя возвращенья
    Похищенных Венеции невест,
    Освобожденных от пиратов, – в искупленье
    Веселый праздник – божий перст.



(в возвышении несут Дам)

 




            ***
    «Мост вздохов» над водой навис
    С решетчатым, закамленным окном;
    Прощальный взгляд на воду, вниз,
    И в море… пред замком.   




            ***
    Исчезает парус белый
    В моря зыбкой синеве,
    И падет туман несмелый
    Над водою вдалеке…




            ***
    В бокале светлого вина
    Отражены над морем облака,
    Легкий отдых…




            ***
    Звон льда… муранское стекло
    Блестит в лучах на Солнце золотом,
    Сухое белое вино
    Приятно пить на воздухе морском…




            ***
    Небесная венецианка,
    Аристократка, куртизанка… интриганка,
    Достойна кисти и стихов,
    С зонтом, в перчатках, средь дворцов.   

    Над головою стрельчатый балкон,
    Воздушный шелест платья,
    Темнеет бархат, маска балансон,
    Корсета нежное объятье.
 
    Под карнавальной маской,
    Скрывая ветреность свою,
    Глядит, смеясь, она с опаской,
    Затеяв тонкую игру…

    Она так сладостно лгала
    И отдалась без сожаленья,
    Здесь нет ни «завтра», ни «вчера» -
    Сегодня… и сегодня – наслажденье.

    P. S.
    Вздыхает томностно Пьеро…
    В то время как веселый Арлекин,
    Век полагаясь на свое перо, 
    Ночь с Коломбиной проводил...

   
   

            ***    
    Безумств утонченных подруга,
    Венеция – Царица морей,
    Ее – Красавицы Юга,
    Соперник – могучий Борей.




    О, Венеция!
   
    Град пороков и азартов,
    Шарлатанов всех мастей,
    Куртизанок, доджей, франтов
    И причудливых гостей.
 
    О, Венеция, с тобою
    Я побыл наедине,
    Позабыв про все заботы,
    Между улиц в забытье…

    И откуда не возьмись, -
    Сердцу дивная отрада, -
    Раз возьми и появись
    Призраки былого града.

    Паж, идущий вслед сеньоры,
    У плескающихся вод – 
    Где скользит каркас гондолы –   
    С мандолиной Ей поет…
   
    Из-под арки вдруг резной,
    Возле узкой мостовой,
    Кавалеру подле ног
    Дамы падает платок…

    Невзначай или нарочно,
    То ль надменно-свысока,
    То ль игриво и порочно
    Соблазняет в раз тебя.

    Ночью темною гондола
    У дворца Ее скользит,
    Ей поется баркарола,
    Над водой фонарь светит…

    Утром в солнечных лучах
    В дымке бледно-голубой,
    О, Венеция – в мечтах
    Дом покинутый, пустой…

   


            ***
    Венеция осенью –
    Словно покинутая невеста,
    Забытая всеми;
    Нечто птицы из нее улетели?
    А она все на том же месте…




    Примечание. Представляю, если Венеция скроется когда-нибудь под волнами, это будет нечто сказочное, красивый призрачный город под водой, где некогда жили люди одной из самых удивительных культур…


   
    Примечание. Из историй Венеции одна история, всем хорошо известная, в коей говорится о материнской любви: «…В это время по соседству жила одна женщина, у который был ребенок от левантинца - еврея, который, став подданным Турции и пользуясь правам, дарованными иностранным купцам, жил - подобно многим таким же, как он - на острове Джудекке.
    Сын, живший вместе с отцом и тоже одевавшийся по-турецки, часто приходил навещать женщину. Не сосчитать, сколько раз он набрасывался на неё с кулаками, вымещая на ней свой внутренний разлад - неудовлетворенность положением полувенецианца и полулевантинца, одинаково плохо принятого обеими общинами. Женщина, которая жила одна и никогда не была замужем, кротко переносила вспышки гнева своего сына, которого она любила больше, чем себя самое.
    Но однажды вечером дело зашло слишком далеко. Обуянный такой яростью, какую он никогда прежде не испытывал, юноша зарезал собственную мать и в буквальном смысле вырвал сердце у неё из груди. Опомнившись и ужаснувшись содеянным, он тут же убежал, выбросив нож, но продолжая сжимать в руке вырванное сердце. Он хотел взбежать на мост перед Скуолой, но на первой ступеньке споткнулся и упал, выронив бедное сердце. Оно перевернулось на земле несколько раз, остановилось, и из него послышался голос: "Сынок, ты не ушибся"?
    Обезумев, парень побежал к лагуне, в сторону кладбища, и, бросившись в волны, утопился. До сих пор в тишине площади можно услышать скорбные причитания убийцы, который ищет сердце, чтобы согреться его любовью холодными зимними ночами.
    А Ческо? Ческо, как обычно, спал под воротами Скуолы. Он видел эту сцену и решил обессмертить её на свой манер, процарапав рисунок на мраморе. И теперь еще по бокам портика, рядом с профилями кораблей, можно разглядеть человеческую фигуру с большим тюрбаном на голове, сжимающую в руке человеческое сердце - материнское сердце».

     Примечание. Из легенд Венеции. О снах Люцифера. «Известно, что фра Мауро умер в 1459 году в глубокой старости. Известно также, что на острове-монастыре Сан-Микеле у него была целая картографическая мастерская и несколько помощников. Из этой-то мастерской и выходили изумительные атласы, среди которых - карта мира, составленная по прямому поручению короля португальского Альфонсо V, и другая великолепная карта, хранящаяся сейчас в Апостольской библиотеке Ватикана.
    Каким образом церковный служитель, никогда не покидавший монастыря, мог рисовать эти карты - покрыто тайной. Историки объясняют, что он составлял их, опираясь на сведения, доставляемые венецианскими путешественниками, но по народной легенде он делал это, опираясь на сны - не свои собственные, а на сны дьявола. Монах был наделен необыкновенным даром собирать над островом сны Люцифера и потом, в самую пасмурную погоду, проецировать их на тучи.
    Из истории мира сего известно, что дьявольские создания частенько ускользали из-под контроля своего создателя. Точно также и его сны - в Средневековье они бушевали в небесах, пугая смертных и указывая дорогу на шабаш ведьмам, духам и нечистой силе. Фра Мауро нашел способ укрощать их и узнавать с их помощью пределы мира, неизвестные прочим. Краски, детали и точность его карт, поражающие до сих пор, - суть ни что иное, как вихрь образов тогдашнего мира, освобожденных во сне Люцифером. Пойманные на карту монахом-космографом, читавшим очертания и оттенки на облаках во время предшествующих буре порывов ветра, эти сны и сейчас можно порою увидеть клубящимися высоко над кладбищем, летними ночами, во время самой злой непогоды».

    P. S. Теплая итальянская ночь. Море. Мы лежим на воде… Салют по всему побережью – словно взрываются звезды, осыпаясь гроздями цветов... Последняя ночь. И как совпало – день рождения города Римини…



    Примечание. Интересны также некоторые стихи о Риме и Италии иных авторов (как примеры вдохновения):

(перевод принадлежит перу Сергея Ивановича Соболевского (1864-1963)

Орел VI легиона

«Вновь на границе неспокойно,
Hад Римом грянула гроза.
Орлы могучих легионов
Взмывают гордо в небеса!

Сожжен в песках Ершалаима,
В водах Евфрата закален,
В честь Императора и Рима,
Шестой шагает легион.

Под палестинским знойным небом,
В сирийских шумных городах
Калиг солдатских топот мерный,
Заставит дрогнуть дух врага.

Среди доспехов перезвона,
В сердца врагов вселяя страх,
Орёл шестого легиона
Как прежде реет в небесах!

Все так же быстр он, беспечен,
И, как всегда, неустрашим.
Пусть век солдат так быстротечен,
Но вечен Рим, но вечен Рим!»
 


            ***
(иная версия)
Пусть я погиб у Ахерона,
Пусть кровь моя досталась псам –
Орёл шестого легиона
Все так же рвётся к небесам!

Все так же быстр он и беспечен,
И, как всегда, неустрашим.
Пусть век солдат так быстротечен,
Но вечен Рим, священный Рим!

Нам кровь, мозоли, пот не в тягость,
На раны плюй – не до того.
Пусть даст приказ Тиберий Август –
Мы точно выполним его.

Вновь на границе неспокойно,
Hад Римом грянула гроза.
Орлы могучих легионов
Взмывают гордо в небеса!

Сожжен в песках Ершалаима,
В водах Евфрата закален,
В честь Императора и Рима,
Шестой шагает легион.

Под палестинским знойным небом,
В сирийских шумных городах
Калиг солдатских топот мерный,
Заставит дрогнуть дух врага.

Среди доспехов перезвона,
В сердца врагов вселяя страх,
Орёл шестого легиона
Как прежде реет в небесах!»




(Н. Гумилев)
Каракалла

«Император с профилем орлиным,
С черною, курчавой бородой,
О, каким бы стал ты властелином,
Если б не был ты самим собой!

Любопытно-вдумчивая нежность,
Словно тень, на царственных устах,
Но какая дикая мятежность
Затаилась в сдвинутых бровях!

Образы властительные Рима,
Юлий Цезарь, Август и Помпей, —
Это тень, бледна и еле зрима,
Перед тихой тайною твоей.

Кончен ряд железных сновидений,
Тихи гробы сумрачных отцов,
И ласкает быстрый Тибр ступени
Гордо розовеющих дворцов.

Жадность снов в тебе неутолима:
Ты бы мог раскинуть ратный стан,
Бросить пламя в храм Иерусалима,
Укротить бунтующих парфян.

Но к чему победы в час вечерний,
Если тени упадают ниц,
Если, словно золото на черни,
Видны ноги стройных танцовщиц?

Страстная, как юная тигрица,
Нежная, как лебедь сонных вод,
В темной спальне ждет императрица,
Ждет, дрожа, того, кто не придет.

Там, в твоих садах, ночное небо,
Звезды разбросались, как в бреду,
Там, быть может, ты увидел Феба,
Трепетно бродящего в саду.

Как и ты стрелою снов пронзенный,
С любопытным взором он застыл
Там, где дремлет, с Нила привезенный,
Темно-изумрудный крокодил.

Словно прихотливые камеи —
Тихие, пустынные сады,
С темных пальм в траву свисают змеи,
Зреют небывалые плоды.

Беспокоен смутный сон растений,
Плавают туманы, точно сны,
В них ночные бабочки, как тени,
С крыльями жемчужной белизны.

Тайное свершается в природе:
Молода, светла и влюблена,
Легкой поступью к тебе нисходит,
В облако закутавшись, луна.

Да, от лунных песен ночью летней
Неземная в этом мире тишь,
Но еще страшнее и запретней
Ты в ответ слова ей говоришь.

А потом в твоем зеленом храме
Медленно, как следует царю,
Ты, неверный, пышными стихами
Юную приветствуешь зарю.»



