Оцинкованная любовь

                Посвящается моей маме, Максимовой Вере Константиновне.

Оцинкованный бачок ставился на плиту. Стенки  бака внутри  покрыты желтой накипью, на дне -  крышка с дырками. В бак погружалось бельё.
 
Хозяйственное мыло стругалось на терке и пригоршнями засыпалось в бак.   Из оцинкованного ведра наливалась вода и начиналось  кипячение. Деревянные щупальца распутывали закручинившиеся простыни.

Запах и пар наполняли весь дом движением, как свисток паровоза при отходе поезда.

Корыто устанавливалось на стул и табуретку. Пустое корыто любило  раскаты грома.   Снаружи корыто мерцало  кристаллами цинка, а изнутри  было светло-рыжее.

Бак переворачивался вверх тормашками и содержимое со вздохом облегчения выворачивалось на дно корыта. Выливалась и вода, а пена сугробами пузырилась, как кучевые облака.

На стиральной доске, тоже оцинкованной, белое месиво до визга терлось о ребра доски  и бросалось в таз, покрытый мозаикой хлопьев сверкающего цинка. 

Корыто в такт раскачивалось на ножках-стульях. Брызги старались долететь до обоев, но падали, обессилев, на стол, покрытый клеёнкой,  и на журнал «Крокодил», №7 за 1964 год.

Руки мамы взлетали, как пионерские флажки с надписью «Миру мир», когда она тыльной стороной ладони откидывала прядь волос.  Платок, завязанный узлом вперед, как кокарда на фуражке офицера, с трудом удерживал копну блестящих маминых волос без единой сединки.

Скрученное бельё «трёх-очковым» броском  летело в тазик со звуком жидких аплодисментов. Тазик был дальним родственником по цинковой ветви бачку, ведру и корыту.

В корыто водопадом  устремлялась  бутылочно-зеленоватая, ледяная вода, возможно +4 град. С.   Моток синьки, похожий на луковицу, мотался на дне и, о, чудо преображения, вода синими клубами окрашивалась в благородный и романтический цвет неба и моря.

А до подсинивания бельё полоскалось в нескольких водах, что символизировало окончательное очищение от всего мирского и суетного.

Опять всё отжималось, опять траектория в таз и далее по лестнице  на сумеречный чердак, на серые верёвки, на мороз.

На следующий день или позже,  белая, в синих крапинках фанера  заносилась в дом, источая зимнее благоухание. Утюг, не оцинкованный, но всё-таки с желтовато-коричневым никелированным взглядом, разглаживал складки, электрически потрескивая и издавая недовольное шипение.

После желанно-мучительных для всех участников  махинаций, т.е. манипуляций, простынки, наволочки и     пододеяльники, тихо и бережно укладывались на диван-кровать, пахнущий мебельными полимерами. Бельё заслуженно отдыхало.

Снежно-синяя кипень постельного белья была материальным воплощением   материнской любви. Эта любовь не ржавела.

Возможна материнская любовь тоже  была оцинкованная.