Вспышка. Часть 3

       Наутро она вышла на улицу с этой сумкой и ещё с одной — женской. Пошла к остановке... и вдруг ей почему-то захотелось посидеть не скамейке. Плюнула на всё, свернула в аллею. «Подумаешь, — десять минут ничего не решат. Покурю спокойно». Скамейка оказалась ломаной. Алёна стала искать глазами другую, досадливо прикурила на ходу. Тут ей вдруг захотелось прислониться к дереву. Голова закружилась, она схватилась рукой за ствол и... больше ничего не помнила.



                Часть 3. (Ранее: 2 - II).
               
       ...Белый потолок, светло-зелёные обои... Мягкая, широкая кровать, чистое постельное бельё в цветочек... Над собой она увидела старушечье лицо. Вполне интеллигентное (даже отвыкла уже от таких), и вообще, неплохое.
       — Кто вы?.. Где я?..
       — Ты, в общем-то, в ФСБ, хотя, здесь, в этом помещении, ты не была никогда. Всё хорошо. Отдыхай. Ничего плохого уже не случится. Я позвоню Диме, он подъедет и сам всё объяснит. Если ты чего-то хочешь — скажи мне, не стесняйся. Меня зовут Вера. Мы с Тасей будем всё время рядом.
       Алёна снова провалилась в сон.

       В следующий раз она проснулась, отдохнувшей и бодрой. Комнату узнала сразу. Яркое солнце, казалось, светило в окно. Алёна подошла, приоткрыла толстую штору и обнаружила... стилизованную под окно лампу дневного света. Окна здесь не было. Она подошла к двери. Дверь оказалась открытой, но явно нежилой: металлической снаружи и слишком прочной, способной выдержать любой удар, если не взрыв. Комната была уютной, а коридор — тоже нежилым, с несколькими такими же дверями по сторонам и металлическими, массивными, оборудованными чем-то воротами в торце. Одна из боковых дверей оказалась приоткрытой, она подошла и услышала голоса — Дмитрия, Веры и ещё какой-то женщины. Все голоса были отнюдь не старческими (как, кстати, и у её родителей до самого их конца). Алёна открыла дверь и вошла. Заходя, она в первый раз обратила внимание, во что одета сама: на ней было что-то вроде тёплого и вполне хорошего тёмно-малинового тренировочного костюма. «Ну, ладно», — решила она.
       — Здрасьте.
       — Привет. Ну, как ты себя чувствуешь? — спросил её Дмитрий, как будто бы ничего не произошло.
       — Как идиотка, — ответила Алёна.
       — Это не самое страшное. Всё остальное у тебя сейчас в порядке. Садись. Ты не возражаешь, если все мы будем теперь на «ты»?
       — Не возражаю. Только вот теперь хотелось бы предварительных разъяснений.
       — Предварительных? Нет проблем.
       — Их нет теперь у меня или вообще?
       — У тебя. Кстати, знакомься. С Верой ты уже разговаривала, а это — Таисия, Тася.
       — Очень приятно. Надеюсь.
       — Мне тоже приятно.
       Тася была явно попроще Веры, но тоже вполне нормальная, в отличие от бесконечных немолодых психотехнологинь из общаг, уверенных в себе, матёрых и навзрыд одинаковых. Дмитрий продолжил:
       — Там, снаружи, тебе уже нечего делать, да и стало теперь опасно. Мы предлагаем тебе побыть здесь.
       — Да, судя по дверям, случайных посетителей здесь не ожидается. И как долго продлится это удовольствие?
       — Примерно полгода.
       — Ну что же, хоть в чём-то, наконец, определённость. Это уже радует. А что будет через полгода?
       — Конец света.
       — Чудненько. Туда ему, свету, и дорога. «Ей, гряди, Господи».
       — Вот видишь, как у нас всё полюбовно складывается!.. Я рад. Но если всерьёз (хотя, никто не сказал, что это было в шутку), то ты сейчас ещё отдохни, женщины тебе всё покажут, — чувствуй себя, как дома, а я побегу к ребятам, — там Толька сейчас отдувается, да и остальные, — а завтра мы приедем, и разговор будет серьёзным. Торопиться теперь пока некуда. Тебе, во всяком случае. Там, снаружи, ты отныне пропала, пока без вести. Остальное — завтра. Да, прости, твоё проклятие мы скопировали, а оригинал, кому надо, подбросим. Вместо прощальной записки. Чтобы искали поменьше. Сдаётся нам, что ты не возразишь.
       — Правильно сдаётся. Ха, а знаете, я ведь как-то раз, в 2006-м году, просила Полковника  меня арестовать и посадить в одиночку, чтобы хоть отдохнуть... Ещё вспоминала «Мастера и Маргариту»: "Нужно ли говорить, что свои показания Варенуха закончил просьбой посадить его в бронированную камеру. «Далась им эта бронированная камера», — проворчал следователь"...
       — Не посадил?
       — Вы же знаете... ты же знаешь, что нет. Похвалил моё чувство юмора. Сказал, что оно хорошо в любых жизненных ситуациях.
       — Это точно. Ну ладно, милые дамы, отдыхайте, до завтра! Кстати, Алёна, можешь теперь немножко расслабиться: здесь тебя больше никто не слышит, а нам тебя слушать не нужно. Ну, всё, до встречи!
       Дмитрий ушёл через ворота в торце, за которыми оказался тоже коридор, совершенно тёмный, такой, что он включил фонарик, прежде чем с каким-то сложным лязгом закрыть их с той стороны, а бабушки показали Алёне комнаты. Когда они показывали комнаты и всё, что в них находилось, они отличались даже почти красноречием, но «лишнего» слова из них было клещами не вытянуть, — хуже парней. Тася лишь согласилась подтвердить две алёнины догадки, сказав, что обе они с Верой раньше работали в КГБ, и что сейчас помещение, в котором все они обитают, находится глубоко под землёй. («Кондиционирование должно быть приличным».) Ещё Алёна задала вполне естественный вопрос:
       — Как же вы собираетесь прожить тут со мной полгода? А семьи, дети, внуки?
       Вера, как ни странно, ответила (видимо, это разрешалось, и теперь это имело какой-то смысл):
       — Коллектив, в котором ты оказалась, все, кого ты здесь знаешь, и мы, и мальчики — все бездетны и одиноки. Только не надейся, пожалуйста, что кто-нибудь захочет на тебе жениться, и дело тут вовсе не в твоих качествах, — нас собрали здесь совсем по другому поводу.
       — Так что, вся команда подобрана под меня?..
       — Не-е-ет, дорогуша. Команду, как ты выразилась, подбирали из своих собственных соображений. Никто не мог и предположить того, что тебе придётся в неё войти. Равно как и того, что ты нам вдруг так подойдёшь. Но вот если бы не ты, то нас обеих сюда, действительно, могли бы и не позвать...
       — Значит, это хорошо, что позвали?
       — Поживём — увидим. (Но и это не воспринимай, пожалуйста, на свой счёт.)
       Больше ничего Алёна выудить у них не смогла.
       Зато в подземном помещении имелось, кажется, всё, что нужно. По этому поводу Алёна испытывала разные чувства, от полного восторга до абсолютного ужаса. Ей ведь так никто ничего до сих пор и не объяснил: ни цели её похищения (факт которого был уже очевиден), ни назначения этих подземных комнат (если они действительно были подземными, — ведь дороги сама она не видела, а место их расположения ей всего лишь подтвердила Тася), ни ситуации в целом. Внутренне Алёна так и металась в противоречивых чувствах. Но уйти сейчас отсюда всё-таки не хотелось. В комнате, где она проснулась, ей сразу же показали её сумки — в целости и сохранности. Ещё в этой комнате стояли две такие же кровати, Веры и Таси, что сразу порадовало. У каждой из кроватей задёргивалась занавеска, а рядом было расставлено всё самое необходимое: по тумбочке с табуреткой, стулу и маленькому, но нормальной высоты столу, по шкафу, комоду, по достаточно пустому книжному шкафу (хотя, какая-то подборка книг и журналов везде имелась). Привыкнув к общежитиям с двухъярусными койками, Алёна почувствовала себя во дворце. И сразу же сама этого испугалась.
