40 дней фашистской неволи

Посвящаю светлой памяти солдат и командиров 208 гв. стрелкового полка 93 гв. стрелковой дивизии, с которыми я разделил участь военнопленных в конц. лагере в г. Харькове с 5 июля по 13 августа 1943 года.

 Мне 69 лет. Жизнь позади. Много в ней было всякой всячины. Однако, годы войны, как шипы в памяти, в моей жизни занимают особое место. Они прекрасны. Это молодость, надежды, мечты. Вот, если бы молодость не перепахала война. Всё разбилось вдребезги, как только она началась, а главное - учёба. Мечта была одна - хотел быть художником. Мечтал учиться в Ленинградской академии изобразительных искусств. Война разбила вдребезги и мечты и надежды.
 До службы в армии работал калибровщиком на заводе. Завод выпускал снаряды к 76 мм полковым пушкам. Лозунг тогда был один - всё для фронта, всё для победы. По призыву в Армию в 1942 году зачислен курсантом в Чкаловское пулемётное училище (ныне город Оренбург) по специальности - станковый пулемётчик (ВУС-2) с присвоением звания - рядовой.
 Это было время ожесточённых боёв под Сталинградом (ныне Волгоград).Не дослужив и шести месяцев и не присвоив звания офицеров, новоиспечённых курсантов двумя потоками отправили под Сталинград. Это были юноши, которым в ту пору было по 18 - 19 лет. Все они остались под Сталинградом.
 В конце декабря 1942 года, так же без присвоения офицерского звания я попал в третье последнее отчисление. Таким образом мои военные дороги со Сталинградом разошлись. Дорога от Оренбурга к фронту была очень долгой - более месяца. Железные дороги были забиты военными эшелонами и не успевали их пропускать к фронту. В феврале месяце 1943 года эшелон достиг станции Волуйки. Здесь был зачислен в запасной полк действующей Армии.
 В начале марта 1943 года попал на фронт. Первое боевое крещение получил под Белгородом на Курской дуге. В конце этого же дня, 5 июля, после ожесточённого боя попал в плен. В этом же бою меня ранило и контузило. Снаряд прямой наводкой попал в окоп. Первым снарядом пулемёт был разбит. Второй выстрел стоил жизни командира отделения Антона Николаевича, уроженца города Оренбурга.
 Через 40 дней бежал из плена. И - снова действующая армия. Прошёл с боями Украину, Молдавию, Румынию, Болгарию. В 1947 году демобилизован и вернулся на родину в г. Бузулук. Здесь и живу по настоящее время. Пенсионер, инвалид второй группы.
 Я - пожилой человек. Жизнь позади. В ней было много всякой всячины. Однако годы войны и особенно 40 дней немецкого плена в ней занимают особое место.
 Трагические события далёких военных лет волнуют меня и теперь. С моей точки зрения они не объяснимы, хотя что тут объяснять? Сила всегда ломила силу. Но вопрос в другом: как же могло случиться такое? Я до сих пор продолжаю знакомиться с большой мемуарной военной литературой: воспоминания Жукова, Конева, Малиновского, Гречко, Рокоссовского, Чуйкова и т.д. и т.д. Переворошил седьмой том, где описаны события 1943 года на Курской дуге в двенадцатитомной истории ВОВ. Но нигде не нашёл то, что искал. О событиях 5 июля 1943 года под Белгородом либо вовсе не говорилось, либо говорилось вскользь, как бы между прочим, как о событиях весьма мало значимых.
В общих фразах, наполненных демагогией, почти всегда превозносилась мощь Страны Советов и умалялись достоинства противника. До войны прошло много фильмов именно такого политического настроя. И один из них: "Если завтра война". Его помнят люди старшего поколения. На деле, когда немец 22 июня 1941 года вторгся в пределы нашей Родины, всё получилось наоборот. Уже через три месяца немец оказался под Москвой и на берегах Волги.
 Мы, кичившиеся своей военной мощью, профукали начало войны, оказались неспособными изменить развитие событий на фронте в свою пользу. Брестская крепость с отдельными очагами отчаянного сопротивления не меняла картины растерянности и хаоса,которая царила тогда.
