милосердие

***
- Возлюби ближнего своего, - шептал мне голос Бога.
И я возлюбил.

***
- Но неужели ничего нельзя сделать?
- Меланома прогрессирует очень быстро, мы постараемся сделать все, что в наших силах, но рак - это злокачественная опухоль, избавиться от нее почти невозможно. Простите, мне нужно работать, - разворачиваюсь и ухожу, зная, что мать пациентки сверлит уходящую спину "безбожного лентяя"  гневным взглядом.  Она не желает понять, что во врачебной практике бывают безнадежные случаи или случаи, когда поздно что-то делать. Она думает, что мы должны быть богами и исцелять людей взмахом руки. И ведь в это верит. Каждый врач, который не занимается ее дочерью -  гениальный враг. "Он бы смог, но не захотел, вместо этого нам достался какой-то недоучка". Ее слова о моем непрофессионализме мелькают так часто, что я уже перестал обращать внимание, они просто исчезают из ее речи, не доходя до меня.  Однако мои слова - грубые, резкие, честные - остаются памятной раной на сердце.

- Простите, но вас снова зовут, - новенькая медсестра, совсем еще юная, хватает меня за рукав халата, пытаясь остановить. А я ведь почти дошел до кабинета. Можно было позволить мне это сделать, а после - стучалась бы и звала сколько угодно. Но я же врач! И врачу даже секундный отдых не позволен.
- Кто на этот раз?
- Мать пациентки Мироновой.
- Я уже все сказал, больше ничем не могу  помочь.
- Но вы же врач!
Вздыхаю, понимая, что  юная девочка еще ничего не смыслит в нашей профессии. Потому что училась на иную - на героя. Но спасать людей непросто, к тому же всех спасти не дано.
- Вот именно поэтому я не буду больше вести с ней разговор, по крайней мере сегодня. Она должна осознать, что я не волшебник. И ты, Людмила, тоже. Если бы все было просто, то люди бы точно не болели, перешли бы на другую степень эволюции и, возможно, добились бы бессмертия у высших сил. Но пока все иначе, поэтому придется мириться.
- Тогда вы должны ее утешить!
- Я врач, а не психолог. И на священника я не похож. Да и зачем утешать человека, который сам виноват в ситуации. Прежде чем обвинять других в том, что дочь медленно, но верно умирает, следует подумать - почему же я не повела дочь к врачу, когда у нее что-то заболело. На ранних стадиях каждый врач - кудесник,  но на поздних - врачи превращаются в обычных людей, которые могут испытывать лишь тяжкое осознание собственной бесполезности.  А теперь соизволь сказать матери Мироновой о том, что у меня много пациентов и совсем нет времени на разговоры. Ни слова, иди, а после сразу же работать. Это больница, а не горячая линия, где работа заключается в разговорах.
Открываю дверь и вхожу в кабинет. Я знаю, что такие медсестры трезвеют очень медленно, потому что наивность либо исчезают в далеком детстве, либо всю жизнь преследует. А еще я знаю то, что они считают меня высокомерным. "Такой молодой, а строит из себя невесть что". И хоть бы одна знала мой истинный возраст.
Мы не стареем и не умираем, мы вечны, как вечно время, мы несчастны, как несчастен Бог, наблюдающий жестокость мира.  Однако мне не дано закрыть глаза, как сделали многие мои друзья, скрывающиеся от людей. Но иногда очень хочется. Сажусь на секунду в кресло, после сразу встаю.  Все мои пациенты уже осмотрены, а  их близкие -  не моя забота. Казалось бы, я свободен, но свобода  - понятие очень относительное. Привязанность к этим умирающим людям под моей опекой связывают меня с больницей. И каждый раз, когда одна нить разорвана, возникает новая.  Циклично.
Вновь сажусь, пытаюсь избавиться от горечи со вкусом железа во рту. Подобное чувство нападает на меня каждый раз, когда я  остаюсь наедине с собой, оно пытается меня сломить. Я жертва и я же охотник. В дверь стучат.
- Войдите,  - встаю навстречу, когда вижу знакомое лицо. Она уже совсем лысая, под глазами залегли темные круги и ходить дается  все труднее. Помогаю дойти до дивана, что пылится в углу кабинета.  Не молчит, дожидаясь, когда я начну говорить, наоборот, не успевает сесть, как уже начала речь о просьбе.
- Эх, Миронова! Просьбы это ведь не ко мне.
- Эта к вам.
- Излагай.
- Я знаю, что так нельзя, но мне очень больно. Вы же сами понимаете, что жить мне осталось самую малость, что я все равно умру, верно? - не дожидаясь ответ, кивнула сама. - Ходить дается уже хуже, все тело ноет, да и посмотрите, в конце концов, я же лысая! Что за девушка такая!
- Шутки - это хорошо, но думаю не в них суть, да?
- Вы правы. Я слышала, что бывают такие уколы, которые приводят к смерти. И что...
- Нет, - прервал ее, поняв о чем речь.
- Но...
- Нет, Мария, это мой окончательный ответ. Проводить тебя в палату?
Она молча встала и направилась обратно, понимая, что я не изменю своего решения. Решил помочь. Когда мы уже дошли до ее палаты, собирался уходить, но она вновь завела речь о просьбе. Чтобы не ругаться с безнадежной пациенткой в коридоре, зашел в палату.
- Мария, ну что это такое? Разве не вы говорили, что тяга к жизни - своеобразное плацебо? А теперь отказ от борьбы?
- Капитуляция - нормальное  решение, когда шансов нет.
-  А как же чудеса?
-  Чудеса - вещь хорошая, но вы же знаете, что я умру. Что это вообще такое! Это вы должны меня омрачать, а я - верить в чудо. Вы очень хороший врач, и я рада, что именно вы занимались моим случаем, но вы не бог. Поэтому я и попросила вас об этой услуге. Зачем клеить вазу, которая уже разбита? Как ее склеить?
Вздрагиваю,  понимая, что  очередную нить придется рвать. Причем своими руками.
- Не могу не верить. А раньше думал, что ничего не может быть хуже чумы. Оказывается, может.
- А вы и чуму видели? Да ну?
- Видел, уж поверь. Раз ты собираешься  оставить свою жизнь, то я поделюсь одной тайной.  Не испугаешься, надеюсь.
- Я смелая!
Я показательно открыл рот и она вскрикнула. Не самое обычное явление, когда клыки человека начинают немного удлиняться. Взглянул на нее, ожидая увидеть не перед собой, а в дальнем углу комнаты, но Мария сидела на месте, изумленная и побледневшая. Лихорадочно что-то начала бормотать и  я испугался, что она "тронулась умом", как говорят подростки ныне.
- Ты в порядке? - положил руку на плечо, а она даже не сбросила ее, не стала открещиваться, лишь взглянула в мои глаза с надеждой на новую жизнь. Не так поняла. И как ей объяснить всю ситуацию? Бог, помоги мне. Как мне возлюбить и помочь, если помощь моя не та, что ждут?
- Значит, вы сделаете меня такой же? Правда?
- Прости, но я не силах тебе помочь, это не "оставить свою жизнь". Это могут лишь молодые из нашего клана, старикам, как я, такого дара не дано, но взамен другие. И в России, к сожалению, ни одного молодого вампира не найдется.  Хотя, обрати мы тебя, ты бы умерла. Твое сердце не выдержало бы процесса, а если бы выдержало - тело бы разрушилось. Это все сказки современных авторов. Твоя болезнь прогрессировала и твое тело застынет в таком состоянии, но из-за поздней стадии - оно разрушится. В любом случае, тебя ждет смерть.
Сказал ей все это, чтобы не думала, что я забираю ее надежду на жизнь. У нее ее нет. Даже не зарыдала,  была слишком удивлена моей тайне, но  - удивительно - не хотела ни линчевать, ни проткнуть серебрянным колом, ни облить святой водой. Хотя должна была понимать, что и это все сказки. Заговорила неожиданно.
- В детстве я верила в фей, вампиров и магию, но суровая реальность уничтожила детскую веру. А теперь значит, что все это было правдой. Несправедливо.
- Фей и магии - нет. Мы просто результат какого-то опыта и заразная болезнь. Передается кровью, не вылечиться. Только вместо смерти нам дана вечность. И эта худшая кара из всех, поверь.
- Почему вы мне доверили такую тайну?
- Потому что я привык быть честным со своими жертвами. И с пациентами. Ты уже попросила меня об одной просьбе, поэтому мне нет смысла скрываться.
- Жертвами?
- Я не могу колоть уколы, лишающие жизни, но я сам могу ее лишить.