       — И что, такое помещение здесь всегда имеется про запас на какой-либо случай? На трёх человек?
       — Помещение — да. Но оно обычно остаётся почти пустым, хотя, порядок поддерживается. Именно сейчас на трёх человек оно было спешно оборудовано вчера-позавчера, пока ты спала больше суток. Если здесь чего-нибудь не хватит, мальчики привезут. Если что — здесь и пустых, опечатанных комнат достаточно, но вряд ли они понадобятся, — всё необходимое уже готово, — поясняла Тася, а Вера согласно кивала.
       Ей показали санузлы, — нормальные, как положено. То же — кухня на трёх хозяек (у каждой — всё своё) и продуктовая кладовка. («Когда ты будешь занята — мы тебе приготовим, что скажешь», — её вопрос, чем же она будет занята, остался, по сути, вежливо проигнорированным). Зал, где Алёна впервые их всех застала, был ей уже знаком. («Книги, журналы и видеозаписи ты можешь брать любые и везде, — здесь нет ничего травмирующего».) Курить можно было на своих местах в зале, на кухне и за своим столом в спальне, где включались, оказывается, достаточные вытяжки. Ей только не понравилось тасино странное: «ПОКА можно»... Ещё из коридора одна дверь вела в медицинский кабинет. Там был доступен шкафчик со всякой мелочью — йодом, аспирином и пр., а большие шкафы, какие-то приборы, часть из которых оставалась ещё в коробках, и явное рабочее место врача находились за складной решёткой, выкрашенной в белый цвет и сейчас запертой на ключ.
       — Это — витино ведомство. Нам сюда без спросу нельзя. Но не удивляйся: иногда здесь работает не только Витя. А если вдруг что случится — всегда можно позвонить, — сообщила Вера.
       Был здесь, оказывается, и спортзал. Небольшой, но достаточный и разнообразный. Тася гордо констатировала:
       — Вот это здесь находится стационарно. Сейчас только для нас с Верой кое-что добавили, чтобы не утомлялись, но и не засиживались.
       Алёна встрепенулась:
       — Музыкальный центр есть, попрыгать можно, а вот груши и перчаток я здесь не вижу...
       — Их специально убрали накануне. Мы этим не распоряжаемся и ваших дел не знаем.
       — Й-й-ёшкин корень!.. Вот, вечно!..
       — Ничего, нас предупредили, что ты иногда выражаешься. А нам — не привыкать. Пойдём теперь в конференц-зал и твой кабинет, что одно и то же.
       — Куда-а?.. Ну, пойдём...
       «Кабинет и конференц-зал» впечатления не произвели. У одной стенки стояли два небольших ряда стульев, ничем не оборудованных. Напротив была пустая стена, — какая-то слишком пустая, похожая на скрытый экран. На столике в углу располагалось что-то вроде музыкального центра, зато, с несколькими парами больших наушников, провода которых сейчас были связаны пучками. У потолка в четырёх углах комнаты просматривались квадродинамики. Ну, и ещё — у боковой стенки действительно стоял нормальный письменный стол со множеством ящиков и удобный стул, но кроме лампочки, на столе не было ничего. Рядом — столь же пустая полка для книг, и ещё чуть дальше вдоль стенки — явно стоящее не на месте удобное современное кресло с большим количеством возможностей менять высоту и прочие параметры. Алёна не удержалась, легонько ткнула пальцем пустую стенку. Та действительно шелохнулась. Тогда она попыталась заглянуть за самый её край в углу — это получилось (бабушки молчали). Стенка действительно оказалась экраном, за которым — столик с видео-, диа- и аудиоприборами и два простых стула по бокам. Оставаться здесь дольше как-то не захотелось. «Хорошо ещё, что явной комнаты для допросов и пыточной камеры здесь не обнаружилось...» — мысленно проворчала она, направляясь за бабушками в зал. «Во что же я влетела?..»
       — Ну что ж, девочки, теперь можно и поесть. Если ни у кого нет других пожеланий, то я пока пойду, приготовлю всем что-нибудь на скорую руку. А завтра мальчики приедут — всё станет определённее, — сказала Вера.
       — Мне только, пожалуйста, двойную порцию, а то я — ещё не наевшаяся, — попросила Алёна, прикуривая.
       — Это-то, как раз, легче всего, голубушка, — промурлыкала Вера, удаляясь.
       А Алёна поймала себя на том, что тоже очень ждёт «мальчиков», каждому из которых было к пятидесяти или к шестидесяти, — ждёт ради той самой определённости или хотя бы чего-то около. «Ладно, — до завтра, это даже не полгода, — это уже совсем скоро...»
 
       Вера накормила до отвала. За столом велась оживлённая болтовня ни о чём. Но Алёну разбирало любопытство, ей не терпелось узнать, что эти женщины делали в КГБ. Уровень их был очевидно высокий, от обеих КГБ-шным опытом отдавало, но как-то неуловимо, а представить себе их обеих в приёмной, на следственной работе или информаторами, было бы невозможно. Хотя, Алёна знала, что пытаться понять о них что-нибудь по внешнему виду — это гадание на кофейной гуще: ошибиться можно было на сто процентов. Потом она попыталась завести «хитрый разговор» на историческую тему. Бабушки хором рассмеялись и открыто сообщили ей, что им обеим за семьдесят. Алёна так и предполагала, хотя, их возраст уточнять как раз не собиралась. Но ничего конкретнее узнать у них не удалось: от любых исторических и подобных разговоров обе уходили, виртуозно меняя тему. Настаивать показалось неудобным, и в разговоре Алёна решила дальше идти у них на поводу. Однако, чувствовала она себя с этими бабушками на редкость легко, тем более что оказались они совсем не назойливы, и как только она молча заинтересовалась книжной полкой, сразу же обе занялись чем-то своим.
       В тот вечер она посмотрела журналы, книги, потом — добралась до пары фильмов на видео. Телевизор здесь был, но включать его не тянуло абсолютно, и бабушки, как ни странно, интереса к нему тоже не проявляли.
       Сегодня проснулась Алёна, как она поняла, где-то в середине дня. Теперь же, к вечеру, она стала осознанно смотреть на часы. Бабушки улеглись около двенадцати, оставив в комнате лишь маленькую лампочку у неё на тумбе и задёрнув по своей занавеске, она же проколобродила до четырёх утра, и только тогда тоже отправилась спать, умудрившись ещё перекусить и попить чаю. Сейчас, действительно, всё складывалось отменно, отдохнуть от работы тут явно предполагалось, как следует, но «кабинет и конференц-зал» напоминали о том, что вскоре жизнь её настолько беззаботной не станет. Только какой?.. Что-то её в этом пугало. Уснула она, тем не менее, на редкость мирно.



       Назавтра поздним утром в машине по Москве куда-то ехали Дмитрий и Виктор. Последний поинтересовался:
       — Ну как там Толька, живой?
       — Ой, не спрашивай, — с глубоким вздохом ответил Дмитрий, — Хотели его на пенсию отправлять, едва отстояли. Для нас-то ничего бы страшного не случилось, да и для него тоже, — из обоймы не выпал бы, хотя, кое-что стало бы тогда сложнее. Но просто его жалко.
       — Слушай, Дим, сверни куда-нибудь в парк, покурим...
       — Я с вами сам закурю...
       Через какое-то время машина свернула в парк, оба из неё вышли и отошли подальше.
       — Больше так делать пока не надо, никаких лишних выходов из машин. Мы и так — на грани. Надо бы пока затихнуть, а время не терпит. Диапазон девчонке без сознания, кстати, проверил?
       — Всё на месте, все графики. Показания у неё первым делом сняли, а потом уже отдали её на руки нянькам. Бабульки там классные! Вот, старые кадры! — никаких хлопот. По-моему, соскучились по работе...
       — Они поняли, что мы, хоть и ФСБ, а в этом во всём — нелегалы?
       — Да ты что, Лёха им всё рассказал ещё раньше, до появления подопечной, как только на объект они обе приехали и двери за ними закрылись. Не всё, конечно, не до такой степени, но они так затосковали по варианту-максимум, что больше ничего не понадобилось. А девчонка что-нибудь знает?
