1944-1947. От трех до пяти. 3

(Второе раннее детство. Пушкино)

Из первых в моей жизни книг (Аниных, сводной сестры) в памяти прочно осели три – без какой бы то ни было инициативы со стороны взрослых.

Первая – сказки на немецком языке (скорее всего, Братьев Гримм, с готическим шрифтом; мать Ани была финкой и прекрасно владела немецким языком). Каждая глава начиналась богатейшей цветной иллюстрацией, но еще попадались черно-белые картинки и в тексте. Первые буквы в главах были с изящными вензелями!

Вторая книга была по географии – о каких-то морских путешествиях. Из нее на всю жизнь в память врезались две иллюстрации. На первой, вертикальной, было изображено основание уходящего куда-то ввысь толстенного дерева (раз в пять толще человеческого тела), а слева от него – человек с длинным топором в руках. (Когда через много лет я научусь читать, то вспомню последнее слово в подписи к иллюстрации: «Тасмании»!) На второй, горизонтальной, иллюстрации была изображена морская лагуна, упирающаяся в пологий, поросший пальмами берег, за которым на горизонте виднелись далекие и высокие горы. А посредине лагуны, чуть левее, стоял большой парусник (скорее всего из путешествия Кука). А мне 4 года, и мною никто не занимается...

А третья книга являлась сборником задач по алгебре (для десятого класса). И так же, как и в предыдущем случае, в память врезался текст, прочитанный через много лет: «Упростить выражение», за которым следовали длинные вереницы математических символов и букв, занимавшие иногда по полторы строки. Сейчас у меня такое ощущение, что эти математические тексты я уже тогда понимал, хотя это кажется, конечно, фантастическим – со мной ведь никто не занимался и рядом никто книгу в руках не держал. О такой возможности частично свидетельствует случай с моими детьми. С пяти лет я стал учить старшего сына читать, а младший (ему еще не было и трех лет) в это время играл в свои игрушки. И вдруг в один прекрасный момент он присоединился к нам и… сразу начал бегло читать. Возможно, одним глазком он подсматривал, что и как мы читаем… Словом, или гений, или просто чудо!

Вернемся к трем «моим» книгам. Интересно вот что: все три книги виделись в памяти легко, без малейшего угнетения сознания – как луна в полнолуние. Я и сейчас чувствую зов этих книг к путешествиям, природе, сказкам, математике… Дорогие мои читатели, не бойтесь подсовывать втихаря подобные книги своим двух-четырехлетним детям – в этом возрасте почти все они гениальны и способны полюбить и почувствовать то, чему невозможно будет научить уже в десятилетнем возрасте!..

Из игрушек у меня были только двое канцелярских счет – большие и маленькие. Для меня они были грузовыми автомобилями. Еще я мог прикасаться к шахматам (которыми Петр Денисович когда-то играл с будущим шахматным гроссмейстером Василием Смысловым и с которым до войны жил на одной лестничной клетке), шашкам отчима и Аниной гитаре.

Полагаю, что два с небольшим года – от трех до пяти с половиной – я большей частью провел в московском садике, расположенном где-то на строящейся линии метро Красносельская–Сокольники (строительство тоннеля было хорошо слышно из подвала садика).

В садик я попал, возможно, по той причине: моя мама устроилась туда прачкой. Помню, как она снимала с печи тридцатилитровый оцинкованный бак, в котором кипятилось детское белье. Воздух был насыщен запахом каустической соды и простого мыла. В прачечную заглядывал один мамин знакомый, инвалид войны на костылях, которого я радостно и дружелюбно звал Коля-товарищ. В противоположность отчиму, он относился ко мне очень ласково.

Садик, по-видимому, был круглосуточным, поскольку помню себя в ночной спальне в садике, а по воскресеньям мама забирала меня домой в Пушкино. Но случалось, что я оставался ночевать в садике с мамой вдвоем. Возможно, мама подрабатывала еще и сторожем. Помню, что постель она стелила на большом разделочном столе на кухне, расположенной в полуподвальном помещении, которое кишмя кишело крысами, выбегавших из большого числа нор, которые почему-то не замазывались..