 Заведомо предвзятая ложь, бытовавшая в предвоенное время, искажала реальную действительность, вела к самоуспокоенности и отсутствию элементарной бдительности. Дескать, противника шапками закидаем. Эдакая шапкозакидальническая политика. Пример тому - Финляндия. Финская война стоила нам 150 000 загубленных жизней. Истинная правда о ней умалчивалась десятилетиями. В послевоенное время, поддерживая коммунистические режимы, мы удосужились развязать локальные войны в Чили и Никарагуа, в Анголе и Эфиопии, В Корее и Вьетнаме. И, наконец, десятилетняя война в Афганистане, перешедшая в Чеченскую войну. В самом деле - не много ли войн? А с другой стороны, какую пользу от них получили? Сильнее от них стали? Экономику подняли до недосягаемых высот? Получили во всём одни отрицательные результаты. А теперь в связи с перестройкой, начатой последним Генсеком Горбачёвым; страна потеряла своё лицо когда то самостоятельного государства, занимая даже среди стран третьего мира далеко не первое место. Так могли подорвать экономику только временщики - лица, в прошлом составлявшие партийную элиту и в новое перестроечное время вновь оказавшиеся у рычагов управления государством.
 Но опять возвращаюсь к событиям Великой Отечественной Войны.
Войну я видел не на расстоянии,
Попав в её смертельное кольцо,
Я - рядовой, в своём солдатском звании
Три года ей заглядывал в лицо.
 В лицо смерти и окровавленные лица солдат, Солдат, потерявших руки, ноги, Наконец, потерявших рассудок. Словом, тех, кого война на всю оставшуюся жизнь сделала калеками.
В картине всемирной бойни на протяжении почти трёх лет я видел нечто страшное, позорное, отвратительное и в то же время отталкивающего, что превращало человека в лютого зверя, отнимающего у него рассудок и власть над собой.
 И я возненавидел войну, как только мог. И усомнился в величии и благоразумии вождей, развязывающих войны. Любой войне, если она несправедливая, нет оправдания. Войны начинают не солдаты, а бездарные политики, стремящиеся поднять себя выше своего народа. Кстати , подобным эгоизмом, доведшим его др мании величия, отличался и отец родной, Вождь всех времён и народов. Может быть и ВОВ для Советского Государства и началась так - подобно катаклизму, с катастрофического обвала, который в первые месяцы войны унёс миллионы человеческих жизней, а другим уготовил жребий оказаться в  фашистской неволе.. 
 И последнее. Я преклоняюсь перед мужеством советского солдата. Это он - рядовой труженик войны истинный герой её свернул шею фашистскому зверю и победил.
 После Сталинграда Гитлера не покидала мысль о реванше. Он решил взять его на Курской дуге. Дуга - это выступ, который ограничивался по фронту городами: Белгород, Курск, Орёл.
 Наш 206 гв. стрелковый полк 93 гвардейской стрелковой дивизии входил в зону левого фланга и располагался против города Белгорода. Именно здесь с утра 5 июля 1943 года произошли события, которые сразу же приобрели самый трагический характер. Шквал огня обрушился на нас внезапно и носил характер артналёта. Длился он минут 20, не более. После него наступило затишье, длившееся минут 10 - 15. Все решили, что этим и кончится,
однако, на деле получилось другое.
 Земля дрогнула. И всё нарастающий гул накрыл землю завесой огня и дыма. Вражеская артиллерия работала беспрерывно в течении 5 часов. После этого, где-то к 12 часам в небе появились первые бомбардировщики. Оборона перекапывалась вторично. Землю рвали бомбы. И грохот от них не умолкал до двух часов дня. В третьем часу дня появились первые танковые колонны. От их появления линия горизонта превратилась в сплошную тёмную полосу. В этот момент наша оборона представляла собой не весёлое зрелище. Но мы стояли и готовы были к бою танками. На нас надвигались "тигры" и "пантеры" и тяжёлые самоходные орудия "фердинанды". Постепенно иссякал боезапас. Вышли из строя солдаты и их огневые точки, были разрушены землянки, блиндажи.