       — Пока нет. И к счастью, совсем уж она не девчонка. Мало того, что понять что-нибудь уже сможет, но ты представь себе: нашли бы её, а ей — двадцать лет... И всё, и прощай все надежды уже навсегда...
       — Ну тебя, мороз по коже. Слушай, а может, всё-таки, есть ещё кто-нибудь на Земле с диапазоном? Я понимаю, что невероятно, но и этой-то найтись не должно было, а тут — у нас под носом и всё как специально!.. Так может, есть и кто-то ещё?
       — За границей ищут четыре группы уже три года. Мы отчаялись, а время выходило. Вдруг — нашли. Будем искать и дальше, до самого конца. Кого только ни проверили, — ребята в такие сферы ввинтились! — всё мимо. Зарубежные группы, кстати, ни во что не посвящены, присылают нам только результаты, не зная, подходят они для чего-нибудь, или нет...
       — Димка, мы же засыпемся, на хрен! Хоть и профи, но развели самодеятельность на весь Земной шар, — это же просто не может сойти с рук!
       — Видишь ли, Витя, у этой медали (НАШЕЙ медали) есть не только две стороны, но ещё и основательное ребро... Если бы всё было так просто, если бы дело было в одной самодеятельности, то ещё пару лет назад мы не вышли бы сухими из воды, и всё не удавалось бы нам так легко...
       — Легко?!!
       — Ну, ты понял, о чём я говорю. И большего теперь от меня не требуй.
       Виктор в замешательстве помолчал и затем сказал:
       — Я понял. Больше не произнесу ни звука. Но почему я слышу всё это в первый раз?
       — Потому что созрел ещё один фрукт, и теперь он — спелый и сочный...
       — Ты притчами какими-то уже заговорил, блин!.. Ещё стихами начни.
       — Не обращай внимания. Это — от страха. В общем, так. Сейчас вернёмся в машину, я тебя, где надо, высажу. Подходим с разных точек в разное время, уходим так же. На объекте пересекаемся в двадцать ноль-ноль. Туда, где проходили наши совещания, больше пока не приходит никто, до особой команды. Всё, городи чушь, жалей Тольку (тем более что это — искренне), подходим к машине. Давай!

       Чуть позднее сослуживцы вышли из машины в разных местах города, и проследить за их дальнейшими перемещениями было бы очень трудно. Через полтора часа на объект позвонили по какой-то особой связи, и Вера сняла изнутри предохранительный сигнал с замка, — Дмитрий повозился и вошёл в освещённый коридор.
       — Привет, дорогие! Ну, как там наша Алёна? Как сами?
       — Мы в порядке, а она — тем более. Специально мы за ней не следим: нет причин. Остальных ваших никого пока ещё нет.
       — Так и надо.
       — Ну, проходи тогда в зал. Алёну сейчас позовём, она теперь рядом, — и Тася прошла на кухню.
       Через пару секунд она, однако, вышла обратно:
       — Представляешь, она что-то взялась готовить, зная, что здесь соберётся компания, а сейчас вдруг ушла в спальню и сидит там... Сейчас...
       Алёна сидела на кровати и что-то читала. Увидев Тасю и узнав о появлении Дмитрия, с книжкой в руках отправилась в зал.
       — Привет. Ты представляешь, я тут стала вспоминать вахту и прочие перипетии, вспомнила Довлатова и захотела перечитать отрывок, — ведь Довлатов у меня с собой.
       — Ты — колоссальный человек. ВОТ СЕЙЧАС ты отправилась что-то перечитывать?! Да ещё и Довлатова, антисоветчика, которым ты, как мне казалось, в последнее время не сочувствуешь... Хотя, что я удивляюсь! — у тебя же диапазон!..
       — То, что у меня всё-таки ЕСТЬ какой-то диапазон, я поняла сразу, как вы все там ни старались напустить тумана. Ну, так объясни мне, наконец, что же это такое?..
       — Хрен его знает. (Я правду говорю.) Но показатель этот — именно психический, психологический, — не какой-либо другой. У большинства людей имеются лишь частичные показатели в тех или иных рамках, а у тебя — диапазон целиком. Вероятность такого явления — один к двадцати пяти миллиардам. То есть, ни одного такого человека на Земле в данный момент времени по теории вероятности найтись, скорее всего, не могло.
       — И что теперь? А вообще, что я собой такое представляю? Ведь ничего же особенного!.. Ну да, я всегда знала, что я — не как все, — но я уж точно не одна такая, и уж всяко — не единственная из двадцати пяти миллиардов... Ты что, каких угодно людей не встречал? И пооригинальнее, и поталантливее, и уж покруче, в любой области и в любом направлении!.. — это очень мягко говоря...
       — Ну, ты сейчас рассуждаешь просто на уровне сознания твоих оппонентов, сознания одномерно-одноклеточного. Во-первых, никто, включая тебя саму, не знает, какая на самом деле ты могла и должна была стать. Толька же, на свою голову, подтверждал тебе...
       — Что с ним?
       — Теперь ничего. Всё в порядке. Но он сам виноват, что увлёкся, разговорился с тобой, где не следовало, вот и пришлось ему потом огрести. Ладно, дело уже прошлое, только теперь ему понадобится какое-то время посидеть тихо и сюда он пока приходить не будет. Хотя, при такой жизни — уже завтра-послезавтра что-нибудь произойдёт, и о нём забудут. Я разговариваю с тобой, как с нашей, но ты ведь и есть уже наша, да?
       — Никто только меня ни о чём не спросил...
       — Брось. Самое главное решишь всё равно ты. Кстати, представляешь, у тебя в общаге в тот же день, ещё до известия о твоём исчезновении, кто-то умудрился настучать по интернету в МВД, что  тебе грозит какая-то опасность!.. Сообщили, всё-таки, — кто бы мог подумать!..
       — Да уж!..
       — Но мы с МВД-шниками поищем, и никого не найдём. Если кто-то за что-то ещё переживает, то светить таких сейчас ни к чему. А откуда «грозила опасность» — уже известно. (Вообще-то, она тебе действительно грозила, только, скорее всего, не так оперативно и открыто.) Тем более что саму тебя через недельку «найдут», а «злоумышленников» — нет. Негласно курируем это мы, так что всё пройдёт, как надо.
       — То есть, в ЭТОМ мире меня больше не будет?..
       — Совершенно верно. Визуально опознать тебя не смогут, а экспертиза будет — как положено.
       — Подожди, подожди!.. Это что же, всё пропадёт? Папина картина, оставшиеся фотографии, мои памятные мелочи, стихи?.. Это же моя жизнь, это же я!.. Как, было время, эти подонки пёрли у меня всё, как у трупа, взялись почему-то сами решать, что мне понадобится, а что нет, — опять, что ли, то же самое?!! А на могилу к родителям я что, больше не приду?..
       — Успокойся, — я забежал вперёд, ничего тебе ещё не рассказав. Переждать полгода тебе придётся в любом случае. Если через полгода вдруг в этом мире всё останется на своих местах, то беспокоиться тебе будет не о чем. Всё имущество, движимое и недвижимое, ты завещала государству?
       — Да... В том смысле, что просто никому...
       — Но по завещанию — государству?
       — Да, Российской Федерации... Меня ещё дразнили, мол, что это за любовь к государству такая! — а я-то имела в виду, что просто никому из претендентов...
       — Ну и молодец. Государство в наследство вступит, а мы, раз такие дела, пока всё опечатаем. В этом случае — не беспокойся, — всё потом будет на месте и лично у тебя. И сама ты — в целости и сохранности. Не в этом городе и не в этой квартире, но тут ты, по-моему, не расстроишься. С посещением могилы мы тоже что-нибудь организуем. В этом случае — успокойся совсем, и всё окажется даже лучше, чем ты надеялась. Вот только... В конечном счёте, всё должно получиться иначе: в ЭТОМ мире должно перемениться ВСЁ, и волновать тебя будут уже совсем другие вещи. Тебя, а заодно — всех остальных. Сама говоришь о войне, так будь просто мужественной. Не более чем все остальные, кто о ней знает. Это — то, что я готов сказать на сегодня. ОЧЕНЬ прошу тебя, подожди ещё. Немного: не полгода, а несколько дней, неделю. Тогда уже разговор будет исчерпывающим. Против твоей воли всё равно никто ничего сделать не захочет и не сможет, а с уголовниками ты нас не равняй. Пока ни о чём этом не думай, и твоя задача — просто дорассказать за пару дней всё, что ты хотела и не успела, чтобы мы всё нужное обработали и собрали воедино для шифровки. Сейчас работают шифровальщики, и не где-нибудь, а в наших архивах. Рассказывать, как и раньше, будешь под запись, но микрофонами смущать не станем: во время наших разговоров всё, как и прежде, будет происходить «само». Через недельку я объясню тебе всё полностью, и начнём работать. (Если захочешь, конечно, но думаю, что захочешь.) Теперь — давай, Алёна, включай свой диапазон, меняй свои «координаты» и рассказывай, что ты там собиралась рассказать сначала.
