Вороны и ласточки

                Андрею Лученку.


1.(Вороны)

Зазеленела жизнью плаха - выносит птаха яйцо для страха,
во зло крещенскому морозу свою угрозу метаморфозу.

Мираж – видение - икона? В зените чайка - "Ливингстона",
но это время не для  чаек, а то, что выше за молчаньем -

за тишиной - за облаками, все наши мысли сводит в камень,
все безрассудства и поступки, как дым давно погасшей трубки.

Ведь: войны, беды и невзгоды - всё можно счесть - двоичным кодом,
счесть всё что будет - моментально… (и в этом есть большая тайна!)

Но чтобы тайне приоткрыться добавь к нечЕту единицу
и под палящими лучами, стать альбиносом среди чаек!

Так, вспомнив вновь о Джонатане, мысль прорывается к гортани…               


Я вижу город в синей дымке, как на рождественской картинке,
пространство в белой паутине врастает в акварель картины.

Трубит труба, гремят литавры, люди подобные кентавры -
эксперты боли, мэтры пыток - не раз работая в убыток:

где допоздна, а где ночами с мешкообразными очами
чуть-чуть торжественно и хмуро ведут - Авгура. Тень фигуры

ползет пятном вдоль эшафота. В руке свеча – в пол оборота,
ладонь над гаснущей свечою - мирятся роковой ничьёю.

Бьют в барабан, шипит волынка, в глазу слезинка, что соринка,
влечёт толпу до места казни - без сожаления и боязни.

Кого казнят? Не знаю точно. С цивилизованно-восточной
жестокостью – невосполнимой. И ветер в праздной пантомиме

гоняет листьев жёлтых пару - как прежний смех по тротуарам,

где их влечет все выше, выше - чтоб от тепла раскисли крыши,
чтоб от предчувствия повтора скатилось яблоко раздора.

Слегка эффектно, эпатажно, глашатай раскрывает важно
из недр футляра тонкий свиток - текст начинается с молитвы…

Сей муж сознательно и часто, вразнос критиковал начальство
чтоб сеять в массе ложь и смуту, за вред - вменяемый ему тут:

(предался он порочной связи в последней фазе лжи и грязи)
себя обрёк на истязание, за то, что лживы предсказания.

Но в счет голов над частоколом, утешит нас последним словом.
Свеча в ладонях догорает - все замирают. Часть вторая.



2.(Ласточки)

То, что мы канем – в речку камень! Где за бесплатно, с кулаками…
соседей загодя калеча - косноязычием, красноречием.

Нам мало - Мира, пресна - смута, да все мы тут-то полминуты
зарифмовали как «столетье». На черной ленте в трафарете 

вкрапление белых незабудок. Будите - Буду! Спать не буду…
От созерцания до мерцания во всём всесильно - отрицание.

Как основание и вершина (в своих делах непогрешимых)
наш сон летает над водою - чтоб радость скрещивать с бедою.

Без поражений нет салюта, «я» - есть предел для абсолюта,
межа что ищет передела - в пути сознания вне тела,

где в пряже нить мала и тонка! Сон не рожденного ребенка 
для круговерти - новый камень? Жизнь искупается стихами?

Стихами - что правдиво лживы? (их повторяет одержимый)
до немоты, до истощения - в витке словесного вращения.

Себя надеждой уничтожив, помилуй нас в прозрениях, Боже!
Чтоб рассмотреть всю кучу - в скопе, под телескопом, в микроскопе.

Сведя прямую с уголками - жизнь искупается стихами?
Самосожжением – повторением - за тишиной стихотворения.

Где злое зеркало разбито и кровь придаток реквизита -
чужое (пятое калено) – генома мысли во вселенной.

Уже гремят крюки и цепи! И если смерть – есть смысл у цели -
то, что назначено судьбою – грех, не смеяться над собою!

Грех не смеяться, не смеяться - без возмущений и вибраций,
жизнь - ветром сорванный листочек, в пробеле многих многоточий.

И это повод расставаний? (существова...) - существований...
(простите: дальше слов не помню) Но боль рифмуется с любовь.

Всё остальное – под запретом! Дам напоследок два совета:
не ври за так, не спорь пол силы, у свежевырытой могилы

сорвёшь сорняк - падёт элита - слезой излитой для гранита,
где не простит и не осудит - чужбину судеб - пришлый судя…