 Словом, оборона, которую мы возводили в течение трёх долгих месяцев в период относительного затишья, под напором превосходящих сил противника то там, то здесь, трещала по швам. Командиры рот потеряли связь с батальонами, батальоны - с полками, полки - с дивизиями. Таким образом, отсутствие связи между соединениями создало нервозность. Многие командиры в целях сохранения жизни своих солдат готовы были временно оставить оборонительные рубежи, но не было приказа на отход, продиктованного свыше. Поддержки тоже не было. Наши орудия молчали. Самолёты в воздух так и не поднялись, даже тогда, когда нашу оборону бомбили вражеские самолёты. Вражеские танки вышли к нашей обороне на расстояние прямой наводки и стали нас расстреливать в упор. На прямую наводку вышел танк, который ещё до этого вёл с нашим пулемётным расчётом боевую дуэль. Один из выстрелов вывел из строя пулемёт, убил командира взвода. Следующий снаряд разорвался рядом с нами, прямо в окопе. Первый номер и я были этим снарядом контужены и ранены. Последней мыслью было: вылезть из окопа наружу. Очевидно, это удалось. Я залез в бурьян и это спасло меня от шальной пули. Когда я очнулся,сознание вернуло меня к страшной действительности. И первой мыслью было: как всё глупо и безнадёжно. И вслед за ней - другая: могло быть всё по другому, отступи мы назад. Да, да, приказа не было. А как ведь хотел комроты связаться с батальоном. Связи не было. Но куда же подевались связные? Долго мы ждали их оттуда, сверху. Так никто и не пришёл. Начни отступать - своя же падла в расход пустила бы. СМЕРЖи работали исправно.
 А почему же ни одна пушка не пукнула? Ни одна "Катюша" не дала о себе знать. Хотя, как посмотреть. Военная хитрость на поверхности. Мы, как могли, оттягивали на себя силы врага, а тылы в это время готовились, подготавливая себя к активным действиям. Почему, когда вражеская авиация забрасывала нас бомбами и мы, почти оглохшие не знали куда деваться, что делать, почему именно тогда ни один наш краснозвёздный ястребок не взлетел в небо. Тоже маневр? С далеко идущим тактическим прицелом.
 Мысля так, я не слышал немца, который подошёл ко мне со стороны спины. Но, когда он тронул меня своим штыком, я повернулся. Надо мной стоял откормленный верзила в кожаных шортах. На лице - ухмылка. В глазах - выражение превосходства. Так вот она - высшая раса.
 -"Бистро стоять" - скомандовал он.
Превозмогая боль в левой стороне груди, слабость и тошноту, я кое-как поднялся на ноги. Солнце палило неимоверно. Язык распух и почти неумещался во рту. Хотелось пить. То, что   я увидел и поразило меня и в то же время вселило полное безразличие. И опять - только бы глоток воды.
 По полю, заросшем бурьяном, мельтешили люди. В тёмных мундирах - немцы и наши солдаты в выцветших серо-зелёных гимнастёрках. Немецкие танки стояли полукружьем, оцепив поле с трёх сторон. Наши солдаты под присмотром немцев хоронили своих убитых в этом бою. Я понял, что не только наша рота, батальон, полк - дивизия понесла в этом бою большие потери.
 Немцы собирали нас в большие группы. И когда оказалось, что никто не забыт, последовала команда сесть и ждать др сумерек. Каждый из нас думал о том, что будет дальше. Надвигалась ночь. Уже два дня мы были без воды и пищи. Что ждало нас впереди - об этом не мог сказать ни ротный, ни батальонный. Они, как и мы, превратились в одну серую массу, дальнейшее существование которой было непредсказуемо, и зависело теперь от наших "господ" в тёмно-зелёных мундирах.
Выносливость – это она
И молодость – добрая сила,
Когда бушевала война,
Надёжно от смерти хранила..

И я не оглох, не ослеп
От голода, холода, жажды
В потоке военных судеб,
Судьбу испытав не однажды.

Не тронула пуля меня,
Не сыпалась глина за ворот,
Живым выходил из огня,
А всё потому, что был молод.

Не верилось в страшную быль,
Что где-то, у кромки заката
Лицом упаду на ковыль,
И нет, ни войны, ни солдата.

Ни неба, ни света, ни тени.
Земля, как родимая мать,
Укроет худые колени,
Волос побуревшую прядь.

Но сладится всё, да не так,
Прогнётся судьба на изломе,
И будут и плен, и барак,
И вши на истлевшей соломе.