       — Да какой, на хрен, диапазон-то?!!
       — Ах, да. Ладно, возвращаемся туда, откуда «уехали». Диапазон «L» — так он называется, хотя, название это бессмысленное. От слова «Light» (или, как тебе теперь привычнее, «Licht»). При чём здесь свет — не понятно, скорее всего, это иносказательно. Главное, как я уже говорил, показатель этот (или, как у тебя, целый диапазон) — сугубо психический, психологический. Этим никто никогда толком не занимался за бессмысленностью, никакого практического применения показатель «L» не имел: всё, о чём он мог свидетельствовать, было ясно и так, по другим параметрам. Целого же диапазона (как думали) всё равно ни у кого не было. А если бы был — у него бы, скорее всего, не появилось практического применения: ещё одно свойство личности, да и всё. Как мы предполагаем, это свойство — поразительная психическая, психологическая устойчивость при очень большом разбросе, но в силу чрезмерной уникальности явления — это устойчивость, всё равно нигде больше не применимая.
       — Устойчивость? Наоборот, меня всегда считали нестабильной. У меня ведь, кстати, был же и нервный срыв, да и в юности — суицидная попытка...
       — А разброс какой, а доводили как! Сегодня-завтра ты об этом расскажешь, но ведь и срыв-то был, положа руку на сердце, практически липовым, нет?
       — Вообще-то, да... А вы и тут — в курсе? А за каким хреном тогда вообще всё это происходило, — нельзя было обойтись другими мерами?
       — Нельзя. Ты же сама говоришь о войне. Так что срыв твой являлся — частично липовым, частично сфальсифицированным извне, а юношеская суицидная попытка, с поправкой на пятнадцатилетний возраст — слишком хладнокровной и рассудочной. Учитывая обстоятельства и внешние фальсификации, тут как раз об устойчивости и следует говорить.
       — Всё, заразы, знаете.
       — А кто Полковнику писал?..
       — И вам нужно было при этом устроить мне ВОТ ТАКУЮ жизнь?
       — Ладно тебе. Ты-то тоже, зараза, всё знаешь... Но ругаться, ни в шутку, ни всерьёз, нам ни к чему: и мы, и ты, узнали всё слишком поздно... Да, нас всех надули. Но ведь в конечном-то счёте, всех должна надуть именно ты, а мы тебе, насколько сумеем, поможем изо всех сил!..
       — По-моему, ты воду мутишь. Что-то не сходится. Ерунда какая-то.
       — А ты не реагируй сейчас ни на что и, как ты рассказываешь, включи у себя в голове «режим видеозаписи». Потом додумаешь.
       — Ты, Дима, меня вместе с моим диапазоном сейчас, тем не менее, до истерики доведёшь. Я ничего не понимаю!!!
       — Твоей истерике — грош цена в базарный день, — ты сама уже всё ЦРУ до истерики довела. Спасибо, что не нас. Хотя, ЦРУ — не разведка (или далеко не только разведка), и мы с ними — совсем не одно и то же...
       — Знаю. Потому бы я к ним никогда и не пошла.
       — К победителям-то?..
       — Иди в задницу.
       Дима рассмеялся:
       — Ты не представляешь себе, какую важную вещь ты сейчас сказала. Ну, да ладно. Против ЦРУ одна бы ты, к сожалению, всё равно не смогла бы ничего. И, тем не менее, ты — одна на двадцать пять миллиардов вероятностей. Вычислить тебя было нереально. Оставалось искать методом тыка. По причине такой редкости, невероятности носителя, этим никто никогда и не занимался, никто ничего не изучал. Тем более что как косвенно подтверждал тебе на свою сохранённую голову Толька, никто, включая тебя саму, не знает, что ты на самом деле за человек, поскольку тебя психологически подавляли, уничтожали и фальсифицировали твою личность с рождения, пытаясь навязать липовую судьбу. О наличии у тебя диапазона никто не подозревал: всё это делалось по другим причинам.
       — Каким?
       — Ну, ты что, хочешь, чтобы я тебе всю историю от Адама и Евы сейчас рассказал? — сама ещё, что хочешь, всем порассказываешь... Но не только о тебе, о твоей сущности, — никто ещё ничего не знал и не знает о качествах и личностных свойствах  вообще человека с диапазоном «L». Ты первая и, похоже, единственная, попавшая в наше поле зрения. А как бы и по каким бы причинам при этом ни складывалась твоя жизнь, но ничего фантастического, оказывается, в тебе всё равно нет.
       — Здрась-сь-сьте.
       — А это так и есть. И то верно, и другое. Ты права: людей, каких только не бывает! Во всяком случае, в тебе нет ничего такого, что однозначно выделяло бы тебя среди любых других двадцати пяти миллиардов (откуда, из каких времён и стран их ни насобирай), или ничего такого, что хотя бы вводило тебя однозначно в число гениев человечества, которых за всю историю наберутся всего лишь единицы или сотни, — в тебе ничего этого нет. Перевоплощаются — актёры, писатели, шпионы и кто угодно ещё. Какую твою черту и даже их совокупность ни возьми — ты такая далеко не одна, и в основном — не из самых выдающихся. В тебе, вроде, ничто не может особенно обратить не себя внимание, кроме того, наверное, что ты умудрилась дожить (прежде всего, психически дожить) аж до сего дня, да ещё и сохранилась, как автономная личность, ни с кем так уж сильно не конфликтуя, но и никогда ни к кому и ни к чему не приспосабливаясь, даже не собираясь. Почти невероятно, учитывая, ЧТО из тебя пытались сделать!
       — Ну, это — в маму... Она-то как раз такая и была...
       — Может быть. И ещё одно: ты всегда живёшь сразу в каких-нибудь пяти своих мирах, реальных и выдуманных. Как если бы у тебя сразу было штук пять включённых компьютеров с разными виртуальными программами — выбирай любой. Только у тебя всё это — в голове, в естестве. Не одновременно, конечно, но везде у тебя — всё всерьёз, всё по-настоящему, по полной, и все твои психологические миры — при тебе сразу. Наверное, это тоже не уникально. Но переходишь из одного мира в другой ты мгновенно, как только желание появляется, или потребность. А значит, можешь и в любой из них убежать, перебежать, когда захочешь. Все они одновременно продолжают оставаться с тобой и «дремлют», пока какой-то из них тебе не понадобится. Главное, что каждый из твоих психологических миров (сколько их у тебя там) всё это время остаётся существовать таким, как есть, цельным, а не случайным, и с любого нужного тебе момента может возобновляться или развиваться именно дальше — по собственному (тому же самому, что прежде) сценарию, по своей, уже изобретённой, уже существующей логике, пока он логически же не завершится, не надоест тебе, и ты не создашь новый, не затрагивая при этом остальные. И ты их никогда не перемешиваешь, не путаешь, если только у тебя вдруг не появится идея сознательно объединить темы или героев, что-нибудь перерабатывая по ходу. Здесь ли собака зарыта у твоего диапазона — кто его разберёт! Возможно, что все прирождённые писатели так и живут. А большего мы уже, видимо, не узнаем. Вообще-то, теоретически (хотя, я ничего не утверждаю) и такое в принципе не исключено, что диапазон «L» житейски не проявляется в действительности совсем никак, а виден только через показания приборов. Тогда весь наш нынешний разговор — просто о твоих индивидуальных характеристиках, об особенностях, о свойствах твоей личности, и не более  того. Я не знаю, так это или нет. И не знал бы дальше. Но вдруг этот диапазон приобрёл для нас конкретный практический смысл, — нам позарез понадобилось его найти. Как ни странно, всё-таки нашли. Теперь — самое главное, что он у тебя есть, и всё, и хоть тресни, — какой бы он там ни был, и какая бы ты сама при нём ни оказывалась. А через неделю ты узнаешь, какая возможность открылась перед тобой теперь. Отсюда следует слишком многое для нас для всех. Большее — расскажу тебе через ту самую неделю. Просто, извини, из тех соображений, что ты должна успеть озвучить другую информацию, а мы её должны обработать, шифровальщики — зашифровать. Иначе — получится долгий разговор, сейчас не нужный, который съест уйму времени. Да ещё не известно, как ты себя поведёшь, хотя, все надеются, что прекрасно. Ладно, — основное сейчас ты знаешь. Давай, что там у тебя с Довлатовым, раз уж ты с него начала.