            ***
(Е. Баратынский)
«За что утратил ты величье прежних дней?
За что, державный Рим, тебя забыли боги?
Град пышный, где твои чертоги?
Где сильные твои, о родина мужей?
Тебе ли изменил победы мощный гений?
Ты ль на распутии времен
Стоишь в позорище племен,
Как пышный саркофаг погибших поколений?»



А. Майков:

“В голубом эфира поле
Ходит Веспер золотой.
Старый дож плывет в гондоле
С догарессой молодой.
Догаресса молодая
На супруга не глядит,
Белой грудью не вздыхая,
Ничего не говорит.
Тяжко долгое молчанье,
Но, осмелясь наконец,
Про высокое преданье
Запевает им гребец.
И под Тассову октаву
Старец сызнова живет,
И супругу он по праву
Томно за руку берет.
Но супруга молодая
В море дальнее глядит.
Не ропща и не вздыхая,
Ничего не говорит.
Охлаждаясь поневоле,
Дож поникнул головой.
Ночь тиха. В небесном поле
Ходит Веспер золотой.
С Лидо теплый ветер дует,
И замолкшему певцу
Повелитель указует
Возвращаться ко дворцу.»



Александр Кушнер:

«Догаресса молодая
На подушки прилегла,
Безучастно наблюдая
Танец легкого весла.
Что красавице светила?
Что ей ход небесных сфер?
Молчалив супруг постылый.
Безутешен гондольер.
Не о том ли в знак разлуки
Над Венецией ночной
Льются горестные звуки
Баркаролы заказной?»



А. Пушкин об Италии:

«Кто знает край, где небо блещет
Неизъяснимой синевой,
Где море тёплою волной
Вокруг развалин тихо плещет;
Где вечный лавр и кипарис
На воле гордо разрослись;
Где пел Торквато величавый;
Где и теперь во мгле ночной
Адриатической волной
Повторены его октавы;
Где Рафаэль живописал;
Где в наши дни резец Кановы
Послушный мрамор оживлял,
И Байрон, мученик суровый,
Страдал, любил и проклинал?
— — — — — — — — — — — — —
— — — — — — — — — — — — —
Волшебный край, волшебный край,
Страна высоких вдохновений,
Людмила зрит твой древний рай,
Твои пророческие сени.

На берегу роскошных вод
Порою карнавальных оргий
Кругом её кипит народ;
Её приветствуют восторги.
Людмила северной красой,
Всё вместе — томной и живой,
Сынов Авзонии пленяет
И поневоле увлекает
Их пёстры волны за собой.

На рай полуденной природы,
На блеск небес, на ясны воды,
На чудеса немых искусств
В стесненье вдохновенных чувств
Людмила светлый взор возводит,
Дивясь и радуясь душой,
И ничего перед собой
Себя прекрасней не находит.
Стоит ли с важностью очей
Пред флорентинскою Кипридой,
Их две… и мрамор перед ней
Страдает, кажется, обидой.
Мечты возвышенной полна,
В молчанье смотрит ли она
На образ нежный Форнарины
Или Мадоны молодой,
Она задумчивой красой
Очаровательней картины…

Скажите мне: какой певец,
Горя восторгом умиленным,
Чья кисть, чей пламенный резец
Предаст потомкам изумленным
Ее небесные черты?
Где ты, ваятель безымянный
Богини вечной красоты?
И ты, харитою венчанный,
Ты, вдохновенный Рафаэль?
Забудь еврейку молодую,
Младенца-бога колыбель,
Постигни прелесть неземную,
Постигни радость в небесах,
Пиши Марию нам другую,
С другим младенцем на руках.»


Из «Евгений Онегин»

«…Всего, что знал еще Евгений,
Пересказать мне недосуг;
Но в чем он истинный был гений,
Что знал он тверже всех наук,
Что было для него измлада1
И труд, и мука, и отрада,
Что занимало целый день
Его тоскующую лень, —
Была наука страсти нежной,
Которую воспел Назон,2
За что страдальцем кончил он
Свой век блестящий и мятежный
В Молдавии, в глуши степей,
Вдали Италии своей.

…Как часто летнею порою,
Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою
И вод веселое стекло
Не отражает лик Дианы,1
Воспомня прежних лет романы,
Воспомня прежнюю любовь,
Чувствительны, беспечны вновь,
Дыханьем ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!
Как в лес зеленый из тюрьмы
Перенесен колодник2 сонный,
Так уносились мы мечтой
К началу жизни молодой.

Примечание:

1 "лик Дианы" - здесь: луна, ибо Диана считалась богиней луны.

2 Колодник - арестант.

С душою, полной сожалений,
И опершися на гранит,
Стоял задумчиво Евгений,
Как описал себя пиит.1
Все было тихо; лишь ночные
Перекликались часовые,2
Да дрожек отдаленный стук
С Мильонной3 раздавался вдруг;
Лишь лодка, веслами махая,
Плыла по дремлющей реке:
И нас пленяли вдалеке
Рожок и песня удалая...
Но слаще, средь ночных забав,
Напев Торкватовых октав!4


Примечание:

1 "Как описал себя пиит" - Здесь Пушкин имеет в виду пиита (т.е. поэта) М. Н. Муравьева (1757-1807), у которого в стихотворение "Богине Невы" имеются следующие строки:

Въявь богиню благосклонну
Зрит восторженный пиит,
Что проводит ночь бессонну,
Опершися на гранит.

Само же слово пиит здесь имеет иронический оттенок.

2 "Перекликались часовые" - В Петропавловской крепости, расположенной напротив Зимнего дворца.

3 Мильонная - улица в Петербурге, которая расположена параллельно Дворцовой набережной.

4 "Напев Торкватовых октав!" - Поэма Торквато Тассо "Освобожденный Иерусалим написана октавами (восьмистрочной строфой с рифмовкой - авававсс)."
   
Адриатические волны,
О Брента!1 нет, увижу вас
И, вдохновенья снова полный,
Услышу ваш волшебный глас!
Он свят для внуков Аполлона;2
По гордой лире Альбиона3
Он мне знаком, он мне родной.
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле,
С венецианкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки4 и любви.

Примечание:

1 Брента - река, в дельте которой стоит город Венеция.

2 "Он свят для внуков Аполлона" - То есть для поэтов, т. к. Аполлон в древнегреческой мифологии являлся не только богом солнца, но и покровителем искусств.

3 Альбион - древнее название Англии; здесь имеется в виду описание Венеции в IV песне "Странствований Чайльд-Гарольда" Байрона.

4 "Язык Петрарки" - Франческо Петрарка (1304-1374) - великий итальянский лирик, автор "Сонетов на жизнь мадонны Лауры".

Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! — взываю к ней;
Брожу над морем, жду погоды,
Маню ветрила1 кораблей.
Под ризой2 бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии
И средь полуденных зыбей,3
Под небом Африки моей,4
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.»

1 Ветрила - паруса.

2 Риза - одежда.

3 "И средь полуденных зыбей" - Имеются в виду южные моря.

4 "Под небом Африки моей" - В Африке родился прадед поэта по материнской линии, Ибрагим Ганнибал.


          ***
«Кто из богов мне возвратил
Того, с кем первые походы
И браней ужас я делил,
Когда за призраком свободы
Нас Брут отчаянный водил?
С кем я тревоги боевые
В шатре за чашей забывал
И кудри, плющем увитые,
Сирийским мирром умащал?

Ты помнишь час ужасный битвы,
Когда я, трепетный квирит,
Бежал, нечестно брося щит,
Творя обеты и молитвы?
Как я боялся! как бежал!
Но Эрмий сам незапной тучей
Меня покрыл и вдаль умчал
И спас от смерти неминучей.

А ты, любимец первый мой,
Ты снова в битвах очутился...
И ныне в Рим ты возвратился
В мой домик темный и простой.
Садись под сень моих пенатов.
Давайте чаши. Не жалей
Ни вин моих, ни ароматов.
Венки готовы. Мальчик! лей.

Теперь некстати воздержанье:
Как дикий скиф хочу я пить.
Я с другом праздную свиданье,
Я рад рассудок утопить.»



А. А. Голенищева-Кутузова (1894):

«Звездистый сумрак, тишина,
Лишь вёсел плеск в немом просторе,
Венецианская луна...
Адриатическое море...
По синим, медленным волнам
Плыву в задумчивой гондоле;
А сердце рвется поневоле
К иным, далеким беретам.
В волнах полуночных туманов
Там месяц бледный из-за туч
Наводит свой холодный луч
На сонмы плещущих фонтанов,
На кровли царственных дворцов,
На сени пышные садов,
И в тех садах, сквозь мрак их сонный,
На тот приют уединенный,
Где, грусть разлуки затая,
Родное сердце ждет меня.
Там нет дыханья южной ночи,
Нет страстных звезд, нет синих вод,
Но там горят слезами очи,
Туда любовь меня зовет.
И, одинок, с тоской во взоре
Плыву я... Полночь, тишина...
Венецианская луна...
Адриатическое море...
. . . . . . . . . . . . . .
О, дайте крылья мне скорей,
О, дайте мне волшебной силы:
Хочу лететь на север милый
К подруге плачущей моей!»



Венеция
(Отрывок, Байрон)
Перевод М. Донского
«Уж полночь, но светло, как днем.
Веселье пенится кругом:
Светильники пылают ярко
На площади Святого Марка,
И гордо вздыбилась над ней
Четверка бронзовых коней —
Античных мастеров работа, —
Сверкает сбруи позолота.
Вот лев крылатый на столпе:
С презреньем к суетной толпе,
Не замечая люд прохожий,
Он обращен к Палаццо Дожей.
«Мост вздохов» — из дворца в тюрьму
Ведут несчастных по нему,
И там, закованные в цепи,
В отрезанном от мира склепе
Те смерть приемлют, те гниют;
Отправил многих тайный суд
Туда, но не было такого,
Кто вышел бы на волю снова.
Скульптурно-царственна Пьяццетта
В оправе царственных аркад.
Прославленное чудо света,
Дворец свой обратил фасад
Туда, где вечно плещут воды —
Ограда островной свободы.
Вот храм Святого Марка. Он
Украшен россыпью колонн
Из яшмы, мрамора, порфира —
Богатой данью полумира.
Причудлив и могуч собор:
Восточный каменный узор
И минарет, ввысь устремленный,
И купола… Скорей мечеть,
Чем церковь, где перед Мадонной
Нам надлежит благоговеть…»
Венеция, 6 декабря 1816

Байрон, «Паломничество Чайльд-Гарольда»
      «Венецию любил я с детских дней
      Она была моей души кумиром,
      И в чудный град, рожденный из зыбей,
      Воспетый Радклиф, Шиллером, Шекспиром,
      Всецело веря их высоким лирам,
      Стремился я, хотя не знал его…»



Татьяна Новик
Венеция

«Ты создана из ярких впечатлений,
Из маленьких цветастых лоскутков.
Лишённая тревоги и сомнений -
Мечта средь итальянских городов!

И днём, и ночью - ты всегда прекрасна,
Как на полотнах старых мастеров!
Жемчужиной прозвали не напрасно
Сплетения мостов и островов!