И тот изнурительный бой
Без вспышек, стрельбы, канонады,
Безмолвная схватка с собой,
Не знавшая тоже пощады.

Запомнилось это навек.
И это ли всё не от Бога?
И жизни изменчивый бег,
И всуе земная дорога.

 Перед тем, как стемнеть, немцы ещё раз проверили нас, пересчитали, взяли на учёт раненых и заставили присматривать за ними. Моё ранение было незначительным. Очевидно, мелкий осколок лишь чиркнул по коже, где в это время была рука. Кто ж такое помнит?
 Никаких недружелюбных действий немцев мы не видели. Как раз наоборот. Это удивило нас. Позже мы поняли почему. К 1943 году у нас в плену тоже было много немецких солдат. Им гарантировалась жизнь и вполне сносное существование. Вот здесь то, пожалуй, впервые, и единственный раз, Гитлер перед Сталиным решил продемонстрировать знание законов, закреплённых венской конвенцией, где прямо говорилось, что отношения к пленным должны строиться на гуманистической основе, дающей человеку право на жизнь.
В первые дни, оказавшиеся удачными для немецкой армии, Гитлер чувствовал себя преуспевающим наездником, сидящем на белом коне, и решил хотя бы чуть-чуть расслабиться и показать своё великодушие. Но война продолжалась и вносила свои коррективы. Нам, солдатам, было не до высокой политики. На поле боя мы хоронили своих солдат. Выросли первые могилы. Немцы из похоронной команды довольно ревностно следили за нашей работой.
 Когда стало темно, нас выстроили в колонну и повели на переправу через Северский Донец. Перейдя на правую сторону реки, колонна двигалась по какой-то просёлочной дороге. Двигалась в юго-западном направлении. И здесь немцы, конвоировавшие нас, выражали к нам знаки терпимости.
 Что же было у немцев на уме - об этом никто не знал и не мог знать. И это, конечно, тревожило. Враг - он и есть враг. Вероломство - это тоже его оружие. И кто знает, в какую минуту он им воспользуется.
 Мы шли около часа и где-то к полуночи оказались в деревне. Она была выжжена до тла и представляла пепелище. Что-то ещё горело. Дым кругом. Как светляки на сером пепле, валялись головёшки. Одни печи да печные трубы высились на фоне неба, как немые свидетели случившегося.
 Испытывал странное состояние: жажду и озноб. Ну, с жаждой всё ясно, а вот озноб откуда? Сидели в темноте и снова думали о том, что же произошло с нами. Что же эта судьба-злодейка с нами так поступила? И хотя мы ещё не до конца верили в случившееся, один вопрос, как кол в голове, никому из нас не давал покоя: Кто же нас предал? Русский бог? А небесный где был? Если бог небесный отвернулся от нас, то почему земной не встал на нашу защиту? Ведь мы для земного бога как-никак - свои люди. С этими мыслями мы так и промаялись, даже не подремав до рассвета.
 С рассветом стали проясняться контуры деревни. Картина открывалась безрадостная. Деревня была безлюдна. Каждый двор сгорел до тла. Серый пепел и чёрные головни валялись повсюду, к тому же висел в воздухе запах гари. От горевшего зерна к горлу подступала тошнота, усиливающаяся голодом и жаждой. Печные трубы, одиноко стоявшие на безлюдных подворьях, усиливали картину безысходности и полного опустошения. И никакой живности. Собаки и те не пожелали оставаться в таком запустенье. Одни лишь раненые своим стоном оглашали руины.
 Поднялся немецкий конвой и стал выявлять умерших. А таких только у нас набралось не менее десяти человек. Умерших хоронили в огородах.
 Перед тем, как двинуться в путь, немцы организовали "водопой". Благо, чего-чего, а воды в колодцах было достаточно. Мучимые жаждой, посеревшие от дорожной пыли и вчерашнего боя, набросились на воду. Тут же отмывали лица и, как могли, освежались. Немного полегчало. Колонна двинулась в путь. Двинулась навстречу неизвестности.
 Мы шли в тыл - на запад, а мимо нас, на восток, почти нескончаемым потоком передвигались все наземные части войск: мотопехота, танки и просто пехотные соединения.