       — Я уже и забыла... Ой, я другое забыла! Позови, пожалуйста, Веру или Тасю!
       Пришла Вера. Алёна рассказала ей, что нажарила грибы с луком, перемешала всё это со сметаной и, поскольку никто никуда не торопился, ушла вдруг читать. Потом собиралась обжарить свинину, положить на неё грибы, накрыть сыром каждый кусок, а когда соберётся компания — поставить это всё в духовку. Только ещё картошку надо будет сразу вариться поставить, с ней вкуснее всего. И если не лень, можно ещё быстренько какой-нибудь салатик к картошке сделать из помидоров, огурцов и зелени, с маслом или сметаной. Больше ничего не надо, чтобы главному блюду не мешало. Заняться-то ей больше было нечем, а в продуктовой кладовке — глаза разбежались!.. Вера с улыбкой согласилась заняться всем этим дальше. Дмитрий утрированно облизнулся, а потом напомнил Вере, что по одному будут собираться ребята — пусть проходят спокойно в «конференц-зал», а там они — «сами знают». Если их собираются кормить деликатесами к моменту общего сбора, то это — к восьми вечера. Алёна, довольная, подобрала брошенного, было, Довлатова.
       — Это твой любимый писатель?
       — Один из любимых, но уж точно не единственный. Просто он хорошо читается в дороге или вот в таком раздрае — я и купила, когда были деньги, пару книг, которых у нас ещё не было в той квартире. Так что выбор это был почти случайный, но вовсе не худший. Уж так получилось, что сейчас у меня с собой нет почти ничего другого. Вот Ваджра действительно стал пока настольным справочником, — я его специально заказывала в интернете. Но, в общем, всё это — то, что просто было при себе, и к чему я привыкла за последнее время. Библиотеку-то, когда всё таскаешь сама, не заведёшь!
       — А ты сейчас принесла его сюда, — хотела что-то прочитать?
       — Не надо? Времени мало?
       — Да нет уж, валяй! Ты как начнёшь что-нибудь зачитывать — хоть стой, хоть падай. Я послушаю.
       — С такими надеждами можно когда-нибудь проколоться. Но сейчас — вряд ли. Я стала вспоминать, как работала когда-то в тьмутаракани на заводе на вахте...
       — Я утром думал, что её, Алёну эту, сейчас валерианкой отпаивают и из истерики выводят, а она, оказывается, витает, где ни попадя, да грибы жарит...
       — Да ну тебя! Здесь же, где я нахожусь — до сих пор было всё нормально... В общем, стала я вспоминать ту вахту, а какой там народ — представляешь себе. Тогда-то мне и попался в очередной книге этот отрывок из Довлатова. Самого Довлатова призвали когда-то в армию, и был он там надзирателем на зоне, — потом писал о многом другом, но и об этом тоже. Героя своего часто называл Алиханов. Знаешь?
       — Представь, знаю.
       — А я привыкла, что вокруг меня сейчас никто ничего не знает. Ах, да. Ты же его ещё антисоветчиком обозвал.
       — Это не я обозвал, это он сам им и был...
       — Да ну, это же не ЦРУ-шная поделка! Хотя, их влияние тогда сказывалось, наверное, на всех... Но Довлатов — нашенский. Его «антисоветизм» — нормальный, человеческий: «А-а, ссуки! А-а, бардак!» — так ведь и суки были, и бардак!.. Сталин, — не знаю даже, что бы ему припечатать сейчас покрепче, — Сталин заявил как-то раз, и все это знают, что нам нужны свои Щедрины и Гоголи. Кто-то написал тогда знаменитую эпиграмму, авторство которой так и не установлено:
                Нам, товарищи, нужны
                подобрее Щедрины
                и такие Гоголи,
                чтобы нас не трогали!.. —
вот Довлатов и был сегодняшними Щедриным и Гоголем, да настоящим, «трогающим»! Какой же он диссидент и антисоветчик! — он просто нормальный  человек, талантливый писатель и по сути своей сатирик, — вот и всё... Он потом за женой в Америку рванул (если не врёт, что за ней, — здесь его не издавали!), — так ведь не нашёл он там ни себя, ни своей темы. Журнал в эмиграции начал издавать, обрадовался было... А от него стали требовать в том журнале про свинину не писать!.. — вот тебе и деидеологизация! И грохнули его, как всех наших, русскоязычных. (Хотя, никто никогда не начнёт доказывать всю ту вереницу псевдоестественных смертей.) До пятидесяти не дожил, что здесь бы, что там. Настоящая слава к нему пришла именно ПОСЛЕ смерти, после 1990-го, — он её так и не узнал. А теперь хотят уничтожить не только их, создателей и проводников нашей ментальности, но и всех русскоязычных, тех самых нашенских, кто мог бы всё это воспринимать...
       — Хотел я сейчас тебе кое-что сказать, — ну да ладно, жди ещё неделю.
       — Ой, куда я денусь!.. Но, в общем, слушай. В этом отрывке — не особая сатира, но там, на вахте — всё это на душу легло, как никогда. Тётька, которой я там это прочитала по её же просьбе и которой от меня явно было что-то нужно психологически — замолчала, помнится, напряглась... Вот, слушай, что там тогда произвело на меня впечатление, из довлатовских художественных откровений:
       «Алиханов был в этой колонии надзирателем штрафного изолятора, где содержались провинившиеся зеки.
       Это были своеобразные люди.
       Чтобы попасть в штрафной изолятор лагеря особого режима, нужно совершить какое-то фантастическое злодеяние. Как ни странно, это удавалось многим. Тут действовало нечто противоположное естественному отбору. Происходил конфликт ужасного с ещё более чудовищным. В штрафной изолятор попадали те, кого даже на особом режиме считали хулиганами...
       Должность Алиханова была поистине сучьей. Тем не менее, Борис добросовестно выполнял свои обязанности. То, что он выжил, является показателем качественным.
       Нельзя сказать, что он был мужественным и хладнокровным. Зато у него была драгоценная способность терять рассудок в минуту опасности. Видимо, это его и спасало.
       В результате его считали хладнокровным и мужественным. Но при этом считали чужим.
       Он был чужим для всех. Для зеков, солдат, офицеров и вольных лагерных работяг. Даже караульные псы считали его чужим.
       На лице его постоянно блуждала рассеянная и одновременно тревожная улыбка. Интеллигента можно узнать по ней даже в тайге.
       Это выражение сохранялось при любых обстоятельствах. Когда от мороза трещали заборы и падали на лету воробьи. Когда водка накануне очередной демобилизации переполняла солдатскую борщовую лохань. И даже когда заключённые около лесопилки сломали ему ребро.
       Алиханов родился в интеллигентном семействе, где недолюбливали плохо одетых людей. А теперь он имел дело с уголовниками в полосатых бушлатах. С военнослужащими, от которых пахло ядовитой мазью, напоминающей дёготь. Или с вольными лагерными работягами, ещё за Котласом прокутившими гражданское тряпьё.
       Алиханов был хорошим надзирателем. И это всё же лучше, чем быть плохим надзирателем. Хуже плохого надзирателя только зеки в ШИЗО...» —
       Ну как?
