Про бабушку, стихи и птиц

Зеркало тонкими нитями зла не желает.
Оно старый друг, которому хочется дать по голове дубиной
за то ,что прав.
Оно смотрит на меня серыми глазами,
Всё понимает и видит меня насквозь.
Оно мне помогает прозрачно соглашаться
с тем, что многое прекрасно в своём отсутствии.
Что невозможность всего лишь не тронутая возможность.
Не опороченная,  не  поруганная повседневностью.
Моя память тут как тут, - Пожалуйте воспоминание.
-Бабушка, смотри,  я нашла птенцов. Совсем голые. Подержи.
-Не нужно было их трогать, Юля.  Птица не подлетит на чужой запах.
-Они же тогда умрут.
-Умрут,  что поделаешь.
Бабушка находилась в суровом согласии с жизнью.
Полуграмотная, набожная какой-то сказочной, перевёрнутой набожностью.
Читала по складам. Книги божественные, травники и численник.
Придумывала небывалые, страшные истории из жизни и настаивала,
что слышала их по радио в новостях.
Упорно перевирала слова и  говорила, что так ей удобнее и,
-Ну ты же поняла? Вот и слушай дальше, - и рассказывала
какой-нибудь свой гибрид из правды и выдумки.

На даче нас двое. Сумрак и дождь. И лампа горит.
Бабушка говорит, что численник – полезная  вещь. Там про всё.
-И молитвы разные, и рецепты от всего. Даже стихи есть. А как же, читаю.
Вот послушай-ка. Хорошее.

Не жалею, не зову, не плачу
Всё пройдёт, как с белых яблонь дым

Это Качалов мне снится под дождь. Это раскачивание. И лицо из немого кино. Старые кисти рук устали на коленях. И это глубокое, строгое согласие.

Увяданья золотом охвачен
Я не буду больше молодым

Бабушка дошаманила до конца эту, ставшую вдруг древней, песнь и вздохнула, - Да…
Я подумала, что Есенин  не ведал, что сказал. Ведала  старая старушка. Тени всё ворочались на стенах и потолке.  Досказывали своё.  Ветер.

Из нетронутых птенцов выросли журавли. Над полем клин. Каждый год откровение  –  этот нездешний перезвон-плач.  Я стою с совершенно раздетым сердцем.  Бабушка улыбается и ,протяжно, благодарно ,
- Полетели. Ах, вы...мои милые...