A real Beauty

Один. Сердце остервенело и размашисто бьет по хрупким ребрам, содрогается, с каждым мгновением все сильнее ускоряя свой бешеный темп. Кажется, тонкие кости не выдержат нервного напряжения, возможно, сейчас же разобьются под натиском обид на сотни крошечных белеющих частичек; грудную клетку свирепо прожигает нечто странное нестерпимой болью, оставляя тлеющие обрывки воспоминаний, погребенных надежд погружаться в пугающую неизвестностью бездну. Хуже всего именно то, что это жуткое чувство нельзя заглушить. Словно кто-то жестко спивается длинными, склизкими пальцами в самое нутро, изрядно наслаждаясь злорадным копашением во вспыхнувших почти горелой спичкой чувствах. Пробивающий саму душу ветер пробирается в тухлую квартиру, проникает в самые отдаленные, секретные ее закоулки, выбивая все то оставшееся теплым, нежным. Это служит настоящей взрывной волной, которая теперь проглатывает счастье. Остается только невыносимый холод.

Два. Подкорку мозга насквозь прожигает ледяным дыханием, и все больше теперь веет серой безысходностью. Перед глазами мутнеет, а покрытое прозрачной пленкой пространство, который раз теряет краски, становится абсолютно бесцветным. Но что-то еще не дает замерзнуть, что-то, как и прежде бывало, греет тусклым пламенем. И, нет, это не старый вязаный плед, не блеклый и явно теплый. Это даже совсем не дымящийся чай, что рвано мажет торопливыми, но горячими прикосновениями по нижней обветренной губе, тот самый, ароматно пахнущий, чем-то терпким, одновременно тоскливым, невероятно въедливым в ноздри. Нежнейшие лепесточки и травинки плавно кружатся в керамической кружке, словно создавая некий резонанс с пропадающим окружением миром. Однако, нет. Тепло приносит что-то другое.

Три. Закипает чайник, неистово ревя, его гул бомбой проносится по ушам, и, действительно, резкий звук, разбивающий вдребезги мертвую тишину, пробуждает от секундного беспамятства. Раскаленная от сильной боль голова почти плавиться: дрожащая рука, наверняка, прохладной, влажной ладонью, слепо тянется за аспирином. Если память не изменяет, то таблетка уже пятая за истекшие минут сорок, и хотя ни черта она не дает: ни облегчения, ни утешения, хочется прожевать все больше и больше, пусть и подавиться затем и разойтись в спазматическом кашле. Молчание квартиры настолько одиноко и угнетающе, что слышно, как белый кружочек скатывается вниз по глотке. Возможно, лишь возможно, если принимать еще больше лекарств, то и боль, и тупая обида пройдут, уступив место чему-то светлому. Но гарантии, опять же, нет, да и звучит это все не слишком убедительно.

К слову, рука выглядит, под стать измотанным нервам, больше чем уродливо. Неприятно - жилистая, с крошечными синеватыми венками, проступающими острыми костяшками и тончайшими пальцами. Покрытая мелкими порезами и ранками, в недавно переставших гноиться язвочках. Ногти под слоями давно слезшего лака с особой тщательностью обгрызены до самого мяса, так безобразны, что взгляд натыкается на эту омерзительную не ухоженность, замирает, тотчас начиная суматошно прыгать по стенам, потолку, пыльным полкам хоть чего-то красивого. Однако... однако, пожалуй, былая прелесть этой мрачной обители была кем-то разрушена, скомкана и превращена в ничтожные угольки.

Четыре. Синий цвет, исходящий от экрана телефона, ослепляет, лишает на долю секунды чувства реальности. Худощавый и почему-то кривой большой палец привычно утыкается куда-то в уголок мобильного, тотчас выключая его. Стены квартиры дико содрогаются в рыданиях истинной Костяной Дамы, чье анорексичное тело мощно бьется в крупных конвульсиях истерики. Грудная клетка мучительно прорывается, принося с собой скопившуюся где-то внутри черную желчь, хлещущую сквозь ребра, липкой лавой растекающуюся по грязному паркету. Когда полуразбитое зеркало втягивает в себя всю ту картинку несправедливо угасшей красоты, отражение испуганно дергается: от вида спутанных паклей соломенных волос, впалых щек, источившегося носа и первых следов пропадающей жизни, становится так дурно, что сумасшествие берет верх. Зеркало крошится на мелкие осколки, врезающиеся в тончайшуюся кожицу пальцев, пропитываясь заодно багровым цветом. Хорошо видно, как ряды ребер будто содрогаются, шевелятся под невидимыми ударами. Можно ли это считать данью? Жертвой? Плач усиливается, упавший прямо на морозный пол, уже совсем и не теплый плед, совершенно боли не помогает. Экран опять ярко мерцает густым синим. Стоящие на самом краю прикроватного столика продолжают увядать грязновато-желтые веточки ранее пушистых, сейчас совсем сухих, как стопка пергамента, мимоз, от которых исходит какой-то вонючий, кисловатый запах. Этой вонью пропитывается сам воздух, отбирая у ничтожно слабых легких последние глотки свежего кислорода.

Звонок над входной дверью звонко бьет по чувствительному слуху, а от осознания того, кто рвется сюда, чтобы снова попытаться уничтожить до конца, делается убийственно дурно. Получается только хрипло выдохнуть: "Уходи..."

Как странно, чернеющая спичка обуглилась и совсем потухла.