       — Хорошо, как всегда. А вот скажи, — здесь у него ведь много тем. О чём именно ты это читала сейчас (сейчас или тогда)?
       — Обо всём, конечно. Об интеллигентской рассеянной улыбке, и о её противоположности — тоже. Но, в общем — о том, что ты как раз говорил: о способности оставаться собой, несмотря даже на то, чтобы быть всем чужим. Заметь, эту книгу я перечитывала ещё ДО твоего прихода...
       — Положа руку на сердце: чужие сейчас — мы?
       — Как ни странно, нет. Могу ошибиться раз и навсегда, но сейчас я это так не чувствую. Просто тема очень затрагивает, и это никогда не проходит.
       — Ну, слава богу. Это хорошо, очень хорошо, что мы сейчас тебе не чужие. А Довлатов бы тебя не понял.
       — А я сказала бы ему: «Поживи с моё»!
       — Ага, как тебе твой Полковник сказал: «Чувство юмора хорошо в любых жизненных ситуациях»...
       — Не знаю, чувство юмора это, или нет. Если бы Довлатов сейчас был на каком-нибудь том свете, если бы он знал теперь, КАК он в действительности умер и что вообще у нас творится, он бы мог меня сейчас и понять...
       — А ты веришь в тот свет?
       — К сожалению, давно уже не верю. Хотя, иначе родители бы сейчас «жили» там... Но, поняв очень многое, я поняла и то, что всё это — тоже просто моё изобретение, мои выдумки, ровно такие же, как и все остальные... Это — мои миры, в которых я живу, — один из таких миров... Когда не станет меня — все они исчезнут вместе со мной. Если вдруг кто-нибудь что-то подхватит, продолжит, это будет хорошо, но всё равно это будет уже ДРУГОЙ мир... Хотя, если бы я верила в тот свет и общалась бы теперь с родителями, которые «там», — представляешь, какое на этой почве началось бы сейчас мозгогрёбство?! — в моих условиях это для какой-то дряни была бы просто кладезь для МАНИПУЛЯЦИИ моим сознанием!.. Когда-то ведь так и было... Теперь ничего подобного больше нет, а родители у меня всё равно остались, и миры, в которых я живу, тоже никуда не делись!.. Я только независимее стала, что ли...
       — Я рад. И я бы с тобой всю неделю проговорил, честное слово! Но находимся мы в основном в ЭТОМ мире, в котором течёт время и который чего-то требует. Ладно, ты передохни, а я в коридор всё же выйду: там кто-то из ребят пришёл.

       Забегая вперёд, можно сказать, что этой ночью разговор о Довлатове и в связи с Довлатовым обернулся Алёне лихо. Сомнения и раздумья о её нынешнем местонахождении и о её новых покровителях почти не позволили ей спать. Ей казалось, что за ночь она выкурила все сигареты и выпила весь запас кофе и чая. Потом она успокоилась и уснула. А сомнения с тех пор периодически возвращались в течение всего полугода. Но это было уже потом. Сейчас она дождалась Дмитрия, и они начали разговор, который ему теперь уже и самому не терпелось начать. Пока ждала, она, как водится, сбегала за конспектами.



       — Время у нас ещё есть?
       — Да, навалом. Даже до восьми вечера ещё далеко, но можно задержаться и после.
       — Тогда я ещё кое-что тебе прочитаю, уже непосредственно по делу.
       — Да у тебя, вроде как, всё в основном по делу...
       — Но мы, насколько я поняла, собирались говорить о липовой жизни липовой личности.
       — Об этом собиралась говорить ты сама, но я такой разговор только приветствую. И опять очень интересно. Да ещё, я смотрю, с конспектами.
       — Не смущай ты меня. Я, во-первых, уже сто лет ни с кем, кроме книг, всерьёз не общалась, а во-вторых, это вещи, о которых сейчас вообще не говорят, так что из сказанного мне всё время хочется что-нибудь подтверждать...
       — Алёна, Алёна, говори бога ради, что хочешь и как хочешь. Станет мало времени — я сообщу. Но ещё весь завтрашний день — точно в твоём распоряжении. Говори, читай — я здесь и я слушаю.
       — Ну, хорошо. Ты, уж конечно, знаешь, что я публиковала книжку стихов, — даже отпечатанную типографски и даже не за свой счёт, но по сути — самиздатовскую. Полкниги занимало эссе — комментарий к стихотворению. (Уж не буду говорить, что оно делалось в спешке, и требует серьёзной редакции.) Я писала его в основном на основе книги Сергея Кара-Мурзы «Манипуляция сознанием». После православных, это была для меня тогда чуть ли ни единственная книга на подобную тему, о которой я узнала. Книга неоднозначная, нередко противоречивая. Но, как я писала в эссе, основную тему автор раскрывает блестяще и для многих ново.
       — Я читал и твоё эссе, и Кара-Мурзу. Но я не думаю, что ты собираешься ещё раз излагать уже написанное. Хотя, я и лишний раз послушаю. Так что, говори.
       — Вот, кстати, ещё одно, — я давно хотела где-нибудь это упомянуть, но не довелось пока. Сам же Кара-Мурза пишет: «...Главное, что господствующее меньшинство всячески мешает работе по разоблачению «гипнотизёров», старается не допустить массы к знанию доктрин и технологий манипуляции их сознанием. В основном это достигается щедрым вознаграждением «тех, кто с нами» и бойкотом «тех, кто не с нами». Всегда были учёные и философы, которым были противны повадки колонизаторов собственного народа. Но их было немного, и голос их удавалось утопить в шумовом оформлении. <...> Когда существовало советское государство, особенно в уже «спокойный» его период, с 60-х годов, вполне можно было бы наладить серьёзное изучение технологий манипуляции и изложить всему миру, а прежде всего, собственному народу. Однако уже в то время начался поворот нашей элитарной гумани­тар­ной интеллигенции к будущей перестройке, и идеологические службы начали, в общем, работать против советского государства. Полученное знание не передавалось людям для создания иммунитета, а исполь­зовалось против них, без этого иммунитета беззащитных. <...> Так что готовых учебников и монографий о доктринах манипуляции сознанием найти нельзя. Но по крупицам собрать и откровения заправил этой власти, и наблюдения «тех, кто не с ними», мы можем. Очистим от «шума», приведём в какую-то систему, существенно проясним вопрос». — Я это вот к чему. Почти все книги о манипуляции сознанием и об информационно-психологической войне, которые мне довелось читать с тех пор, чем-нибудь грешат, как будто кому-то надо, чтобы такое чтение люди побросали. А ни одной единой школы, похоже, не создано. Лично я многие такие книги и самого Кара-Мурзу в определённой степени читала «несмотря на». Вот, собственно, то, что я давно хотела оговорить.
       — Кстати, существенно. Слушай, а ты, похоже, действительно давно ни с кем нормально не разговаривала?..
       — Полковник ещё в 2006-м засёк это сразу. А тебе не интересно, надоело?
       — Я бы сказал тебе, что ещё одна такая сентенция — и угрохаю, — да после эпизода с Толькой боюсь «пророчить». Продолжай.
       — Ладно, ничего тебе не буду отвечать. Слушай дальше. Я процитирую довольно большой кусок и, вроде, на отвлечённую тему. С непривычки он может быть вообще не очень воспринят. Сама я жила на Западе и многое, всё же, видела. Увиденное более всего производило впечатление мирного благополучия, а отнюдь не того, что здесь написано. Сама я когда-то училась вовсе не в школе «двух коридоров», а в самой что ни на есть советской, так что всего изложенного знать на своём опыте, казалось бы, не могу. Но когда читала, пройти мимо этого отрывка я не сумела. В эссе он не вошёл, поскольку был будто бы не о мире в целом, но имел прямое отношение лично ко мне. Скажем так, это воспринималось слишком интимно. Но Полковнику я когда-то обо всём этом писала, всё цитировала. После того, как я прочитаю, я объясню. Итак, слушай внимательно:
   «Добуржуазная школа, основанная на христианской традиции, вышедшая из монастыpя и унивеp­ситета, ставила задачей «воспитание личности» — личности, обpащенной к Богу (шиpе — к идеалам). <А> для нового общества требовался манипулируемый человек массы, сформированный в мозаичной культуре. Чем отличается выросшая из богословия «университетская» школа от школы «мозаичной культуры»? Тем, что она на каж­дом своем уровне стремится дать целостный свод принципов бытия. Здесь видна связь университета с античной школой, которая особенно сильно выразилась в типе классической гимназии. Спор об этом типе школы, которая ориентировалась на фундаментальные дисциплины, гуманитарное знание и языки, идет давно. Нам много приходилось слышать попреков в адрес советской школы, которая была построена по типу гимназии — за то, что она дает «бесполезное в реальной жизни знание». Эти попреки — часть общеми­ро­вой кампании, направленной на сокращение числа детей, воспитываемых в лоне «универси­тетской культуры». <...>
   В действительности эти попреки — чистая демагогия. Задача школы, конечно, не в том, чтобы дать человеку навыки и информацию для решения частных практических задач, а в том, чтобы «наставить на путь», <научить думать>. Те ученые и философы, которые заботились о жизнеспособности Запада, не уставали об этом предупреждать.