 Вот уже почти сутки находились мы в немецком плену. За трое суток во рту - ни крошки. Кто-то сказал, что идти будем аж до Харькова. И действительно, скоро мы увидели сплошной поток движущихся навстречу друг другу машин. Асфальтовое шоссе позволяло двигаться машинам одновременно в 6 рядов, такого обилия техники до этого никто из нас не видел.
 Мы двигались параллельно шоссе, взбивая пыль множеством ног. Над колонной стояло рыжее облако. Ни головы, ни хвоста колонны не было видно. Она растянулась до горизонта, если смотреть вперёд, и так же, до горизонта, если смотреть назад. Под палящими лучами июльского солнца, изнывая от голода и жажды, двигались сотни тысяч людей, судьба которых была отброшена в неизвестность. Привалы делались лишь для того,чтобы похоронить умерших. Новые могилы рождали прежние мысли и обостряли и без того натянутые нервы. И опять с туманом в голове всплывало: "нас предал русский бог". И я снова пытался найти ответ на тот же вопрос: как могло случиться, что мы все, а это так много, оказались пленными. И ведут так, как обычно перегоняют скот. Хоть конвоиры по-прежнему вели себя в "рамках приличия", но глухое чувство неприязни к ним и унизительность положения, в котором мы оказались, не примиряли нас с собственной судьбою. Нас предал русский бог - не давало покоя.
 Где-то к 5 часам дня колонна резко изменила направление и стала уходить в степь - вправо. Скоро потерялось шоссе и его машины. Подходил к концу первый день плена и надвигалась его вторая ночь. По ходу движения то слева, то справа виднелись деревни. Ни в одну из них мы не зашли. Июльский зной, казалось, вот вот выжжет всё живое. Жажда не покидала, а чувствовалась всё острее. Кругом степь, безлюдье и выжженная трава. Столько оврагов я никогда нигде не видел. Степь, буквально, морщинилась оврагами. Около одного из них колонна остановилась. Это был батя-овраг - широкий, глубокий, и с почти падающими вниз склонами. Дно оврага, скрытое полумраком, было где-то внизу, казалось, на недосягаемой глубине.
 Часть конвоя уже стояла на другой стороне с автоматами на шее. Они о чём-то переговаривались, жестикулировали и показывали вниз. Овраг был так велик, что без труда вместил бы не одну такую колонну. Мы все мучительно ждали чего-то самого главного,
с мыслями самыми двойственными. Замысел немцев можно было истолковать по разному: немцы хотели напоить нас и уберечь; они замыслили тайно рассчитаться с нами и расстрелять здесь, в этом овраге. Наши мысли склонялись ко второму. И они были ужасны. Многие слабые души были во власти паники. Было страшно смотреть на этих людей, уже заранее отдававших Богу душу, приговоривших себя к смерти. Но как не ужасна и страшна была эта мысль, надежда теплилась. Во мне всё щетинилось, протестовало против пассивного смирения. Хотя, откровенно говоря, в этой ситуации мы были ещё более беспомощны, чем вчера, там, на поле боя. Стоя над оврагом и прижимаясь друг к другу, никто из нас не знал, что делать и как вести себя. Более унизительного положения нельзя было себе представить.
 Последовала команда: "Вниз" - и мы кубарем стали съезжать на дно оврага. Дожидаясь своей очереди "лететь вниз", думал о вчерашнем бое. Сколько погибло ребят. Ишбулатову раскроило голову автоматной очередью. Зарубин - комвзвода был убит осколком снаряда, разорвавшегося внутри окопа. Жариков, Топилин, Проскурин, Юдин и много других - раздавлены танком, когда все они находились в блиндаже. Ночь надвинулась неожиданно. На дне оврага было почти темно. Под нами журчала вода. Мы утоляли жажду, смывали с себя потную грязь, пропитавшуюся солью. Овражная ночь не принесла нам покоя. Мы ждали выстрелов оттуда - сверху. С той и другой стороны вниз были нацелены ручные пулемёты. Мы слышали над собой немецкую речь и солдат, нёсших над оврагом солдатскую службу. Ранним утром последовала команда: "Вверх! Выходи!" Овражная ночь кончилась и нас стали вести дальше.
 На рассвете покинув овраг, это было 7 июля, мы долго шли по степи, пока не вышли на большую дорогу. Вдали, километрах в четырёх от нас, где место было выше, мы видели, как двигались машины. Они шли широким потоком и мы поняли, что это был всё тот же большак, соединяющий Белгород с Харьковым.
