40 дней в немецком плену - продолжение

 Лагерные будни были не только однообразны, но и наполнены всякими тревогами. Что взбредёт в голову немцам - о том один Аллах ведал. Так как пленные находились на самообслуживании, мы выполняли всякую "бытовку", хотя ходили слухи, что лагерников вывозят на какие-то земляные работы. С чего бы это?.
 Однажды я попал в команду из 20 человек и нас на машине вывезли за город. За нами следовала другая - порожняком. Подъехали к складскому строению. Оказалось - овощехранилище. Пустую машину загрузили овощами и вернулись назад. Короче, в этот день мы работали на кухне и это освобождало нас от плаца и изнурительного кросса. Хотя сам плац никогда не пустовал, он менял лишь циркачей-акробатов. У каждого из них были свои дни "вахты".
 Вскоре произошёл случай, который заставил нас насторожиться. Мы верили слухам и в то же время - не верили им, пока не оказывались свидетелями событий из ряда вон выходящих. Лагерь велик. Людей - тьма тьмущая. Тем более здесь, как в тюряге, людей тасовали, как колоду карт, назначали и порой неожиданно на всякие работы. А бывало и так: людей уводили под конвоем и они никогда не возвращались. Уходили, как говорится, с концами.
 На этот раз кое-как вернулся наш товарищ по блоку грузин Метревели. Сказать - вернулся - это ещё не всё сказать. Двое дюжих немецких солдат, которые волокли его, взяв с двух сторон под локти, втолкнули его в барак. И он, как куль, свалился на пол.
-"Так будет с каждым, кто будет упрям, кто будет строить из себя партизан" - эта угроза прозвучала из уст конвоира, как предупреждение тем, кто захочет следовать неблагоразумию нашего солагерника. Мы знали, что он был офицером - старшим лейтенантом. Кто-то мог на него накапать. А может быть, в очередной раз здесь сработала профессиональная интуиция службы. Люди контрразведки и у них работали не с меньшим рвением и энтузиазмом, порой доходившим до фанатизма. Чего уж они из него выколачивали? Однако, одно немцы знали твёрдо: если он офицер, то он располагает большей информацией, чем рядовой солдат. К этому добавлялся и другой повод. Офицер - это коммунист. А все коммунисты у немцев проходили по самым чёрным спискам.
 Добиться от него признания немцы не сумели, но применили к нему "санкции". Скоро таким "санкциям" стали подвергаться многие из нас. Однако, дух коллективизма в этой обстановке был необычайно силён. Знали и понимали, что разобщённость погубит нас скорее, чем немецкие стукачи.
   Четырнадцать дней - я в плену. Из них - семь - в концлагере на "холодной горе". Лагерная жизнь - сплошной кошмарный сон. Нарочно не придумаешь: подъём, туалет, кормёжка, построение, распределение на работы под конвоем надзирателей.
 Неработающих сгоняли на физзарядку, где отрабатывался шаг, повороты. Следовали упражнения и всё заканчивалось кроссом. После плаца начинались бессмысленные тусовки. Вечером людей загоняли в бараки, так как считало лагерное начальство, легче было контролировать людскую массу. В бараках была невыносимая духота. Солома кишела насекомыми. И чего было больше - блох или вшей, которые плодились не только от грязи, больше от тоски и безвыходности положения - нельзя было понять.
 Ночь была мучительнее дня, так как каждый оставался с мыслями один на один. И они разъедали, подобно соли, наши душевные раны. А их, этих ран, было так много - не верилось, что после всего пережитого, мы ещё живы. Но среди всех дум, утомляющих душу и тело, была одна - неистребимая, пока мы дышали - дума о побеге.
 Бежать, бежать отсюда. Мы знали, что это почти невозможно. Но в нас жило это стремление и от него легче было жить, легче было дышать, оставалось ждать и надеяться. Всему приходит конец.
 Эпизод с Метревели вернул меня к картине недалёкого прошлого. Февраль 1943 года. Станция "Ртищево" Саратовской области. Наш эшелон простоял на станции почти две недели.
К фронту шли военные эшелоны, гружёные тяжёлой техникой: танки, орудия, понтонные средства и т. д. И вот здесь произошло событие, которое потрясло меня своей неумолимой жестокостью. Весь эшелон, а это около четырёх тысяч солдат, был выстроен в поле недалеко от станции. Перед строем был зачитан приговор. Он звучал так: "Учинить показательный расстрел и расстрелять трёх изменников Родины и т.д.
 И шептал: -Мать, хоть ты укрепи
Мой суровый солдатский удел.
Здесь, под Ртищевым, в голой степи,
Мужикам дали вышку: расстрел.

Показушный. И весь эшелон
Встал в молчанье в глухое каре.
Безотказно сработал закон,
Как не знавший осечек "Тэ-тэ".