   «Школа не имеет более важной задачи, как обучать строгому мышлению, осторожности в суждениях и последовательности в умозаключениях», — писал Ницше. Человек массы этого, как правило, не понимал, и Ницше добавил: «Значение гимназии редко видят в вещах, которым там действительно научаются и которые выносятся оттуда навсегда, а в тех, которые преподаются, но которые школьник усваивает лишь с отвращением, чтобы стряхнуть их с себя, как только это станет возможным». <...>
   В чем же <видели такие мыслители> роль классической школы? В том, что она передает отличительную особенность античной мысли — «способность обращать всякую проблему в принципиальную», то есть стремиться к упорядочению мозаики опыта. <...>
   Новое, буpжуазное общество нуждалось в школе для «фабpикации субъектов», котоpые должны были заполнить, как обезличенная pабочая сила, фабpики и контоpы. В этой школе Бог был заменен наукой, а в ум и даже в оpганизм ученика внедpялось новое, нужное для фабpики пpедставление о вpемени и пpостpанстве — pазделенных на маленькие, точные и контpолиpуемые кусочки.
   На такие же контpолиpуемые частицы pазделялась масса самих учеников — всем укладом школы, системой оценок и пpемий, поощpяемой конкуpенцией. Школа, «фабpикующая субъектов», не давала человеку целостной системы знания, котоpая учит человека свободно и независимо мыслить. Из школы должен был выйти «добpопоpядочный гpажданин, pаботник и потpебитель». Для выполнения этих функций и подбиpался запас знаний, котоpый заpанее pаскладывал людей «по полочкам». Таким обpазом, эта школа отоpвалась от унивеpситета, суть котоpого именно в целостности системы знания. Возникла «мозаичная культуpа» (в пpотивовес «унивеpситетской»). Возник и ее носитель — «человек массы», наполненный сведениями, нужны­ми для выполнения контpолиpуемых опеpаций. Человек самодовольный, считающий себя обpазованным, но обpазованным именно чтобы быть винтиком — «специалист». <...>
   Но было бы ошибкой считать, что все буржуазное общество формируется в мозаичной культуре. Господство через манипуляцию сознанием предполагает, что есть часть общества, не подверженная манипуляции или подверженная ей в малой степени. Поэтому буpжуазная школа — система сложная. Здесь для подготовки элиты, котоpая должна упpавлять массой pазделенных индивидов, была создана небольшая по масштабу школа, основанная на совеpшенно иных пpинципах. В ней давалось фундаментальное и целостное, «унивеpситетское» обpазование, воспитывались сильные, уважающие себя личности, спаянные коpпоpативным духом. Так возникла pаздвоенная, pазделенная социально школьная система, напpавляющая поток детей в два коpидоpа (то, что в коpидоp элиты попадала и некоторая часть детей pабочих, не меняет дела). Это — «школа капиталистического общества», новое явление в цивилизации.
   Ее суть, способ оpганизации, пpинципы составления учебных планов и пpогpамм хорошо изложена в книге фpанцузских социологов обpазования К.Бодло и Р.Эстабль. После первого издания в 1971 г. она выдеpжала около 20 изданий. В книге дан анализ фpанцузской школы, большая статистика и замечательные выдеpжки из школьных пpогpамм, учебников, министеpских инстpукций, высказываний педагогов и учеников. Но из этих материалов следуют общие выводы о разных подходах к образованию вообще, о том, какой тип человека «фабрикуется» при помощи той или иной образовательной технологии (речь, разумеется, идет о статистических закономерностях, а не о личностях).
   <...> Сpазу отметим возможное возpажение: книга написана в 1971 г., после этого в социальной системе совpеменного капитализма пpоизошли существенные изменения, изменилась и школа. Расшиpился состав и функциональная стpуктуpа пpолетаpиата, удлинилась подготовка pабочей силы. Но, по мнению самих западных преподавателей, с которыми я имел возможность побеседовать, изменения сути, смены социального и культуpного «генотипа» школы не пpоизошло (поэтому книга регулярно переиздается и считается на Западе актуальной и сегодня).
   Сегодня нам особенно близки и понятны выводы французских социологов потому, что в России прилагаются большие усилия по переделке советской школы в школу по типу «школы капиталистического общества». Мы видим, какие духовные, интеллектуальные и социальные структуры приходится ломать, какие при этом возникают трудности. И поэтому сpавнение конца 60-х годов позволяет говоpить о капиталистической и советской школе как двух сложившихся системах с вполне опpеделенными пpинципиальными установками. О них, а не частных пpеимуществах или дефектах pечь. <...>
   С точки зpения <капиталистической> методики пpеподавания, в школе <для толпы> господствует «педагогика лени и вседозволенности», а в школе для элиты — педагогика напpяженных умственных и духовных усилий. Опpосы учителей и администpатоpов школьной системы показали, что, по их мнению, главная задача школы <для толпы>  — «занять» подpостков наиболее экономным и «пpиятным для учеников» обpазом. <...> Социоло­ги даже делают вывод: используемый здесь «активный метод» обучения поощpяет беспоpядок, кpик, бесконтpольное выpажение учениками эмоций и «интеpеса» — пpививает подpосткам такой стеpеотип поведения, котоpый делает совеpшенно невозможной их адаптацию (если бы кто-то из них попытался) к системе школы <для элиты>, уже пpиучившей их свеpстников к жесткой дисциплине и концентpации внимания.
   Таким обpазом, школа <для толпы> ни в коем случае не является «худшим» ваpиантом школы <для элиты>, как бы ее «низшей» ступенью, с котоpой можно, сделав усилие, шагнуть в ноpмальную сpеднюю школу. Напpотив, школа <для толпы> активно фоpмиpует подpостка как личность, в пpинципе несовместимую со школой для элиты. Пеpеход в этот коpидоp означает не пpосто усилие, а этап самоpазpушения сложившейся личности — pазpушения и воспpинятой системы знания, и метода познания, и стеpеотипа поведения. <...>
   Что же этим достигается? Авторы делают такой вывод: «Сеть полной средней школы пpоизводит из каждого индивидуума, независимо от того места, котоpое он займет в социальном pазделении тpуда (комиссаp полиции или пpеподаватель унивеpситета, инженеp или диpектоp и т.д.), активного выpазителя буpжуазной идеологии. Напpотив, сеть школы <для массы, для низшего класса> сдвинута к фоpмиpованию пpолетаpиев, пассивно подчиняющихся господствующей идеологии... Она готовит их к опpеделенному социальному статусу: безответственных, неэффективных, аполитичных людей.
   В то вpемя как будущие пpолетаpии подвеpжены жесткому и массовому идеологическому воздействию, будущие буpжуа из сети полной средней школы овладевают, невзиpая на молодость, умением использовать все инстpументы господства буpжуазной идеологии. Для этих детей, будущих пpавителей, не существует вопросов или проблем слишком абстpактных или слишком непpиличных для изучения (конечно, с фильтpом «унивеpситетского гуманизма»).