Дворцы и церкви, улочки, каналы,
Мозаика, стекло и кружева,
Парады, фестивали, карнавалы!
Ты сердце покорила навсегда!

Как безмятежна ты и романтична,
Встречая всех влюблённых на земле!
В гондоле целоваться неприлично?
А я хочу счастливой быть везде!

Под маской озорницы Коломбины
Кокетничать я буду и шалить.
Быть может здесь мой милый
Труффольдино?
С ним ночь любви готова разделить!

Венеция- любовь и наслаждение!
Венеция- легенда, красота!
Венеция - ты гениев творение!
Италии прекрасная звезда!»



Каролина Павлова

«Встал месяц,- скольжу я в гондоле,
Качаясь, по светлой бразде;
Все тихо; плыву я по воле;
Венеция спит на воде.

И сказочной блещет красою,
Сквозь легкий тумана покров,
Над томнотекучей волною
Узорчатый мрамор дворцов.

И с лаской весло гондольера,
Касаяся мерно струи,
Глухим повтореньем размера
Баюкает думы  мои.

Далеко, далеко, далеко
Несутся душевные сны!
К волшебным пределам Востока,
Над шумом морской глубины;

Где Сира с вершины утеса
В лазурный глядит небосклон,
Вдоль сумрачных скал Тенедоса,
Вдоль брега, где был Илион.

И волн лучезарных Босфора
Мне снится опять красота:
Сверкает Софии собора
Святая глава без креста;

Белеет Галата и Пера...
И снова, чуть зыбля струи,
Удары  весла гондольера
Баюкают думы мои.

И быстро меняются сцены:
Везувий, блажной исполин,
Гаета,- вкруг мыса Мизены
Отливы сапфирных пучин.

У шумного берега Кьяи
Веселый, крикливый народ,
И лодок бесчисленных стаи
На зеркале блещущих вод.

Вдоль пристани frutti di mare1
В корзинах, расставленных в ряд;
И, уличной внемля гитаре,
Факкини в кружочке сидят.

Вдали изумрудная лента,
Тень лавров, платанов, олив;
С душистой террасы Соррента
Весь век бы смотреть на залив.

Притихла б там сердца химера!..
И, сонные зыбля струи,
Удары весла гондольера
Баюкают думы мои.

Другие мелькнули картины,
Суровее,- мыслям милей:
Убогие избы, овины
И гладь бесконечных полей.

Повсюду простор величавый,
Звон всенощной в каждом селе;
И город огромный, стоглавый
Широко сверкнул в полумгле.

И с грани земли православной
Громада столицы другой
Кичливо блестит над державной,
В гранит заключенной рекой.

Над ней небо хладно и серо...
И, мерно колебля струи,
Удары весла гондольера
Баюкают думы мои.

И взорам мерещится снова,
Что видеть отвыкли они:
И ночи без мрака ночного,
И темные зимние дни.

Несутся видения роем:
Та грустного счастья пора...
И дом тот с уютным покоем...
И тихие те вечера...

И вновь разыгралися бредни,
Как будто б шли даром года;
Как будто б случилось намедни
Все то, что сбылося тогда!

Очнулась сердечная вера...
И льются, сливаясь, струи;
И плещет весло гондольера,
Баюкая думы  мои.»



    Теофил Готье

«Не знает кто у нас мотива:
Тра-ля, тра-ля, ля-ля, ля-лэр?
Сумел он нравиться, счастливый,
Мамашам нашим, например.

Венецианских карнавалов
Напев излюбленнейший, он
Как лёгким ветерком с каналов
Теперь в балет перенесён.

Я вижу вновь, ему внимая,
Что в голубых волнах бегут
Гондолы, плавно колыхая
Свой нос, как шейка скрипки, гнут.

В волненьи лёгкого размера
Лагун я вижу зеркала,
Где Адриатики Венера
Смеётся розово-бела.

Соборы средь морских безлюдий
В теченьи музыкальных фраз
Поднялись, как девичьи груди,
Когда волнует их экстаз.

Челнок пристал с колонной рядом,
Закинув за неё канат,
Пред розовеющим фасадом
Я прохожу ступеней ряд.

О, да! С гондолами, с палаццо
И с маскарадами средь вод,
С тоской любви, с игрой паяца
Здесь вся Венеция живёт.

И воскрешает в пиччикато
Одна дрожащая струна
Смеющуюся, как когда-то,
Столицу песен и вина.»


      Примечание. Красивые строки о Венеции… («Венеция в русской литературе»)

    «Байрон не актуализирует хтонические смыслы мифа, но его «морская Кибела» есть несомненный парафраз Афродиты. Именно поэтому точным по духу можно считать перевод В. Левика, заменяющего Кибелу Афродитой и связывающего образ последней с историей ее рождения из морских вод, по сути архаической, но уже адаптированной искусством:

Морей царица, в башенном венце,
Из теплых вод, как Анадиомена,
С улыбкой превосходства на лице
Она взошла, прекрасна и надменна…

    Байроновский образ Венеции-Кибелы не получил далее поддержки в произведениях мировой литературной венецианы. В русской литературе он возникает единожды, но опять-таки в переводе четвертой песни «Чайльд-Гарольда»:

Как некая надводная Цибела,
Она, в тиаре каменной своей,
Красуется торжественно и смело,
Давнишняя владычица морей…

А. Кушнер:

Знаешь, лучшая в мире дорога –
Это, может быть, скользкая та,
Что к чертогу ведет от чертога,
Под которыми плещет вода
И торчат деревянные сваи,
И на привязи, черные, в ряд
Катафалкоподобные стаи
Так нарядно и праздно стоят.

Мы по ней, златокудрой, проплыли
Мимо скалоподобных руин,
В мавританском построенных стиле,
Но с подсказкою Альп, Апеннин,
И казалось, что эти ступени,
Бархатистый зеленый подбой
Наш мурановский сумрачный гений
Афродитой назвал гробовой.

Разрушайся! Тони! Увяданье –
Это правда. В веках холодей!
Этот путь тем и дорог, что зданья
Повторяют страданья людей,
А иначе бы разве пылали
Ипомеи с геранями так
В каждой нише и в каждом портале,
На балконах, приветствуя мрак?

И последнее. (Я сокращаю
Восхищенье.) Проплывшим вдвоем
Этот путь, как прошедшим по краю
Жизни, жизнь предстает не огнем,
Залетевшим во тьму, но водою,
Ослепленной огнями, обид
Нет, — волненьем, счастливой бедою.
Все течет. И при этом горит.

(А. Майков. «Старый дож», 1888)
Всплыл на отмели унылой
Этот чудный перл морей.

(В. Брюсов. «Италия», 1902)
В лагунах еще отражаются
Дворцы вознесенной Венеции —
Единственный город мечты.

(С. Соловьев. «Италия», 1914)
…И, грезой дивною и дикой,
Родного велелепья полн,
Как сон, поднявшися из волн,
Златой и синей мозаикой
Сияет византийский храм…

М. Кузмин:
Кофей стынет, тонкий месяц
В небе лодочкой ныряет…

(Л. Озеров. «Прощание с площадью святого Марка», 1973)
…Эмаль ли, брошь ли дивная, камея ли
У моря и у неба на груди…

(О. Мандельштам. «Веницейская жизнь», 1920)
Адриатика зеленая, прости!
Что же ты молчишь, скажи, венецианка,
Как от этой смерти праздничной уйти?
Черный Веспер в зеркале мерцает,
Все проходит, истина темна.

Блок:
1

С ней уходил я в море,
С ней покидал я берег,
С нею я был далёко,
С нею забыл я близких...

        О, красный парус
        В зеленой дали!
        Черный стеклярус
        На темной шали!

Идет от сумрачной обедни,
Нет в сердце крови...
Христос, уставший крест нести...

        Адриатической любови -
        Моей последней -
        Прости, прости!

                2

          Евг. Иванову

Холодный ветер от лагуны.
Гондол безмолвные гроба.
Я в эту ночь - больной и юный -
Простерт у львиного столба.
На башне, с песнию чугунной,
Гиганты бьют полночный час.
Марк утопил в лагуне лунной
Узорный свой иконостас.

В тени дворцовой галлереи,
Чуть озаренная луной,
Таясь, проходит Саломея
С моей кровавой головой.

Всё спит - дворцы, каналы, люди,
Лишь призрака скользящий шаг,
Лишь голова на черном блюде
Глядит с тоской в окрестный мрак.

                3

Слабеет жизни гул упорный.
Уходит вспять прилив забот.
И некий ветр сквозь бархат черный
О жизни будущей поет.

Очнусь ли я в другой отчизне,
Не в этой сумрачной стране?
И памятью об этой жизни
Вздохну ль когда-нибудь во сне?

Кто даст мне жизнь? Потомок дожа,
Купец, рыбак, иль иерей
В грядущем мраке делит ложе
С грядущей матерью моей?

Быть может, венецейской девы
Канцоной нежной слух пленя,
Отец грядущий сквозь напевы
Уже предчувствует меня?

И неужель в грядущем веке
Младенцу мне - велит судьба
Впервые дрогнувшие веки
Открыть у львиного столба?

Мать, что поют глухие струны?
Уж ты мечтаешь, может быть,
Меня от ветра, от лагуны
Священной шалью оградить?

Нет! Всё, что есть, что было, - живо!
Мечты, виденья, думы - прочь!
Волна возвратного прилива
Бросает в бархатную ночь!

Байрон:
Уж полночь, но светло, как днем.
Веселье пенится кругом:
Светильники пылают ярко
На площади святого Марка…

Николай Гумилев - Венеция

Поздно. Гиганты на башне
Гулко ударили три.
Сердце ночами бесстрашней,
Путник, молчи и смотри.

Город, как голос наяды,
В призрачно-светлом былом,
Кружев узорней аркады,
Воды застыли стеклом.

Верно, скрывают колдуний
Завесы черных гондол
Там, где огни на лагуне
— Тысячи огненных пчел.

Лев на колонне, и ярко
Львиные очи горят,
Держит Евангелье Марка,
Как серафимы крылат.

А на высотах собора,
Где от мозаики блеск,
Чу, голубиного хора
Вздох, воркованье и плеск.

Может быть, это лишь шутка,
Скал и воды колдовство,
Марево? Путнику жутко,
Вдруг... никого, ничего?

Крикнул. Его не слыхали,
Он, оборвавшись, упал
В зыбкие, бледные дали
Венецианских зеркал.
Показать список оценивших

Валерий Брюсов - Венеция

Почему под солнцем юга в ярких красках и цветах,
В формах выпукло-прекрасных представал пред взором прах?

Здесь - пришлец я, но когда-то здесь душа моя жила.
Это понял я, припомнив гондол черные тела.
Это понял, повторяя Юга полные слова,
Это понял, лишь увидел моего святого Льва!

От условий повседневных жизнь свою освободив,
Человек здесь стал прекрасен и как солнце горделив.
Он воздвиг дворцы в лагуне, сделал дожем рыбака,
И к Венеции безвестной поползли, дрожа, века.