Отзвучал роковой приговор,
Дуло замерло выше плеча,
Грянул выстрел в затылок, в упор -
Не дрожал пистолет палача.

Что-то злое сжимало виски,
Что-то злое несла тишина...
За пустяк казнены мужики,
Став однажды пьянее вина.

И с тех пор мне, как нож под ребро,
И под сердце - осколок свинца,
Воспалённые ум и нутро,
Не понявшие всё до конца.

 Наблюдая жизнь в лагере, замечалась скрытая нервозность в поведении административного персонала. С чего бы это? Мы это связывали в первую очередь с положением немецкой армии на фронте. Прошло более двух недель со дня боёв под Белгородом. Ситуация там не могла не измениться. По тому, как изменились "паханы", циркачи-акробаты, и вообще начальство, поняли - наступил перелом в пользу нашей армии. К концу дня поползли слухи - нашими взят Белгород. На очереди - Харьков.
 А раз так, и с нами должны были произойти большие перемены. Участились слухи о вызове военнопленных в здание администрации. И здесь эта тайна скоро была нарушена. Шила, как говорится, в мешке не утаишь. Немцы сколачивали РОА - русскую освободительную армию. Она же получила название Власовской. Тогда мы не знали, почему она так называлась. Охотников носить оружие и воевать с ним против своих было не так уж много. Но были такие, которые вставали на путь предательства.
 Они были одеты, обуты, носили оружие и состояли на довольствии, как говорится по штатному расписанию немецкой армии. Здесь надо сказать, что формирование этой армии шло на основе полной добровольности, без нажима и принудиловки. Власовцы, присягнувшие Гитлеру, стояли до конца и в плен не сдавались. Видя перед собой этих людей, мы старались понять, что их побуждало добровольно встать на путь измены и однозначно не могли объяснить мотивы предательства.
 Очевидно, все они были зациклены на одной идее, которая уводила их в сторону от Родины и своего народа.
 Во мне же жило одно единственное желание: вырваться отсюда. Надоели проверки, построения и т.д. Надоело носить бирку на шее, ходить босяком. Поэтому во мне жило одно желание: избавиться от этой ненавистной тюряги, где в последнее время люди особенно внимательно стали присматриваться друг к другу, то ли ища кого-то в сообщники, то ли наоборот, как бы не налететь на тайного стукача.
 В эти дни дошла и до меня очередь. Вызвали на вербовку. А после этого ещё и ещё раз. Предлагали Испанию, Францию, Германию, даже Австралию. С ума можно сойти! Дескать, в этих странах будешь богатым. Конечно, заведёшь своё дело. Пока не потрудишься на хозяина, не заработаешь стартовый капитал. Дескать, там богатые фермы, добрые хозяева и жизнь - малина.
 Все домогательства обрезал сразу. Будь, что будет. В советах у меня - крыша над головой. А главное - мать, которой я обещал вернуться.
 - "О, муттр, мутер, зергут." - Во всяком случае, хорошей жизнью там, за кордоном, они меня не прельстили. Я тянул время. Чувствовал, что скоро оно заработает и на меня. В конце концов, не всё так безнадёжно. Не будем же мы сидеть на "Холодной горе" вечно и вскоре, после взятия Белгорода перелом на фронте всё-таки наступил. Но и в нашей жизни произошёл крутой поворот.
 И действительно, в конце июля такая перемена произошла. Она круто изменила нашу жизнь.
Сразу же после кормёжки, лагерь предупредили: будет передано важное сообщение. Все должны оставаться в своих блоках. Ближе к полудню последовала команда на построение. Выступал сам комендант, окружённый многочисленной свитой. Среди неё стоял и наш истязатель - циркач-акробат. Не трудно было видеть озабоченность на его лице. КУда девалось высокомерие?
 Через переводчика ловили смысл выступления коменданта. Он говорил: - "В целях сохранения жизни русских солдат, немецкое командование приняло гуманное решение: передислоцировать контингент военнопленных в тыл. Дислокация будет проводиться в три потока. Сегодня в тыл будет отправлена первая группа. Я, как комендант, отвечаю за порядок и требую безоговорочного подчинения лицам, отвечающим за дисциплину в блоках. За неподчинение - наказание по закону военного времени. Часть отправим на машинах, часть пешком."
 Где-то в 4 часа дня нас погрузили в машины, крытые брезентом и мы выехали за пределы лагеря. Ориентируясь по солнцу, движение колонны из 13 машин шло в юго-восточном направлении. Куда нас везли - никто не знал. Дорога была тряской, пыльной и, судя по всему, просёлочной. Пыль залезала под брезент. Жара была невыносима. Часа через два, проехав примерно 70 км, машины остановились. Мы вздохнули, хоть немного, после брезентовой душегубки. Никто не знал, какие испытания нас ждут впереди. Однако, подготовились к последним испытаниям...
