Исповедь

I
В Распятии как будто [Христа] ищу – смысл. Это все-равно что в 5 лет почитать Ницше – [вымысел]. Меня ругают за неправильные поступки и ищут в углах затылок, а я действительно стою там и выщипываю на спине крылья. Меня отвернули в синих колготах и в разных тапках, ковыряю стенку указательным – застрял у Сатаны в лапах. Обида укрощает внезапно только не то, что надо, а то, что надо бесконечно злится на маму с папой. Тогда впервые в свои 5 хочу себе автомат со свинцовыми пулями или нож с пилой. Хочу быть настоящим взрослым, хочу заниматься войной!

птиц травить не успевших на Юг,
или бомбу спустить в песочницу,
кошек дворовых перебить прямо по позвоночнику.

Тогда злоба моя сокрушает видимость, я сквозь слезы тону в молитвах абсолютно неискренних. Проходил свое детство с рогаткой в кармане, я тогда уже бредил казнью Барза;на. Я хотел свою голову выкинуть к черту и вдогонку собакам воскликнуть: «апорт». Мой десяток, как тухлые яйца: в школе был дураком, оборванцем. Я играл в паранойю и по клавишам пальцем, волочил свои мысли в разорванном ранце. Начинал понимать Жюля Верна, Дефо, прочитал Вульфа, Смита, Декамерон.

Только в жизни по-моему что-то не то – слабовато держу оборону. И в 5-ом внезапные были мигрени от водки, таблеток, возможно, курения.
Потом я не помню [год или два] лежал на больничном, в палате, в бинтах.

были ли у меня друзья?
держал ли я смерть в руках?
продолжал ли убивать животных?
и жить на птичьих правах?

а вот издержки детства продолжали бить стекла. Кстати, меня били тоже. От этого я не становился умнее, а вот злоба – похоже.

II
Однажды отец попросил сходить меня за хлебом. Киоск оказался недалеко, у меня оставалось время. И я решил забраться на крышу высотки с батоном подмышкой, в тех самых колготах. С ними я не расставался, поэтому меня дразнили, видимо: они мне напоминали угол в пять лет и под ногами разбросанные крылья.
В тот май я понимал достаточно: шестнадцать лет исполнялось мне через два часа. Я решил провести время и улетающую стаю птиц, но от увиденного у меня впервые слиплись ресницы. И было больно смотреть вперед, меня заставляли, только с какой стати? И ружья с собой не оказалось, была только голова и образ Божьей Матери: я помолился на всякий случай, мало ли что меня накрыло – высота, напряжение или косяк выкуренный. Я просидел до шестнадцати лет, разговаривал с кем-то. И вряд ли меня начали искать: на улице стоял туман.
меня ведь за хлебом просили выйти, а не сходить с ума.

А может мне было [50]. Я плохо понимал действительность. Распятие с детских лет не давало мне покоя, его вид, его резус положительный. Я горел при виде икон и когда встречался с Господом – он меня гладил по голове, а я бегством занимался в дымоотводы. Я хотел сделать что-нибудь правильное, только с другой стороны.

когда-нибудь я её увижу, но для этого мне нужны патроны. И я получил их там, на крыше, когда из неба солнце выдавил. Увидел девушку на меня похожую: в колготах синих, с нежной кожей. С такими хрупкими запястьями и запахом в нарисованных косах. Я не заметил, как выкинул папиросу и обнял самое дорогое на свете. Тогда в ее глазах я впервые увидел, как растут дети – счастливые, маленькие - совсем не я. Я походил на ворона, но она… Она показала мне другую сторону, и я рассыпался скорбью. В то время мне необходимо было стать настоящим взрослым. Я начал хотеть заниматься любовью.