И доныне неизменно все хранит здесь явный след
Прежней дерзости и мощи, над которой смерти нет.

Валерий Брюсов - Опять в Венеции

Опять встречаю с дрожью прежней,
Венеция, твой пышный прах!
Он величавей, безмятежней
Всего, что создано в веках!

Что наших робких дерзновений
Полет, лишенный крыльев! Здесь
Посмел желать народный гений
И замысл свой исчерпать весь.

Где грезят древние палаты,
Являя мраморные сны,
Не горько вспомнить мне не сжатый
Посев моей былой весны,

И над руиной Кампаниле,
Венчавшей прежде облик твой,
О всем прекрасном, что в могиле,
Мечтать с поникшей головой.

Пусть гибнет все, в чем время вольно,
И в краткой жизни, и в веках!
Я вновь целую богомольно
Венеции бессмертный пpax!

Иван Бунин - Венеция

Колоколов средневековый
Певучий зов, печаль времен,
И счастье жизни вечно новой,
И о былом счастливый сон.

И чья-то кротость, всепрощенье
И утешенье: все пройдет!
И золотые отраженья
Дворцов в лазурном глянце вод.

И дымка млечного опала,
И солнце, смешанное с ним,
И встречный взор, и опахало,
И ожерелье из коралла
Под катафалком водяным.

(А. Ахматова. «Венеция»)
Золотая голубятня у воды,
Ласковой и млеюще-зеленой;
Заметает ветерок соленый
Черных лодок узкие следы.

Сколько нежных, странных лиц в толпе.
В каждой лавке яркие игрушки:
С книгой лев на вышитой подушке,
С книгой лев на мраморном столбе.

Как на древнем, выцветшем холсте,
Стынет небо тускло-голубое...
Но не тесно в этой тесноте
И не душно в сырости и зное.

    Женское начало актуализирует в образе города и креативный литературныймиф о Венеции-Афродите. Однако не аллегория и не мифологизация определили тип персонификации города в литературе. Его звучное женское имя неизбежно должно было подсказать писателям образ прекрасной венецианки, в которой воплотилась душа города. Первой вполне реализовала эту возможность Ж. Санд в новелле «Орко», героиня которой — загадочная восхитительная девушка — дважды предстает в тексте как женское воплощение Венеции — на описанной в новелле картине, «изображающей девушку, коленопреклоненную перед святым покровителем этого собора [собора св. Марка — Н. М.] и города» и в сюжетном развитии произведения. В одном из эпизодов Ж. Санд рисует свою героиню великолепной властной женщиной, которой невольно подчиняются все окружающие: «Но в то же мгновение дверь резко распахнулась, и вошла женщина, сразу привлекшая всеобщее внимание. Франц узнал ее тотчас же. Это была девушка с той самой картины, одетая догарессой пятнадцатого века и даже более прекрасная благодаря великолепию своего убранства. Она шла медленно и величественно, как царица бала, уверенно глядя на окружающих, но никого не приветствуя. Никто, за исключением Франца, не знал ее; но все, покоренные ее красотой и благородной осанкой, почтительно склонялись и даже расступались перед нею. Франц, ослепленный и очарованный, следовал за нею на некотором расстоянии. Когда она вошла в последнюю залу, некий красивый юноша в костюме Тассо пел, аккомпанируя себе на гитаре, романс в честь Венеции. Незнакомка подошла прямо к нему и, пристально на него глядя, спросила, кто он такой, что осмеливается носить подобный костюм и воспевать Венецию. Юноша замер под ее взглядом, побледнев, опустил голову и протянул ей свою гитару».

И. Бродский
Венецийских церквей, как сервизов чайных… («Лагуна»).

А. Сурков:
У горизонта силуэты шхун
За маревом осеннего тепла.
И малахитовая гладь лагун
Лучистее муранского стекла.

В. Набокова «Я помню в плюшевой оправе…» (1923):
Но ты… Прямой и тонкой тенью,
как бы ступая по стеклу,
внимая призрачному пенью,
вникая пристально во мглу,
— во мглу, где под железным кленом
я ждал, где, завернув с угла,
сквозные янтари со звоном
текли в сырые зеркала —
безгласно в эту мглу вошла ты,
и все, что скучно стыло встарь,
все сказкой стало: клен зубчатый,
геометрический фонарь…
Ты… платье черное мне снится,
во взгляде сдержанный огонь,
мне тихо на рукав ложится
продолговатая ладонь.
И вдруг, улыбкою нежданной
блеснув, указываешь мне:
клин теневой, провал обманный
на бледной, на косой стене.
Да, правда: город угловатый
играет жизнью колдовской
с тех пор, как в улицу вошла ты
своей стеклянною стопой.
И в этом мире небывалом
Теней и света мы одни.
Вчера нам снились за каналом
венецианские огни.
И Гофман из зеркальной двери
вдруг вышел и в плаще прошел,
а под скамьею в темном сквере
я веер костяной нашел.
И непонятный выступ медный
горит сквозь дальнее стекло,
а на стене, косой и бледной —
откуда? — черное крыло…

Н. Гумилев:
Поздно. Гиганты на башне
Гулко ударили три.
Сердце ночами бесстрашней,
Путник, молчи и смотри.

Город, как голос наяды,
В призрачно-светлом былом,
Кружев узорней аркады,
Воды застыли стеклом.

Верно, скрывают колдуний
Завесы черных гондол
Там, где огни на лагуне
— Тысячи огненных пчел.

Лев на колонне, и ярко
Львиные очи горят,
Держит Евангелье Марка,
Как серафимы крылат.

А на высотах собора,
Где от мозаики блеск,
Чу, голубиного хора
Вздох, воркованье и плеск.

Может быть, это лишь шутка,
Скал и воды колдовство,
Марево? Путнику жутко,
Вдруг... никого, ничего?

Крикнул. Его не слыхали,
Он, оборвавшись, упал
В зыбкие, бледные дали
Венецианских зеркал.

Иван Козлов - Венецианская ночь

Ночь весенняя дышала
Светло-южною красой;
Тихо Брента протекала,
Серебримая луной;
Отражен волной огнистой
Блеск прозрачных облаков,
И восходит пар душистый
От зеленых берегов.

Свод лазурный, томный ропот
Чуть дробимыя волны,
Померанцев, миртов шепот
И любовный свет луны,
Упоенья аромата
И цветов и свежих трав,
И вдали напев Торквата
Гармонических октав -

Все вливает тайно радость,
Чувствам снится дивный мир,
Сердце бьется, мчится младость
На любви весенний пир;
По водам скользят гондолы,
Искры брызжут под веслом,
Звуки нежной баркаролы
Веют легким ветерком.

Что же, что не видно боле
Над игривою рекой
В светло-убранной гондоле
Той красавицы младой,
Чья улыбка, образ милый
Волновали все сердца
И пленяли дух унылый
Исступленного певца?

Нет ее: она тоскою
В замок свой удалена;
Там живет одна с мечтою,
Тороплива и мрачна.
Не мила ей прелесть ночи,
Не манит сребристый ток,
И задумчивые очи
Смотрят томно на восток.

Но густее тень ночная;
И красот цветущий рой,
В неге страстной утопая,
Покидает пир ночной.
Стихли пышные забавы,
Все спокойно на реке,
Лишь Торкватовы октавы
Раздаются вдалеке.

Вот прекрасная выходит
На чугунное крыльцо;
Месяц бледно луч наводит
На печальное лицо;
В русых локонах небрежных
Рисовался легкий стан,
И на персях белоснежных
Изумрудный талисман!

Уж в гондоле одинокой
К той скале она плывет,
Где под башнею высокой
Море бурное ревет.
Там певца воспоминанье
В сердце пламенном живей,
Там любви очарованье
С отголоском прежних дней.

И в мечтах она внимала,
Как полночный вещий бой
Медь гудящая сливала
С вечно-шумною волной,
Не мила ей прелесть ночи,
Душен свежий ветерок,
И задумчивые очи
Смотрят томно на восток.

Тучи тянутся грядою,
Затмевается луна;
Ясный свод оделся мглою;
Тма внезапная страшна.
Вдруг гондола осветилась,
И звезда на высоте
По востоку покатилась
И пропала в темноте.

И во тме с востока веет
Тихогласный ветерок;
Факел дальний пламенеет, -
Мчится по морю челнок.
В нем уныло молодая
Тень знакомая сидит,
Подле арфа золотая,
Меч под факелом блестит.

Не играйте, не звучите,
Струны дерзкие мои:
Славной тени не гневите!..
О! свободы и любви
Где же, где певец чудесный?
Иль его не сыщет взор?
Иль угас огонь небесный,
Как блестящий метеор?

А. Фет:
Лунный свет сверкает ярко,
Осыпая мрамор плит;
Дремлет Лев Святого Марка,
И царица моря спит.
По каналам посребренным
Опрокинулись дворцы,
И блестят веслом бессонным
Запоздалые гребцы.
Звезд сияют мириады,
Чутко в воздухе ночном;
Осребренные громады
Вековым уснули сном.

Пушкин - Шенье

Близ мест, где царствует Венеция златая,
Один, ночной гребец, гондолой управляя,
При свете Веспера[2] по взморию плывет,
Ринальда, Годфреда, Эрминию поет[3].
Он любит песнь свою, поет он для забавы,
Без дальных умыслов; не ведает ни славы,
Ни страха, ни надежд, и, тихой музы полн,
Умеет услаждать свой путь над бездной волн.
На море жизненном, где бури так жестоко
Преследуют во мгле мой парус одинокий,
Как он, без отзыва утешно я пою
И тайные стихи обдумывать люблю.

(Вяч. Иванов. «Колыбельная баркарола»)
…И в узких каналах до дна
Глядела другая луна…

А. Григорьев:
И в оный мир я весь душой ушел, —
Он всюду выжег след свой: то кровавый,
То траурный, как черный цвет гондол,
То, как палаццо дожей, величавый.

А. Апухтин:
Алексей Апухтин - Венеция

Я бросился в гондолу и велел
Куда-нибудь подальше плыть. Смеркалось...
Канал в лучах заката чуть блестел,
Дул ветерок, и туча надвигалась.
Навстречу к нам гондола приближалась,
Под звук гитары звучный тенор пел,
И громко раздавались над волнами
Заветные слова: dimmi che m'ami. {*}

Венеция! Кто счастлив и любим,
Чья жизнь лучом сочувствия согрета,
Тот, подойдя к развалинам твоим,
В них не найдет желанного привета.
Ты на призыв не дашь ему ответа,
Ему покой твой слишком недвижим,
Твой долгий сон без жалоб и без шума
Его смутит, как тягостная дума.

Но кто устал, кто бурей жизни смят,
Кому стремиться и спешить напрасно,
Кого вопросы дня не шевелят,
Чье сердце спит бессильно и безгласно,
Кто в каждом дне грядущем видит ясно
Один бесцельный повторений ряд,-
Того с тобой обрадует свиданье...
И ты пришла! И ты - воспоминанье!..