 Теперь нас ждали земляные работы. Нас завезли в степную глухомань, куда раньше завезли кирки и лопаты. Фронт был не ближе 20 км. Полная тишина. Мы стояли в оцеплении машин. В каждой было по 40 человек. Вся группа военнопленных, исходя из общего количества машин, состояла где-то из 500 человек. Это были, в основном, молодые ребята 19 - 22 лет. Судя по всему нас отдали в распоряжение какой-то польской хозяйственной части. Я плохо разбирался в воинских знаках отличия, но перед нами был не рядовой солдат.
 Обращаясь к нам на ломаном русском языке, он дал понять: зачем мы здесь и что мы будем делать. Вместе с нами в отдельной машине приехал взвод автоматчиков, который должен был следить за нашей работой. В этот же вечер нам дали работу. На каждого - три куба земли. На этой работе нас продержали три дня. Разместили нас в деревне по сараям. От места работы, где возводилась оборона, до деревни было два километра. С раннего утра и до темна мы, надрываясь, тянули норму. Поляки были ничего, а вот немцы - сущие бестии. В этом мы убедились в первый же день.
 Внутрилагерные работы в Харькове теперь казались забавным занятием. Они, скорее, носили характер показухи. Процветал этакий мартышкин труд: что-то делать, лишь бы ничего не делать. Конечные результаты работы не очень-то заботили наших хозяев. На новом месте было всё по-другому. Здесь каждый был, как на ладони. Нас распределили по командам, каждому в команде отвели "земельный надел" - три куба "на нос" и - бери больше - кидай дальше. Работали с раннего утра и до вечера. Торопили нас хозяева, которые себе в помощники взяли собак - немецких овчарок. Боялись, очевидно, что начнём разбегаться прямо с поля.
 Но через три дня нас поставили в колонну и в ночь, своим ходом, отправили дальше. Конвоировали нас на этот раз конники. К утру мы вошли в г. Чугуев. Это было второго августа 1943 года. И с этого дня колесо фортуны стало набирать ещё большие обороты. Чугуевский период длился ровно неделю и был самым тяжёлым за всё время моего пребывания в неволе. Ноги покрывались струпьями, ссадинами, т.к. я был бос. Мои ботинки, как я  говорил, увели ещё в Харькове при санобработке. Мы видели, как немцы теряют покой. События на фронте, очевидно, не сулили им ничего доброго. Вот уж и оборону себе подготовили там, где мы вырабатывали свою норму - три кубометра, за счёт нашего горба. Мы горбячили - они пугали нас собаками. Хозяева стали подозрительны и ещё более агрессивны, а положение на фронте - не предсказуемым.
 Что же произошло с нами на новом месте жительства - в Чугуево нас разделили на две половины, предварительно оговорив наши назначения. Одни так и остались землекопами. Меня из землекопа превратили в конюшего. С этого момента судьбы людей обеих половин пошли разными дорогами, которые уже не пересеклись.
 Работу по уходу за лошадьми я сначала принял, как подарок судьбы. Я ещё не знал, что меня ожидает. Я вспомнил отрочество. Во дворе, где мы жили, находилась конюшня, принадлежащая горздравотделу. В ней содержались три лошади. Конюх - дядяПетя был отменный лошадник, любивший этих животных. В конюшне царил особый мир со своим уставом и порядком. Детвора любила это место. А конюх дядя Петя был для нас фигурой легендарной. В Гражданскую воевал вместе с самим Чапаевым. Мы заходили в конюшню и дядя Петя сразу же нас приобщал к труду. Он часто брал нас с собой купать лошадей. Запах сыромятных ремней, смазанных дёгтем и сухого сена в конюшне, создавали особую атмосферу уюта и покоя. Нас всегда тянуло в конюшню к лошадям и дяде Пете.
 ...Теперь всё было по другому. Не та конюшня, лошади (две пары) и конюх. Впрочем, конюх - я, Хозяин другой. Их много - хозяев. Они будут следить за мной и за моей работой. Я чувствовал, как, кроме наступающего на пятки бессилия, мне не дают покоя мои ноги. С 10 июля они не знали никакой обуви.

Рисунок автора

Об этих днях плена написаны стихи:
«Такие не примут режима» http://www.stihi.ru/2016/05/10/1023;
«Высшая мера» http://www.stihi.ru/2016/08/07/7422;
«Как тягостный сон» http://www.stihi.ru/2016/08/08/6209;
«Язык очерствел» http://www.stihi.ru/2016/08/09/888;
«Три куба земли» http://www.stihi.ru/2016/08/10/1149.