 Тяжело раненые, умершие накануне, были преданы земле. С каждым новым днём немцы ужесточали режим движения. Силы работали, почти на последнем пределе. На ночлег встали в степи. Мучили жажда и голод. Ночью было холодно. Только и грелись, что прижимались друг к другу. Теперь вчерашнюю ночь принимали, как самую беззаботную: благо, воды было вволю. Так и прокоротали ночь под открытым небом.
 Сразу же с раннего утра вновь началось изнурительное движение. Курс - на запад. Когда проходили одну большую деревню, с добротными избами и богатыми дворами, столкнулись с тем, что нас поразило: выстроившиеся вдоль улицы люди встретили нас не просто недружелюбно, но и агрессивно. обливали нас грязью, плевали нам в лица. Неприязнь была дремучей. И вовсе не из-за патриотических чувств. Кричали, глядя в глаза: "Жаль, вас не всех перебили. Чтоб вас сгноили в концлагерях! Жаль, что Сталина с вами нет!" Старики и старухи не скрывали своих чувств. Чего здесь было больше - национализма или мстительности, когда память воскресала раскулачивание и деревенскую жизнь 30-37-38 годов.
 На следующий день мы вошли в зону повышенной населённости.Деревни чередовались одна за другой. И, наконец, в полдень на следующий день, на горизонте замаячил крупный город. Это был Харьков. Он поразил воображение своей огромностью и белизной зданий. Он и в руинах был красив и величествен. Много стекла, бетона и широких улиц. На меня тогда он произвёл большое впечатление, встав над землёй  каким то неземным миром.
 Мы шли по городу довольно долго, изнемогая от нестерпимого зноя. Сначала улица уходила вниз. А пройдя её и поднявшись вновь, нам на пустыре открылся "город" в городе. Городок стоял на высоком месте и был обнесён высокой серой каменной стеной. Мы прошли внутрь городка через широкие железные ворота. Внутри возвышалась целая система зданий. Окна многих из них были зарешечены. Всюду от стен стелились тени и первым впечатлением было - неприветлив город, тёмного много серого камня. Позже узнали - городок этот - бывшая тюрьма при Советах. теперь в этой тюрьме оказались мы, в другом качестве и при другой власти. Это место люди нарекли "холодной горой". Здесь, в этом концлагере я познакомился со всеми формами унижения человеческого достоинства. Здесь прошли первые дни нашего вживания в новую жизнь, полную лишений, где зрела мысль о побеге, не дававшая покоя ни днём, ни ночью.
 От своих собратьев, попавших сюда ранее, узнали, что мы из всех пополнений - самое крупное. Действительно, многотысячная масса людей создала настоящее "половодье в зоне. Весь внутренний двор еле-еле вмещал пополнение. Через некоторое время появились представители лагерной администрации. И сразу же, как говорится, с места в карьер.
 Немецкий офицер, державшийся  с достоинством, нарочито вскидывал голову, поправлял очки, как бы стараясь, как можно внимательнее разглядеть каждого из нас. От него не отставал другой, странно крутивший головой, как будто следил за кем-то. Три других были чинами помельче. Два немца из этой троицы достаточно сносно владели русским языком. Третий был переводчик.
 Стояли долго, пока немцы не раскачались. Главный немец оказался помощником коменданта.
Его обращение к нам переводил русский. Говоря, воздавал хвалу немецкому солдату, оружию, дисциплине. Затем заговорил о Курской битве - поражение русских закономерно. Это реванш за Сталинград и ответ изменнику Паулюсу и т.д. и т.д. Договорился до того, что в августе Москва покорится Гитлеру. Его помощник говорил о другом. О внутреннем режиме лагеря. Каждый военнопленный должен беспрекословно выполнять директивы администрации. Кто будет ослушник и подстрекатель, тот будет жестоко наказываться. Третий немец сообщил, что после этого митинга все пройдут санобработку. И последний, как бы представляясь нам, отрекомендовался, что он - куратор и посредник между лагерной администрацией и нами, будет следить, как каждый военнопленный будет выполнять лагерный режим, что он постоянно будет с нами заниматься физзарядкой. Впоследствии мы дадим ему кличку: циркач-акробат.