Когда больная мысль начнет вникать
В твою судьбу былую глубже, шире,
Она не дожа будет представлять,
Плывущего в короне и порфире,
А пытки, казни, мост Dei Sospiri -
Все, все, на чем страдания печать...
Какие тайны горя и измены
Хранят безмолвно мраморные стены!..

Как был людьми глубоко оскорблен,
Какую должен был понесть потерю,
Кто написал, в темнице заключен
Без окон и дверей, подобно зверю:
"Спаси Господь от тех, кому я верю,-
От тех, кому не верю, я спасен!"
Он, может быть, великим был поэтом,-
История твоя в двустишьи этом!

Страданья чашу выпивши до дна,
Ты снова жить, страдать не захотела,
В объятьях заколдованного сна,
В минувшем блеске ты окаменела:
Твой дож пропал, твой Марк давно без дела
Твой лев не страшен, площадь не нужна,
В твоих дворцах пустынных дышит тленье...
Везде покой, могила, разрушенье...

Могила!.. да! но отчего ж порой
Ты хороша, пленительна, могила?
Зачем она увядшей красотой
Забытых снов так много воскресила,
Душе напомнив, что в ней прежде жило?
Ужель обманчив так ее покой?
Ужели сердцу суждено стремиться,
Пока оно не перестанет биться?..

Мы долго плыли... Вот зажглась звезда,
Луна нас обдала потоком света;
От прежней тучи нет теперь следа,
Как ризой, небо звездами одето.
"Джузеппе! Пеппо!" - прозвучало где-то..
Все замерло: и воздух и вода.
Гондола наша двигалась без шума,
Налево берег Лидо спал угрюмо.

О, никогда на родине моей
В года любви и страстного волненья
Не мучили души моей сильней
Тоска по жизни, жажда увлеченья!
Хотелося забыться на мгновенье,
Стряхнуть былое, высказать скорей
Кому-нибудь, что душу наполняло...
Я был один, и все кругом молчало...

А издали, луной озарена,
Венеция, средь темных вод белея,
Вся в серебро и мрамор убрана,
Являлась мне как сказочная фея.
Спускалась ночь, теплом и счастьем вея;
Едва катилась сонная волна,
Дрожало сердце, тайной грустью сжато,
И тенор пел вдали "О, sol beato"... {**}

{* Скажи мне, что любишь меня (ит.)}
{** О, прекрасное солнце (ит.)}
1874

В. Ходасевича «Интриги бирж, потуги наций…» (1924):
Интриги бирж, потуги наций.
Лавина движется вперед.
А все под сводом Прокураций
Дух беззаботности живет.
И беззаботно так уснула,
Поставив туфельки рядком,
Неомрачимая Урсула
У Алинари за стеклом.
И не без горечи сокрытой
Хожу и мыслю иногда,
Что Некто, мудрый и сердитый,
Однажды поглядит сюда,
Нечаянно развеселится,
Весь мир улыбкой озаря,
На шаль красотки заглядится,
Забудется, как нынче я, —
И все исчезнет невозвратно
Не в очистительном огне,
А просто — в легкой и приятной
Венецианской болтовне.

    Как фрагмент Дома-Италии воспринимает Венецию М. Осоргин: «Города Италии были моими комнатами: Рим — рабочим кабинетом, Флоренция — библиотекой, Венеция — гостиной, Неаполь — террасой, с которой открывался такой прекрасный вид».
   
В. Бетаки:
Ну, вот мы и дома —
В Венеции нашей сырой,
От римского солнца
Ныряем в душевный покой.

В. Высоцкий, «Маски»:
Смеюсь навзрыд среди кривых зеркал,
Меня, должно быть, ловко разыграли:
Крючки носов и до ушей оскал —
Как на венецианском карнавале.

Петарды, конфетти! Но все не так…
И маски на меня глядят с укором.
Они кричат, что я опять не в такт,
Что наступаю на ноги партнерам!

Смеются злые маски надо мной,
Веселые — те начинают злиться,
За маской пряча, словно за стеной,
Свои людские подлинные лица.

… Я в тайну масок все-таки проник.
Уверен я, что мой анализ точен:
И маска равнодушья у иных —
Защита от плевков и от пощечин.

П. Вяземский:
… Здесь, как в пестром маскараде,
Разноцветный караван;
Весь восток в своем наряде:
Грек — накинув долиман,
Турок — феску нахлобуча,
И средь лиц из разных стран
Голубей привольных куча,
А тем паче англичан.

Смерть в Венеции
Название данного раздела не следует понимать буквально. Речь в нем будет идти не только о сюжетных эпизодах, связанных со смертью героя, но о мортальных аспектах венецианского текста русской литературы в целом. Мотив смерти пронизывает всю мировую венециану. Он связан с авторами произведений, с их героями, с самой Венецией. Собственно, ее связь со смертью и есть, на наш взгляд, исходное звено, порождающее все прочие вариации и ответвления. Мысль о гибели красоты, единственной и несравненной, возникает у каждого, кто так или иначе соприкоснулся с Венецией, и всякий отзывается на нее по-своему. Среди авторов русской венецианы есть и такие, которые словно бы жаждут освободиться и от этих раздумий, и от притягательности Венеции и готовы разрубить гордиев узел бескомпромиссным заявлением о зримой и неизбежной смерти города. Наиболее радикален среди них Д. Философов. Находясь в Венеции летом 1902 года, он пишет: «…теперь нет венецианской республики, а есть только мертвый, нездоровый, сырой город, медленно подвигающийся к своему падению». «Венеция, с точки зрения современной культуры, — добавляет он далее, — мертвый город, который сохраняет свое значение лишь благодаря богатству сохранившейся в нем старины». Притягательность Венеции Д. Философов объясняет привязанностью человека к музеям вообще, которая, с его точки зрения, вытесняет из сознания людей, посещающих водный город, понимание его эклектичности и устарелости. Очерк Д. Философова в общем венецианском контексте русской литературы выглядит как эпатажный, провоцирующий на полемику и действительно активно встраивающийся в диалог о восстановлении Кампаниле.

В. Брюсов:
Опять встречаю с дрожью прежней,
Венеция, твой пышный прах!
Он величавей, безмятежней
Всего, что создано в веках.
Что наших робких дерзновений
Полет, лишенный крыльев! Здесь
Посмел желать народный гений
И замысл свой исчерпать весь.
Пусть гибнет все, в чем время вольно,
И в краткой жизни и в веках!
Я вновь целую богомольно
Венеции бессмертный прах!

(В. Брюсов. «Опять в Венеции»)
…Где грезят древние палаты,
Являя мраморные сны…

И. Вишневецкий «Et fides apostolica — звезда…» (1982)
Et fides apostolica — звезда —
manebit per acterna — воздух полн,
и в зелени искрятся города
из пенистых венецианских волн.
Как будто дожем брошено кольцо,
и протрубил тритона длинный рог
в час обрученья с морем, и в лицо
дохнул адриатический восток.
Ты не избудешь тления, пока,
где темное палаццо за спиной —
ключи сжимает ржавая рука
и воздух дышит прелью водяной.

Г. А. Шенгели:
«В голубом эфира поле…»
Ходит Веспер золотой.
Старый дож плывет в гондоле
С догарессой молодой.
Догаресса молодая,
Призадумавшись, глядит,
Как звезда любви, играя,
Мутны волны золотит.
Глянул дож и поникает,
Думой сумрачной томим:
Ах, опять красой сверкает
Тот патриций перед ним,
Тот прелестник и повеса…
Вдруг донесся дальний крик,
И пугливо догаресса
Обратила бледный лик.
Молвил дож, помедлив мало,
Указуя на волну:
«То спустили в глубь канала
Долг забывшую жену».
Догаресса поневоле
Прикрывает взор живой.
В голубом эфира поле
Никнет Веспер золотой.»



Картинки и Италия…
http://starboy.name/fdm/files/ital.html

Италия
http://starboy.name/fdm/files/italy1.html
http://starboy.name/fdm/files/italy2.html




            ***
    Дождь в Италии,
    Улицы, умытые дождем;
    Фонари усталые
    В сумраке ночном.



            ***
    Мечтает девушка на храмовых ступенях,
    В руках тетрадка, рядом рюкзачок,
    В раздумьях вся о современных веяньях,
    А может попросту студенточка-сачок…



            ***
    Солнечные домики Италии,
    У воды беседка… кипарис;
    Девушек зауженные талии;
    Веет ветер, теплый бриз…



            ***
    Дом простой с иконами,
    Богоматерь меж окон;
    Итальянцев-проходимцев много ли?
    Полон криков южный двор.



            ***
    В предгорьях часовня… у самой лощины,
    Сметет ли ее снегопад?
    Темнеет одна беззащитна в низине…
    Падет ли лавина иль камнепад?..

      



    Примечание. Византийское наследие. О Феодоре (что-то есть особо притягательное в царицах, бывших рабынями или\и проститутками, именно что власть женщины). Византийское владычество и раболепие. «…Прокопий в своей книге утверждал, что предприимчивая мамаша Феодоры приспособила свою дочь к заработкам, когда той не было и десяти лет.  Девочка, как и ее сестры, участвовала в представлениях мимов, которые развлекали публику, изображая скабрезные сцены. Для женщин это занятие почти всегда совмещалось с проституцией, а самых молодых и красивых ак¬трис выписывали во дворцы знати для учас¬тия в оргиях.»       
    Прокопий: «Как только она подрос¬ла и созрела, она тотчас стала гетерой из тех, что в старину назывались «пехотой». Ибо она не была ни флейтисткой, ни арфисткой, она даже не научилась пляске, но лишь продавала свою юную красоту, служа своему ремеслу все-ми частями своего тела». Историк признавал, что Феодора (как и ее сестры) была необычай¬но красива и остроумна, но осуждающе заме¬чал: «У этой женщины не было ни капли сты¬да, и никто никогда не видел ее смущенной... Она была в состоянии, громко хохоча, отпус¬кать остроумные шутки и тогда, когда ее коло¬тили по голове. Сбрасывая с себя одежды, она показывала первому встречному и передние, и задние места, которые даже для мужа долж¬ны оставаться сокрытыми».
    Утверждал Прокопий и то, что Феодора была неистощима в любви - отдавшись на пиру знатным юношам, она переключалась на их слуг, «а их бывало порой до тридцати». Он рас¬сказывал также, как в цирке, на виду у всех, «она появлялась в одном лишь шелковом пояс¬ке и демонстрировала удивительную гибкость тела, сладострастными движениями бедер за¬влекая будущих клиентов». Благочестивые горо¬жане, по свидетельствам Прокопия, обходили ее стороной, чтобы не осквернить себя общением с распутницей, а встреча с нею ранним утром предвещала неудачный день.