Напротив этого стола в левой части стены была дверь, ведущая в глубокий подвал с продуктами. Каменная лестница в два-три пролета вела вниз, где была отчетливо слышна работа метростроителей. Из подвала мама вылетала пулей, боясь, что может провалиться в туннель метро.

Из окон большой залы садика открывался панорамный вид на центр Москвы, и я помню праздничный салют Победы в сопровождении невероятного количества мощных прожекторных лучей в ночном небе – именно так впоследствии изображался салют дня Победы.

Из помещений садика в моей памяти остались: прачечная и кухня, зал со стульями, большая игральная зала, из которой дверь вела в большую же спальню, умывальная комната с индивидуальными шкафчиками для полотенец. В коридоре напротив входа в умывальную комнату была ниша, в которой лестница направо вела «в небо» – к низкой двери на чердак, куда меня тянуло, как черта ладаном. Кажется, за это я часто получал нагоняи.

В большой зале было много больших кубиков, из которых можно было строить большие замки. Был почти метровый грузовик с открывающейся (!) дверцей кабины. И, не считая новогодней елки, больше ничего припомнить не могу.

С классом для занятий помню лишь один курьезный случай. Воспитательница задает вопрос: «А кто может прочитать какой-нибудь стишок?». Руку поднял я. И вот я, сидевший в центре, абсолютно не знавший, что такое стихотворение, выпалил: «Солдат стоит на посту и варит обед». Всю жизнь я стеснялся этого эпизода, но мама рассказывала о нем, как ни в чем ни бывало. А теперь и мне до феньки на негативные реакции слушателей – важно, что я это ПОМНЮ!..

Спальня запомнилась особенно отчетливо. Я помню расположение всех сдвоенных кроватей в четыре поперечных ряда. Только сейчас до меня дошло, что кровати-то были детские, по метр двадцать, так что ширина комнаты, с учетом проходов между рядями, была всего шесть метров! А вот из детей даже смутно не запомнил никого.

Ночью в спальне начиналась особая жизнь. Она выражалась, прежде всего, в особом ощущении, наступавшем после того, когда все дети заснут. Ты находишься вроде бы и среди себе подобных, но в то же время и безмерно одинок. Это ощущение усиливалось загадочным, мистическим феноменом: молчаливо ползущими по стенам проекциями свилевых стекол. Они создавались фарами автомобилей и трамваев во время поворотов. Из-за этих «фильмов» я засыпал намного заполночь. (Эта тоскливо-светлая ситуация, к моей радости, повторится в шестом классе – в больнице, куда я попаду с воспалением легких…) К сожалению, эти ощущения не описать – их надо пережить…

И полным контрастом этой грусти являются безумства, устраиваемые иногда детворой в состоянии ощущения полной вседозволенности. Тогда в спальне начинается настоящий содом с бросаним подушек. Ну тут я хулиганил просто свирепо: мне удавалось две-три подушки забрасить на высокие кафельные отопительные печи – в пространство между печью и потолком. И уже когда шум был слышен, должно быть, за несколько кварталов, прибегала воспитательница, как-то наводила порядок и длинной шваброй с трудом стаскивала с двух печей заброшенные туда подушки…

Тогда еще не было требования от детей класть руки поверх одеяла – чтобы не забавлялись причинными местами. (Понятно, секса в СССР не было, но сами-то инструменты были!) Поэтому я «доигрался» и занес сепсис на головку члена. Помню, когда дети засыпали, приходила мама и парила его в поллитровой банке с каким-то настоем. Через два дня всё прошло...

Продолжение следует.
____________________

На фото: Дача №25, главный вход (1965 год. Слева – жена Соня, справа – мама, в центре – мой младший брат Николай с нашим сыном Владимиром).