 Нас разбили на блоки - барак и блок 1 - 2 - 3 ... и т.д. И прямо отсюда повели в санпропускник. Заводили сотнями. Перед обработкой сбрасывали с себя истрёпанную одежду и бросали её в костёр. Внутри помещения мылили голову вонючим жидким мылом и обмывали себя водой. На всю процедуру давалось не более трёх минут. Затем шло переодевание. Выдавалась лагерная униформа военнопленного. Болотного цвета пижама и трико на бечёвке из обычной мешковины. Лагерной обуви не было. Всяк перебивался, как мог. Когда я вышел из санпропускника, в куче обуви своих ботинок не нашёл. Кто-то надел мои, оставив свои разбитые. Я остался босиком, да так и проходил без мала 40 дней. Всех, прошедших обработку, командами из 500 человек под надзором конвоиров отправляли к своим баракам.
 Нас, вновь прибывших, командами-блоками подводили к баракам и подселяли к тем, кто уже находился в них до нас. Каждый барак оказался длинным, метров на 200, каменным зданием, разделённым на ясли. Скорее, когда-то это были конюшни. А теперь здесь содержали людей.
Свалившись на солому, от всего пережитого я уже ни о чём не думал и погрузился в тягостный и тревожный сон.
 Пробуждение было внезапным, от страшного сна. В полудремоте - поле боя с печными трубами. Овраг. Я в овраге. Связанный верёвками по рукам и ногам. На меня наезжает танк, а я, как вошь на гребешке: ни укрыться, ни увернуться. Словом, как в рассказе Эдгара По с маятником. Но ладно бы только танк, за танком шли немецкие солдаты с вилами в руках и рогами на голове. Увернуться бы, да нет возможности. Увернуться - да нет дороги.
 Проснулся, а по спине - холодный пот. Шевельнулся - и подо мной зашуршала солома. И по тому, как дышали лежащие со мной вповалку люди, понял - не спят. В бараке было ещё темно. Стоял тяжёлый запах пота и прели. Пот - от людей. Прель - от соломы. И к тому же духота, как в бане. Как-никак, наруже - июльская ночь.
 О режиме дня было известно из выступления циркача. Каждый знал - три удара о рельс - время подъёма и т.д. Только ночью можно было отдаться думам, вспоминая пережитое: и далёкое, и близкое - мать, родной дом, совсем не далёкое поле боя на Северском Донце,
потери товарищей, дорога в неволю и теперешний финал. И опять неотвязная мысль: НАС ПРЕДАЛ РУССКИЙ БОГ.
 Теперь я хочу рассказать, как нас кормили. И речь, главным образом, пойдёт не столько о качестве пищи, сколько о технологии её раздачи. О каком качестве могла идти речь, к пайке сомнительного хлеба, скорее похожего на суррогат,смешанный с глиной. Давался приварок - ковш жидкости с кореньями брюквы, свёклы и картофельной шелухой.
 Меня больше поражало другое - сцены самой раздачи. Надо сказать, что сцены унижения военнопленных в зоне было обычным делом. Программа унижения была заложена в самом режиме - распорядке дня, в тех требованиях, которым военнопленный должен был подчиняться. Кормёжка - раздача пищи - была одной из её форм. Надо было видеть, что творилось у лагерной кухни. Два раза кормили тех, кто был на работах. Кто оставался в зоне (ослабшие, больные) получали пищу один раз - утром.
 Походная кухня вставала у стены и к ней тянулась шеренга людей с котелками, ложками, а то и так, без этой атрибутики. Каждый блок подходил к кухне под присмотром лиц, избранных администрацией. Мы их про себя называли "паханами". Они же выступали и в другой роли, которая от нас скрывалась, но мы её чувствовали интуитивно. Как правило, они выполняли роль доносчиков - стукачей. Стукач постоянно следил за моральным состоянием вверенных ему людей.
 У кухни часто разыгрывались сцены, выходившие за рамки элементарного приличия. Полуголодное существование превращало человека в существо, похожее на животное, вызывало в нём проявление низменных инстинктов, и тогда люди переступали грань и теряли контроль над собой. За это они получали своё. Их усмирял повар с черпаком в руках и "пахан". Но голодному, что пьяному, море - по колено. И потому, ради пайки шли на унизительные сцены, даже на мелкие подлости: крали ложки, котелки, кружки и т.д. За это наказывали свои же, играя с такими "в тёмную". Но изголодавшиеся люди были слабее и ниже рассудочности.