    Едва увидев бывшую гетеру, Юстиниан, который был на 14 лет старше, влюбился в нее. И это была не просто страсть, а уверенность в том, что он нашел свою вторую половину. Когда Фе¬одора осмелилась попросить своего покровите¬ля сделать ее законной женой, он обещал пред¬принять все, чтобы так оно и было. Юстиниан был даже готов нарушить закон, запрещавший членам императорской семьи браки с низко-рожденными, и отказаться ради любимой от всех привилегий. Но было еще одно препятс¬твие - жена Юстина, Евфимия, была катего¬рически против женитьбы любимого племян¬ника на бывшей проститутке. Однако оба препятствия удалось преодолеть - по настоянию Юстиниана его дядя отменил закон как «уста¬ревший», а тетка неожиданно скончалась. Про¬копий утверждал, что в этом деле не обошлось без Феодоры, которая в Александрии якобы приобрела немалые познания в составлении ядовитых снадобий...
    Свадьба состоялась в 525 году, а через два года, когда Юстин отдал Богу душу, Юс-тиниан унаследовал титул василевса. Вместе с ним к власти пришла Феодора, заняв невидан¬но высокое для византийских цариц положение. Ее трон стоял рядом с золотым престолом мужа, вместе с ним она принимала сановников и инос¬транных послов, и Юстиниан, не стесняясь гос¬тей, спрашивал у супруги совета. «И народ не возмутился, - негодовал Прокопий, - а счел за честь повиноваться ей и быть ее рабом!»
    Может быть, причиной тому была красота, которую Феодора не утратила с возрастом. «Она была красива лицом и к тому же исполнена грации, невысока ростом, бледнолица, однако не совсем белая, но чуть смуглая» - так описывали ее современники. Многие думали, что новая им¬ператрица не забудет прежних привычек и скоро украсит голову мужа рогами, но ошиблись - репутация Феодоры была безупречна.

    Как-то раз императорская гвардия не сумела подавить бунт, и он выплеснулся на улицы города. С криками «Ника!» («Побеждай!») восставшие захватили ар¬сенал, разграбили и сожгли лавки, дома богачей и даже церкви. Обвинив во всех бедах императо¬ра, они вступили в сговор с племянником импе¬ратора Анастасия, Помпеем, и предложили ему занять трон. Юстиниан оказался осажден в сво¬ем дворце и уже готовился бежать на корабле в Египет, но тут вмешалась Феодора. По свиде¬тельству того же Прокопия, она заявила: «Если ты желаешь спасти себя бегством, государь, это нетрудно. Но смотри, чтобы спасшемуся тебе не пришлось предпочесть смерть спасению. Мне же нравится древнее изречение, что царская власть - лучший саван». Правда, эту фразу Прокопий приводит в своей официальной летопи¬си. Вероятно, Феодора из-за недостатка време¬ни выразилась короче. Но так или иначе пос¬ле ее слов император решил остаться. Феодора и Юстиниан уговорили Велизария предпринять атаку на ипподром, где собрались восставшие. Загородив все выходы, солдаты-варвары нача¬ли в упор расстреливать толпу из луков, а потом взялись за мечи и не щадили никого. К утру на огромной арене ипподрома громоздились хол¬мы из трупов - погибло до 30 тысяч человек. Помпей и поддержавшие его сенаторы по настоянию Феодоры были казнены.

    Позже она устремилась в объятия добродетели и начала бороться с пороком и развратом с безжалостностью неофита. Однажды в Константинополе она приказала забрать с улиц и из борделей пятьсот женщин и запереть их в "дом раскаяния" на противоположном берегу Босфора. Не было ничего удивительного в том, что многие из них от отчаяния утопились в море. Феодора превратилась в жестокую ревнительницу нравственности, почти садистку. Прокопий и многие другие писатели описывали, как она отправила на пытку одного из своих прежних любовников и приходила в застенок, чтобы насладиться наказанием. Мало кто осмеливался ослушаться ее приказов. "Если будете плохо выполнять мои приказания, я велю спустить с вас шкуру, клянусь Богом!" – кричала Феодора. Из-за ее мимолетного каприза человека могли запороть до смерти: так случилось с мужем одной из ее любимиц, который заявил, что невеста его не была девственницей. (прим. ред. это очень даже в духе Феодоры, ревностно защищавшей девушек от мужского насилия, бывшей на их стороне, ибо сама испытала все горести подобного отношения).

    P. S. Прокопий: «…Итак, старшая из них, Комито, уже блистала среди своих сверст¬ниц-гетер; следующая же за ней Феодора, одетая в хитончик с рукавами, как подобает служаночке-рабыне, со¬провождала ее, прислуживая ей во всем, и наряду с про¬чим носила на своих плечах сиденье, на котором та обыч¬но восседала в различных собраниях.
    Феодора, буду¬чи пока незрелой, не могла еще сходиться с мужчинами и иметь с ними сношение как женщина, но она предава¬лась любострастию на мужской лад с негодяями, одержи¬мыми дьявольскими страстями, хотя бы и с рабами, кото¬рые, сопровождая своих господ в театр, улучив минутку, между делом предавались этому гнусному занятию. В та-ком блуде она жила довольно долго, отдавая тело противо¬естественному пороку. Но как только она подросла и созрела, она пристроилась при сцене и тотчас стала ге¬терой из тех, что в древности называли «пехотой». Ибо она не была ни флейтисткой, ни арфисткой, она даже не научилась пляске, но лишь продавала свою юную кра¬соту, служа своему ремеслу всеми частями своего тела. Затем она присоединилась к мимам, выполняя вся-ческую работу по театру и участвуя с ними в представлениях, подыгрывая им в их потешных шутовствах. Была она необыкновенно изящна и остроумна. Из-за этого все приходили от нее в восторг. У этой женщины не было ни капли стыда, и никто никогда не видел ее сму¬щенной, без малейшего колебания приступала она к по¬стыдной службе. Она была в состоянии, громко хохоча, отпускать остроумные шутки и тогда, когда ее колотили по голове. Сбрасывая с себя одежды, она показывала первому встречному и передние, и задние места, которые даже для мужа должны оставаться сокрытыми.
    Часто в театре на виду у всего народа она снима¬ла платье и оказывалась нагой посреди собрания, имея лишь узенькую полоску на пахе и срамных местах, не потому, однако, что она стыдилась показывать и их народу, но потому, что никому не позволялось появляться здесь совершенно нагим без повязки на срамных местах. В подобном виде она выгибалась назад и ложилась на спину. Служители, на которых была возложена эта работа, бросали зерна ячменя на ее срамные места, и гуси, специально для того приготовленные, вытаскива¬ли их клювами и съедали. Та же поднималась, ни¬чуть не покраснев, но, казалось, даже гордясь подобным представлением.

    Что касается Феодоры, то ее разум непрестанно и прочно коснел в бесчеловечно¬сти.  Она никогда и ничего не совершала по чужому внушению или побуждению, но с непреклонной настой¬чивостью всеми силами осуществляла свои решения, и никто не отваживался испросить у нее милости для того, кто стал жертвой ее недовольства. Ни давность времени, ни удовлетворенность от наложенного наказа¬ния, ни всякого рода мольбы, ни страх перед смертью, которая, вероятно, будет ниспослана с небес на весь род человеческий, не могли склонить ее к тому, чтобы унять свой гнев. Одним словом, никто никогда не видел, чтобы Феодора примирилась с тем, кто досадил ей, даже после его смерти, но и сын умершего, словно нечто дру¬гое, принадлежавшее отцу, заполучив в наследство вражду василисы, передавал ее до третьего колена. Ибо ее пыл, крайне расположенный возбуждаться для того, чтобы губить людей, был совершенно не спосо-бен к умиротворению.

    За телом своим она ухаживала больше, чем тре¬бовалось, но меньше, чем она желала.  Ранее ранне¬го она отправлялась в бани и очень поздно удалялась оттуда. Завершив омовение, она направлялась завтра¬кать, позавтракав, отдыхала. За завтраком и обедом она отведывала всякой еды и питья, сон же у нее всегда был очень продолжительным, днем до сумерек, ночью — до восхода солнца. И вот, вступив на стезю разного рода излишеств и предаваясь им в течение столь значи¬тельной части дня, она притязала на то, чтобы управ¬лять всей Римской державой. И если василевс воз¬лагал на кого-нибудь какое-либо поручение помимо ее воли, дела у этого человека принимали такой оборот, что вскоре он с великим срамом отрешался от должности и погибал самой позорной смертью.
    У Юстиниана всякое дело шло легко не столько потому, что он был остер умом, сколько потому, что он, как было сказано, по большей части обходился без сна и являлся самым доступным человеком на свете. У людей, хотя бы и незнатных и совершенно безвестных, была полная возможность не только явиться к тирану, но и иметь с ним тайную беседу. Попасть же к василисе было невозможно даже кому-либо из ар¬хонтов, разве что он потратит на это массу времени и труда, но все они с рабским усердием постоянно пре¬бывали в ожидании, все время находясь в узком и душ¬ном помещении. Ибо отсутствовать здесь для любого из них означало подвергнуть себя смертельной опасности. Все это время они стояли на цыпочках и каждый изо всех сил старался держать голову выше, чем сосед¬ствующие, чтобы евнухи, выходя, могли его заметить. Приглашались же лишь некоторые из них, и то с трудом и по прошествии множества дней, а войдя к ней, они в великом страхе как можно скорее удаля¬лись, лишь пав перед ней ниц и коснувшись краешком губ ступней обеих ее ног. Говорить с ней или про¬сить ее, если она сама не повелевала этого, было недопу¬стимо. Государство погрязло в раболепии, получив в ее лице надсмотрщика рабов. Таким образом дела рим¬лян гибли и из-за тирана, который, казалось, был слишком добродушен, и из-за Феодоры, которая была сурова и крайне высокомерна. Ибо его добродушие было нена¬дежным, ее же тяжелый нрав был помехой в делах.
    Среди новшеств, введенных в государстве Юсти¬нианом и Феодорой, есть и следующее. Издревле сенат, являясь к василевсу, обычно воздавал ему почет сле¬дующим образом. Муж-патрикий приветствовал его, припадая к правой стороне его груди. Василевс же, поцеловав его в голову, отпускал его. Все остальные же удалялись, преклонив перед ним правое колено. По¬клоняться же василисе никогда не было в обычае. При Юстиниане же и Феодоре и все прочие [сенаторы], и те, которые имели сан патрикия, оказавшись в их присутст¬вии, тотчас подали перед ними ниц с распростертыми руками и ногами и поднимались не прежде, чем облобы¬зают им обе ноги. Ибо и Феодора не отказывалась от такой почести, она даже считала подобающим для себя принимать послов персов и других варваров и ода¬ривать их богатствами, словно Римская держава лежала у ее ног — дело испокон века небывалое. Прежде те, кто являлся к василевсу, именовали его «василевс», а жену его — «василиса», а прочих начальствующих лиц — в соответствии с саном, которым они в то время обладали. Теперь же, если кто-либо в беседе с тем или другим из них упомянет слово «василевс» или «василиса», но не назовет их «владыкой» или «владычицей» и отважится назвать кого-либо из архонтов иначе, чем их рабами, того считали невежей и невоздержанным на язык, и, как совершивший тягчайшее преступление и на¬несший оскорбление тем, кому менее всего допустимо это делать, он удалялся из дворца.»