***
Чума. Люди умирают. Они лежат везде,  мучаются и корчатся, зовут на помощь Бога. А он молча сидит в небесной  ратуше и ничего не делает. Люди уезжают, бросают родных, бросают тех, кто может быть заражен. Но их не выпускают. Они умирают здесь, будучи здоровыми. Их просто-напросто бросили, не желая спасать, боясь заразиться, боясь выпустить заразу.
- Почему мы им не поможем, сэр? - я негодовал, я хотел излечить их, но меня не пускали, меня держали взаперти.
- Потому что мы не можем им помочь, дитя.  Я пытался. Но они умирали и это было мучительнее, чем сейчас. Они больны и их ничто не излечит. Наш создатель не позволил нам лечить больных и воскрешать мертвых, даже дар обращения дан нам ненадолго. Ты - мой последний сын.  И ты должен понять меня.
Осознание того, что ты выше человека и также беспомощен, угнетало. А люди все лежали и просили о помощи, надрывали горло, крича молитвы. Никто не помог им. И тогда сердце мое разорвалось, я не выдержал всей боли мира.  Я показал им свой облик, открылся и испил до дна. Я пил их кровь, забирал их жизни, веря, что так спасаю, лишаю мучений. Когда сил не осталось, когда я был сыт и меня тошнило кровью, я бросился к еще живым. Ломал шеи, разрывал глотки. Я убивал. Убивал во имя милосердия. И кровь сделала мою рубаху красной.
Воспоминания отступили, а осадок остался. Тогда я устроил резню, а после обещал, что не устрою такого милосердия больше никогда. И даже кровь воровал в больнице, сначала осмотрев список нуждающихся, дабы не лишать самой необходимой.
В дверь не стучала, а буквально влетела в мой кабинет. Запыхавшаяся, пыталась говорить, но я уже знал о чем речь:
- Миронова... она...
- Для начала успокойтесь, а я пойду в ее палату.
И  обещав себе, я не сдержал слово. Ведь милосердие - бывает  разным. Правда, Бог?
А во рту горечь с привкусом железа.