 В том психологическом климате, который царил в зоне, не трудно было потерять равновесие и обречь себя на ещё большие испытания. Вероятность таких испытаний становилась выше, когда на смену заступал повар, которого мы, конечно, тайно, называли "черпаком". Этот мог так накормить, что его действа вылезали многим из нас боком: выбитые зубы, расквашенные губы. Садист по характеру, он любил измываться над нами. А стукачи, каждый из своего блока, активно поддерживали его вольности. После завтрака "пахан" сообщал о работах и о том, кто куда назначается. Прямо от кухни нас группами разводили на работу, которая пока была в зоне.
 Мы постепенно втягивались в лагерную жизнь со всеми её неожиданными поворотами. На первый взгляд однообразная, серая, как лагерная стена, она имела свои скрытые пороги и из-за них к ней нельзя было приспособиться. уже через неделю мы убедились, как лагерный режим уродовал духовно и физически, как он в постоянном напряжении держал наши нервы. Проверки с вызовом к коменданту, построения в блоках, придирки "стукачей", распространение ложных слухов, с последующим ужесточением распорядка дня - всё это не способствовало укреплению душевного равновесия. Если, конечно, об этом равновесии ещё можно было говорить. А тут - новая напасть на наши головы. Ввели обязательную физзарядку. На неё выгоняли людей сразу из нескольких блоков, под конвоем трёх немцев, приводили на площадь - двор, о котором уже говорилось. И начиналась многочасовая экзекуция, в результате чего "холодная гора" становилась самой горячей точкой лагеря.
 Проводил зарядку немец, который изъяснялся с нами на ломаном русском языке. Это была, пожалуй, самая колоритная фигура в лагере. И уже потому, что ходил в широких галифе и неизменных крагах, тогда, как все другие представители были в сапогах. Носил двойную портупею, напоминающую брючный ремень и чёрный галстук, приколотый к рубашке блестящей брошью. Ходил, как все, без головного убора и носил тонкие усики. Портрет, пожалуй, мирного человека. Но внешность, почти всегда, обманчива. Под внешним благородством и кажущейся добротой скрывалось чудовище. Достаточно сказать, что когда распалялся, бил военнопленных по лицу, грозился "мерами", внушая: -"Доходягам нет места на земле". Выбирая слабого, он подходил к пленному и переходил на ругань. -"Ты, русский, почему не умей? Ты есть свинья! Ты есть любить физкультура. Здоровый тело - здоровый дух! Ты есть мешок с дерьмом. Только плохой солдат не любит зарядка. Ничего, ничего. Я сейчас вас всех немножечко буду стараться встряхивать".
 Он отходил на середину поля и раздавалась команда: "Вперёд! Бегом!"
 Начинался изнурительный кросс. К этому страшному человеку, которого мы боялись больше всего, прилипла кличка "циркач- акробат".
 Работа на плацу не только не укрепляла силы, напротив, отнимала последние. Она делала из нас дистрофиков. Это была политика лагерного режима. с помощью которой проводилась акция умерщвления пленных, тем более тех, которые были "на грани". И одним из многочисленных её проводников был циркач-акробат.


К первым дням плена относятся стихи:
«Не тронула пуля меня» http://www.stihi.ru/2016/03/06/10653;
«Земля вразлёт» http://www.stihi.ru/2016/07/29/1511;
«Первая ночь в неволе» http://www.stihi.ru/2016/08/01/8227;
«Дорога в неволю» http://www.stihi.ru/2016/08/02/9035;
«Овражная ночь» http://www.stihi.ru/2016/03/07/1833;
«Неужто бесславье и плен?» http://www.stihi.ru/2016/08/03/1093;
«Сан пропускник» http://www.stihi.ru/2016/05/09/2681;
«В сталь стиха отливаются строки» http://www.stihi.ru/2016/01/29/1664;
«Кормёжка, как бомбёжка» http://www.stihi.ru/2016/08/04/4706;
«На спортивном плацу» http://www.stihi.ru/2016/01/27/1660.