    P. S. По-моему, Прокопий очень предвзят к царице Феодоре, решив изобразить ее на пример описаний жизни двенадцати цезарей лишь с плохой, отвратительной, резко преувеличенной стороны.   


          Санкт-Петербург, как наследник в архитектуре и культуре древней Греции и древнего Рима:   

          Примечание. Д. Л. Спивак: «Главное отличие Санкт-Петербурга от большинства других городов России заключается не столько в очевидных богатствах и многообразии его культуры, сопоставимой, следуя справедливому замечанию п. Григорьева (1859 г.), разве что с культурой перикловых Афин или итальянского Возрождения, сколько в ее центростремительной самодостаточности, определившейся уже к середине второго столетия существования Северной столицы».

         Примечание. Санкт-Петербург называют «Северной Пальмирой», напомню, Пальмира – «восточный город, который был расположен на краю сирийской пустыни между двумя великими империями - Римской и Персидской.
         Царицей Востока объявила себя Зенобия, правительница Пальмиры, которую «История императоров» описывает как «самую благородную и красивую из всех женщин Востока», к тому же она была умной, энергичной и воинственной. В Зенобии текла арабская кровь, смешанная со многими другими, в том числе и арамейской. Сама Зенобия считала себя потомком Птолемеев и даже самой Клеопатры, хотя доказательств этого и не сохранилось. Однако доподлинно известно, что она знала египетский язык и была приверженкой египетской культуры».

         P. S. «…Когда побежденная Римом Зенобия пыталась ночью бежать из города на беговых верблюдах к персам, она была захвачена посланной вдогонку конницей и передана в руки Аврелиана.
         Установив мир на всем Востоке, Аврелиан вернулся как победитель в Рим. Зенобию он взял с собой вместе с другими пленниками. По дороге в Рим Зенобия потеряла своего сына – Вабаллат умер от болезней и тягот пути. Во время триумфа императора Зенобию, закованную в золотые цепи, провели перед колесницей императора. Она изнемогала под тяжестью украшений из огромных драгоценных камней, кроме того, на ногах у нее были золотые оковы, на руках золотые цепи, на шее тоже золотая цепь, которую нес шедший впереди персидский шут. Но шла она гордо, с высоко поднятой головой.
         Отвечая тем, кто упрекал его в том, что он, храбрейший муж, вел в своем триумфе женщину, словно какого-то полководца, Аврелиан в письме римскому сенату и народу дал о ней следующий отзыв: «Право, те, кто упрекает меня, не находили бы для меня достаточных похвал, если бы знали, что это за женщина, как разумны ее замыслы, как непреклонна она в своих распоряжениях, как требовательна по отношению к воинам, как щедра, когда этого требует необходимость, как сурова, когда нужна строгость».
         Аврелиан сохранил Зенобии жизнь и подарил ей поместье в окрестностях Рима около Тибура (совр. Тиволи). Зенобия вновь вышла замуж за одного из римских сенаторов, став римской матроной».

         P. S. Зенобия поклонялась Ваалу, в Пальмире находился огромный храм Ваала…

         Примечание. Ю. Раков, «Скульптурный олимп Петербурга»: «Размахом своих огромных площадей - Дворцовой и Сенатской, силуэтами строгих и одновременно изящных зданий Мраморного дворца и Малого Эрмитажа Петербург приближался к форумам Древнего Рима.   
         Угасший после Петра Великого интерес к античности возродился при Екатерине II. Она желала во многом походить на основателя Петербурга. На фасадах Мраморного дворца и Малого Эрмитажа появляются римские богини плодородия и цветов Помона и Флора. На ризалите здания академии художеств возникает, как образец мужской красоты и силы, Геракл.

         Напояйтесь, россияне,
         Теми сладкими струями,
         Кои Греция пила,
         И имея на престоле
         Вы афинскую богиню,
         Будьте афиняне вы!..

         К середине XVIII столетия установилась греческая мода в женской одежде. Дамы облачались в длинные платья свободного покроя, без рукавов, перехваченные тонким поясом выше талии. Ноги и руки украшали золотыми браслетами-обручами. Вместо туфель все чаще носили сандалии на босу ногу. Вот как об этом пишет М.И. Пыляев в книге «Старое житье»: «Женские наряды той эпохи были очень поэтичны, напоминающие древние статуи… И право было недурно: на молодых женщинах и девицах все было так чисто, просто и свежо; собранные в виде диадемы волосы так украшали их чело. Не страшась ужасов зимы, они были в полупрозрачных платьях, которые плотно обхватывали гибкий стан и верно обрисовывали прелестные формы: казалось, что легкокрылые Психеи порхают на паркете».

         Боги и герои словно опустились с небесных высот на северную петербургскую землю. На фоне серого гранита, речных вод и туманного неба среди зелени сада беломраморные фигуры выглядят удивительно эффектно.

         На дворцовой площади встала восьмым чудом света Александровская колонна. Ангел с крестом попирает на ее вершине змею – олицетворение коварного врага.

         «На Стрелке острова, где белые колонны
         Возносит над Невой российский Парфенон,
         Остановись на миг, мечтатель вдохновенный,
         Белесым сумраком, как тайной, окружен.

         Перед тобой столпов Ростральных очертанья –
         Наследье прошлого, пришедшее в наш век, -
         И у подножья их два светлых изваянья,
         Два строгих символа могучих русских рек».
                (Вс. Рождественский)
   
         Примечание. О русских героях. «Родился Самсон Ксенофонтович Суханов в 1768 году, прямо в поле во время косовицы. Поле лежало вблизи деревни Завотежницы Вологодской губернии. Земля вологодская - край суровый. Леса да болота, дожди да глина. Никогда не была она щедрой. Из года в год землепашцы жили впроголодь. Мать летами батрачила у зажиточных соседей. Отец был пастухом. Сына нарекли Самсоном. Подобно богатырю из библейских мифов, имя которого он получил, мальчик рос крепким и сильным. Ему не было еще восьми лет, когда его отдали в батраки. За гроши и харчи таскал он хозяину воду, рубил дрова, чистил конюшню. Как и отец, пас скотину. Подростком ушел в бурлаки на Волгу, а затем на Северную Двину. В Архангельске Самсон нанялся в артель звероловов и ушел с ними на шхуне до самого Груманта – так в старину поморы называли остров Шпицберген. Хлебнул он соленого ветра, почувствовал тяжесь труда зверолова на Белом море. Не ласково встретил его Северный Ледовитый океан. Не раз затирало шхуну во льдах; тогда Самсон и его товарищи бросали на лед ружья и провизию, вытаскивали сани и сутками тянули их за собой. Запасшись до весны рыбой, артель зимовала на Грумане. Когда наступала длинная полярная ночь, ставили капканы на песцов. При свете луны пели поморские песни.
         Однажды Самсон встретился один на один с белым медведем. Злой и упрямый оказался медведь. Стал кружить вокруг Самсона. Тот воткнул лыжи в снег, выставил вперед рогатину и первым двинулся на медведя. Зверь сломал рогатину и навалился на Самсона. Но Суханов не растерялся, выхватил острый нож и ударил им в бок зверю. Белый медведь оставил ему отметину через все лицо - ото лба к щеке. Вернулся к хижине, гордо неся медвежью шкуру. Это был первый его подвиг.
         Был Самсон на все руки мастер. Умел чинить сапоги, резать из дерева веретена и ложки, ставить колеса на водяных мельницах. В Архангельске нанялся работать на якорном заводе. От бурлаков, с которыми по Волге ходил в одной лямке, он впервые услышал о столичном граде Санкт-Петербурге. Захотелось посмотреть диковинную столицу. Когда Самсон женился, узнал, что один из родственников жены живет в городе на Неве. И решил Самсон ехать в Петербург, попытать там счастье, денег заработать. Шел ему тогда тридцать первый год.
         В Петербурге в то время начиналось строительство Михайловского замка. Самсонов нанялся каменотесом. Когда Михайловский замок был возведен, Суханов решил организовать свою артель. Люди охотно шли в артель. Нравились его справедливость, спокойствие, деловитость. Самсон потихоньку выучился грамоте. Мог теперь толково прочесть архитектурный чертеж, быстро перенести на камень размеры, указанные в проекте. Тяжелые плиты и глыбы под его молотком и резцом превращались в стройные столбики, балясины, ступени.
         После Михайловского замка Самсон Суханов трудился на строительстве Казанского собора. Архитектору собора А.Н. Воронихину, бывшему крепостному графа А.С. Строганова, понравился талантливый и сильный каменотес. Артели Суханова было поручено возведение выходящей на Невский проспект колоннады из 138 колонн, а затем и внутренней колоннады.
         Внутренняя колоннада собора должна была возводиться из гранита. Его добывали под Выборгом в Пютерлакских каменоломнях. Каменные скалы рвали пороховыми зарядами. Обрабатывали отвалившиеся блоки гранита молотками и зубилами. Так изготавливали различных размеров плиты. Но для сооружения колонн такой способ был непригоден. И тогда Суханов придумал нечто новое. Он проводил мелом прямую линию на гранитной глыбе. Рабочие артели просверливали по этой линии отверстия на определенном расстоянии друг от друга, вставляли железные желоба, а в желоба – по два кованых клина. По команде Суханова молотобойцы одновременно били по клиньям кувалдами до тех пор, пока не появлялась трещина. В эту трещину закладывали железные рычаги с кольцами и канатами. За каждый канат брались сорок человек и тянули его. Затем вставляли новые рычаги, в работу вступали вороты. И так постепенно откалывали от скалы блок будущей колонны. Этот блок укладывали на баржу и переправляли в Петербург для дальнейшей обработки. Да, легко сказать, но нелегко сделать… Так рождались колонны для Казанского, а позже Исаакиевского собора.
         В пору сооружения колонн для Исаакия артель Суханова насчитывала уже 270 каменосечцев. Когда мы смотрим на эти отполированные до зеркального блеска громадные колонны, дух захватывает: неужели это дело рук человеческих?! Н.А. Бестужев в журнале «Сын отечества» в 1820 году писал: «Мы ищем удивительных вещей в чужих краях, с жадностью читаем древние истории, повествующие нам о исполинских подвигах тогдашней архитектуры… И проходим мимо сих чудных, неимоверных колонн с самым обыкновенным любопытством…» И далее: «Выламывает оные купец 2-ой гильдии Суханов в Фридрихсгамском уезде. Он одним опытом дошел до того, что может выломать такой кусок камня, какой ему угодно…»
         Огромен список работ, выполненных Самсоном Сухановым и его артелью. Вот только часть этого списка:
         Ростральные колонны на Стрелке Василеостровского острова;
         Александровская колонна на Дворцовой площади;
         колонны Казанского собора (внутренняя колоннада из 56 колонн и наружная из 138 колонн);
         колонны Исаакиевского собора (выломка и отделка 48 колонн для портиков и 24 колонны для подкупольного барабана);
         две скульптурные композиции у Горного института («Геракл, удушающий Антея», «Похищение Прозерпины»);
         две скульптурные композиции на аттиках здания Биржи;
         бассейн-ванна из гранитного монолита для Болевского дворца в Царском Селе.

         Один из современников каменотесных дел мастера писал: «Столица наша превратится вскорости в Новые Фивы; позднее потомство будет спорить: люди или исполины создали град сей. Честь и слава гражданину Суханову!»

         Тяжелой была старость Самсона Суханова. К середине XIX века, когда классицизм стал выходить из моды, у артели Суханова резко сократилось число заказов. Началась полоса неудач. Сам Суханов теперь выступал в роли подрядчика, но терпел убытки. На Ладожском озере в шторм пошла ко дну баржа, на которой он перевозил в Петербург гранит для пьедесталов памятников Кутузову и Барклаю-де-Толли. Суханову пришлось оплатить и стоимость баржи с гранитом, и неустойку по договору на создание пьедесталов.
         Не менее семи тысяч рублей составили убытки Суханова при изготовлении огромной ванны для царскосельского Боболевского дворца. Имущество Суханова было распродано с молотка. В октябре 1840 года Самсон Ксенофонович в горечью пишет: «…впал с несчастным семейством моим в злосчастную нищету и в дряхлости моей оною вымучен питаться горестнейшим подаянием». Он был вынужден заложить пожалованную ему золотую медаль и дорогой царский кафтан. Разорившись, Суханов утратил купеческое звание, лишился собственного дома.
         В Москве в музее В.А. Тропинина и московских художников его времени хранится портрет Самсона Суханова, написанный в 1823 году. Тогда мастеру-каменотесу было 55 лет, но выглядит он значительно старше. Чуть склонил седую бороду. Большие натруженные руки лежат на каменотесном молотке. А бородатое лицо немного похоже на лицо Геракла в скульптурной композиции у Горного института. Думается, что сходство не случайное. Русский богатырь совершил не меньше подвигов, чем легендарный герой греческой мифологии.
         Не известен ни год смерти Суханова, ни место, где он был похоронен. Не знаем мы, долго ли простоял на его могиле скорее всего простой деревянный крест. Но памятником Самсону Суханову и его безвестным артельным мастерам стал сам Петербург с его лесом каменных колонн (их куда больше, чем Геркулесовых столпов у Гибралтара), с его изваяниями, запечатлевшими античных богов и героев».

         P. S. Некоторые искусствоведы называют Санкт-Петербург «Городом–Колонной»… во многом благодаря Самсону.

         P. S. То, что мой город величается городом-колонной, это мне отрадно, это мне по душе… Ибо древнегреческие и древнеримские города можно по праву именовать как города-колонны. Колонна является основным, первейшим символом их дворцов и храмов, колонна, устремленная ввысь, в небо… Расположенный ряд колонн – колоннада – служит символом гармонии, порядка и красоты, символом аполлоновского начала. (Не случайно Аполлон-мусагет в Павловском парке царит в окружении колонн...*) Также можно сказать, что колонна является символом мужского начала... Дорическая колонна – символ мужественности, а изящная, ионическая колонна – символ женственности. Колонна является символом основательности, устремленности к вершинам, к превосходству, символом, основополагающим и украшающим дворцы, памятники и храмы – главные творения архитектуры и символы культуры вообще. Ибо сколько бы я не путешествовал и где бы ни был, то везде главными достопримечательностями являются именно дворцы – дома царей и знати, символы земной власти, и храмы – дома богов, символы божьей власти. А также памятники достижений и побед. И основополагающим их элементом является зачастую колонна... Колонна также является символом благородства. И на колонне часто возвышается Ника (или Вика - Виктория) – древнегреческая и древнеримская богини Победы, богини и символы вообще моей философии...

         *http://starboy.name/hindu/apol.html


            ***
    Заходят тучи над рекою,
    Среди гармонии колонн
    С каскада смотрит Аполлон,
    Журчат по камням мерно воды...

       
         Санкт-Петербург назван «городом Колонной»… А города древней Греции и Рима не были ли городами колоннами, и что осталось от них? Кой-где колонны… символы Аполлона…

         P. S. (Айя София – колыбель российского христианства, тоже основана на колоннах... и древнегреческих). «В храме Айя София имеется в общей сложности 107 колонн. Именно в этих колоннах причина того, что здание выдержало столько землетрясений. Не случайно эти колонны называют слоновьими ногами...»
 
         Примечание. Почему Богиня Ника и Ее сущностный дух – Гений превосходства главные?.. Потому что даже богам не избежать соперничества за превосходство…

         Примечание. Петербург итальянский (римский) – это достойно! «Современный облик русских городов формировался веками, складываясь из многообразия национальной культуры Российской Империи – сосуществование различных культур и народностей в рамках одного государства принесло свои плоды. Однако особенно интересно будет узнать, что практически все здания, которые каждый русский причисляет к национальным символам, вовсе не «наши», а итальянские.
    Действительно, если заглянуть в историю российского государства – в частности, в сферу обмена передовым на тот момент строительным опытом с европейскими странами – станет очевидно: итальянцы всегда занимали первые места в рейтинге предпочтений русских правителей. Еще одной предпосылкой к свободному найму итальянцев для исполнения российского «государственного заказа на строительство» была высочайшая конкуренция на самих Апеннинах. Несмотря на высочайший уровень многих специалистов, работы для них просто не было – зарабатывать на кусок хлеба с маслом приходилось в чужих землях.
    От более близкого знакомства с историческими хрониками становится слегка не по себе - Московский Кремль, Санкт-Петербургский Зимний Дворец, церковь Вознесения в селе Коломенском, включенная в список всемирного наследия ЮНЕСКО, Александровский дворец в Царском Селе – все это дело рук итальянских архитекторов. Санкт-Петербург же, во многом стараниями Петра I, превратился, по сути, в «итальянский» город. Первым архитектором «града на Неве» был назначен Доменико Трезини – именно благодаря ему в Петербурге появились Кронштадт и Александро-Невская лавра, Петровские ворота и Петропавловский собор Петропавловской крепости, Здание 12 коллегий.
    Джакомо Кваренги, Антонио Ринальди, Бартоломео Франческо Растрелли, Карл Росси – список можно продолжать еще долго. Все эти итальянские архитекторы пользовались особой благосклонностью российских правителей – иногда даже перераставшей в дикие для просвещенных европейцев формы. Так, историкам известны выдержки из уголовного дела, заведенного по факту якобы имевшей место растраты архитектором Петром Фрязиным (Марко Руффо), построившим Китайгородскую стену и Грановитую Палату. Итальянца, поверившего князю Василию Великому на слово, силой удерживали в Москве одиннадцать лет в качестве «придворного строителя» - желание разорвать контракт явно не нашло понимания со стороны заказчика.
    Но многое искусные итальянцы не сумели воплотить в жизнь – кто знает, какой бы вид сейчас имела Москва и Санкт-Петербург, если бы все их замыслы были реализованы? Наверное, самым впечатляющим проектом был «Рывок в Небо» Растрелли – 140-метровая колокольня в стиле «барокко», чей проект был одобрен лично императрицей Елизаветой Петровной. Планировалось, что здание станет главным украшением Смольного монастыря и одним из символов богоизбранности «Северной Венеции». Однако детищу итальянского архитектора не дано было увидеть свет – из-за недостатка финансирования строительство было заморожено, а каменные блоки, уже уложенные в качестве фундамента были использованы позднее при сооружении Московских триумфальных ворот.
    Великий архитектор Карло Росси. В 1819 голу он полностью преобразил пространство перед Зимним дворцом. На месте отдельных частных домов он возвел два грандиозных здания Главного штаба и министерств, объединенных дугообразным фасадом и триумфальной аркой над Морской улицей. Основой для реконструкции другого района столицы — между Невским проспектом и Марсовым полем — послужило строительство дворца для великого князя Михаила Павловича (1819—1825; ныне — Русский музей). Преображая территорию от Невского до Чернышева моста через Фонтанку Росси возвел здесь в 1828—1834 годах Александрийский театр с отходящей от его заднего фасада Театральной улицей (ныне улица зодчего Росси). Последний из крупных ансамблей был выстроен на Сенатской площади.
    Антонио Ринальди. В 1768 году Ринальди начинает строить Мраморный дворец. Заканчивает его он к 1785 году. Одновременно с Мраморным дворцом архитектор строил дворец в Гатчине. После взошествия на престол Екатерины II Антонио Ринальди стал ведущим архитектором Санкт-Петербурга. В 1770-е годы архитектор работал в основном в Царском Селе. Здесь он создал Китайский театр и Китайский павильон. Кроме этих строений Антонио Ринальди спроектировал Чесменскую и Морейскую ростральные колонны, Кагульский обелиск и Крымскую колонну. В 1766 году под руководством архитектора начинается перестройка Князь-Владимирского собора. В 1772 году по проекту Ринальди рядом было завершено строительство Тучкова буяна.
    В 1768 году по желанию Екатерины II архитектор начинает строить новое здание Исаакиевского собора. Эта его работа не сохранилась, впоследствии собор был перестроен. Возможно именно авторству Ринальди принадлежат дом Мятлевых на Исаакиевской площади, дом Волконских на берегу Мойки. По проекту Антонио Ринальди был построен Большой театр, на месте которого позже возвели здание Консерватории.
    Джакомо Кваренги. В первое десятилетие своего пребывания в России он построил Английский дворец в Петергофе (1780–1787), павильон в Царском Селе (1782). В Санкт-Петербурге Кваренги построил здания Эрмитажного театра (1783–1787), Академии наук (1783–1785), Ассигнационного банка (1783–1789), Иностранной коллегии. При Павле I Кваренги построил в Царском Селе Александровский дворец (1792–1796) и здание театра в саду близ Большого дворца. В первом десятилетии XIX века по проектам Кваренги в Санкт-Петербурге построены Конногвардейский манеж (1800–1807),здание «Кабинета его величества» (1803–1806),Мариинская больница для бедных (1803–1805),здания Екатерининского института благородных девиц (1804–1807) и Смольного института благородных девиц (1806–1808).
    Франческо Растрелли - знаменитый русский архитектор итальянского происхождения. Период расцвета архитектора начался с постройки для императрицы Елизаветы Петровны деревянного летнего дворца в Санкт-Петербурге (1741—1744 годы), не сохранился).Затем последовали многочисленные городские дворцы и пригородные усадьбы, такие как дворец Воронцова (1749—1752), Строгановский дворец(1753 — 1754 годы).С 1747 по 1752 год архитектор посвятил себя работе над Большим дворцом в Петергофе. В 1747 году был создан эскиз Андреевского собора в Киеве, в 1752—1757—перестройка Екатерининского дворца в Царском Селе. Две его наиболее известные работы—это ансамбль Смольного монастыря (1748 — 1754) и Зимний дворец с его знаменитой Иорданской лестницей (1754 — 1762).»

   До встречи!