   Советский строй сделал огpомный шаг — поpвал с капиталистической школой как «фабpикой субъектов» и веpнулся к доиндустpиальной школе как «воспитанию личности», но уже не с религией как основой обучения, а с наукой. Он пpовозгласил пpинцип единой общеобpазовательной школы. Конечно, от пpовозглашения пpинципа до его полного воплощения далеко. Но важно, куда идти. Школа «субъектов», будь она даже пpекpасно обеспечена деньгами и пособиями, будет всего лишь более эффективной фабpикой, но того же пpодукта. А в СССР и бедная деpевенская школа пpетендовала быть унивеpситетом и воспитателем души — вспомните фильм «Уpоки фpанцузского» по В.Распутину.
   Одной из задач реформы после 1989 г. в России стала трансформация советской единой школы в школу “двух коридоров”.» —
       Перед разговором обо мне, хочу здесь ещё кое-что уточнить. Ты воспринял то, что я читала?
       — Да-да, продолжай.
       — Так вот, я хотела сказать, что сейчас на глазах в народе занимает господствующее положение фашистская, по сути, идея о том, что всё заложено в генах, что никто никогда не преодолеет того, что «на роду написано», и для социального порядка необходимо всем вернуться в «свою» социальную нишу. Но в действительности, в генах-то заложено много, только в сугубо естественной жизни проявляется всё это подчас очень причудливо и непредсказуемо. Кстати, Запад всегда «забывал» нас предупредить, что мы в любом случае не должны будем жить, как они, что судьба, уготованная нам, в конечном счете, по их плану станет совсем другой.  Говоря даже не о собственно западной цивилизации, а о международной криминальной монополии (нечто близкое к этому Ваджра называет «чёрной аристократией»), тот же Кара-Мурза утверждает: «Если бы Россия стала колонией, это было бы не смертельно. Мы бы пережили, окрепли, подучились и, как США или на худой конец Индия, завоевали бы независимость. Но нас колонией не делают, а вскрывают вены. Это не больно, умирать даже приятно, но смерть, если не стряхнём пиявок, наступит неминуемо. Поэтому надо назвать вещи своими именами». Так что на самом деле даже рабская жизнь — не про нас. Нас просто не должно быть, но произойдёт это когда-нибудь всё тем же псевдоестественным способом. Сейчас они просто делают вид, что «воспитывают» нас, «как всех», чтобы позже не дать никому повода в чём-нибудь их упрекнуть... «Школа двух коридоров» в России — только лишь для отвода глаз. ПримЕнят однажды какое-нибудь генетическое оружие, и мы просто «вымрем сами». И всё будет, как всегда, шито-крыто. Вот увидите. Если кто-нибудь что-нибудь, наконец, не предпримет. Боюсь, что им опять поверили, как когда-то Сталин поверил договорам и пактам Гитлера. (Или даже не поверили, а просто наша «группа лиц» пытается таким образом спасти хотя бы себя и свои семьи...) Но ведь это же — Запад, ДРУГАЯ цивилизация! Смотри того же Ваджру или, тем более, официознешего американца Хантингтона!.. А сейчас я хочу кое-что повторить в защиту советской системы образования. За много-много-летнюю историю крестьянской семьи отца такое было уже не впервые, — они уже приезжали задолго до революции в город, в тогдашнюю столицу, уже учились и начинали достигать успехов. Когда-то их напугала, помешала им как раз именно революция. Теперь отец и два его брата, все в детстве пережившие оккупацию и не скрывавшие этого, уехали в Ленинград и получили высшее образование. Жены у всех троих тоже были с дипломами, и все трое сделали ощутимую карьеру (один — вернувшись с семьёй в областной город, но там он тоже проявил себя очень ярко, став главным инженером крупного объединения). Младшие сёстры их, правда, предпочли этому выйти замуж за кого попало, — но это уже их дело. Пойти по стопам невесток им, в принципе, никто не мешал. Дочери всех этих братьев росли теперь уже совсем по-другому. (У отца была ещё семья от первого брака, но это — отдельный разговор. Обе тамошние дочери высшее образование тоже получили.) Если бы всё так и продолжалось, то ещё одно-два поколения, и потомки их окончательно перешли бы уже на другой, куда более высокий социальный уровень. Но вот это-то как раз и не соответствовало экономическим интересам определённых криминализованных или даже фашиствующих структур, называющих себя «цивилизованными людьми», что за ними всегда водится. Кстати, западная финансовая верхушка сформировалась наполовину тоже невесть из кого.
       — Да уж.
       — Было же сказано Киссинджером: «...задача России после проигрыша холодной войны — обеспечить ресурсами благополучные страны. Но для этого им нужно всего пятьдесят — шестьдесят миллионов человек». Вот это целенаправленно и делается, и делалось ещё до всяких холодных войн. ЗДЕСЬ нужны не мыслители, а только послушные трудяги, те, кто будет непосредственно обеспечивать ресурсами. Мыслить будет западная «элита». И теперь уже нашим дурашкам что только ни внушают! — и что руками работать надо, а не стихи писать, и что люди все одинаковые, а «незаменимых нет», и что вообще, одинаковость — добродетель, «потому что есть проверенные стандарты, ведущие к счастью», так что не надо велосипедов изобретать... А они подхватывают, стараются быть одинаковыми и жить по единым психологическим и социальным стандартам, не задумываясь, что однородной, одинаковой массой просто значительно легче управлять, вычислять потребности и манипулировать ими, преследуя свои собственные «элитарные», но сугубо экономические и финансовые интересы (являющиеся просто прямой их денежной выгодой). Они (наша нынешняя масса), как велено, считают эти «мысли» собственным изобретением и стараются им соответствовать, потому что это удобно и потому что им кость кинули (и ещё кинут). Вот ещё забавная выдержка из Кара-Мурзы на эту тему (хотя, я тоже не оценю её совсем однозначно, но всё же): «Непредсказуемость. Легче всего манипулировать сознанием человека, мышление которого отвечает чёткому и строгому алгоритму. Если же оно петляет, следует необычной логике и приводит к парадоксальным выводам, подобрать к нему ключ трудно. Манипуляторы Запада с большим трудом находили подход к дикарям, китайцам, африканцам. Негры уже два столетия живут в США, но до сих пор «одомашнены» в малой степени. В общем, эффективным способом ухода от захвата и воздействия манипулятора является создание искусственной непредсказуемости твоей реакции (источников информации, способа её переработки, логики умозаключений, темпа взаимодействия, типа высказываний и т.д.). Как сказал К. Кастанеда, «когда ты непредсказуем, ты неуязвим». Конечно, это непростое дело, но кое-какие приёмы можно выработать. Например, можно постараться сознательно задерживать или вообще блокировать автоматические реакции — не позволять играть на своих стереотипах. Ах, ты меня хочешь разжалобить песенкой «мы, русские люди...»? При чем здесь русские? Я вот работаю, а зарплату мне не заплатили — это как? Какая разница, русский я или чуваш? Выход из коридора навязываемых тебе стереотипных реакций, «смена поля» нарушает программу манипуляции. По реакции автора сообщений (хотя бы проигранной в мыслях) будет видно, может ли он закончить свою мысль как разумную — или выстраивает манипулятивную конструкцию. Честного политика и собеседника этим не собьёшь, ибо его мысль когерентна, у него образ русского не войдёт в противоречие с образом работника.» — Знаешь, когда-то в детстве я, где-нибудь в Крыму, наверное, посмотрела в кинотеатре фильм (взрослые тогда взяли меня с собой). Какой-то западный, кажется, фильм, и насколько я могу что-то вспомнить, это был «Одиссей». Ничего конкретнее я сказать сейчас не смогу. У Гомера я такого эпизода не нашла. Но именно этот эпизод почему-то врезался в память и всплыл десятилетия спустя.
       — Наверное, потому и запомнился...
       — Да нет, вряд ли. Гомера я тогда могла знать только понаслышке. Просто сам эпизод произвёл впечатление. Нимфа (видимо, Калипсо, — не знаю), у которой причалил корабль Одиссея, пообещала сделать всех, кто составлял экипаж, абсолютно счастливыми. Часть команды уже «начала делать», и тут оказалось, что она их просто превращает в свиней (которые абсолютно счастливы). Дальше по фильму команда Одиссея попыталась сбежать и долго сбегала от этой нимфы. Вот примерно это, образно говоря, сейчас и пытаются делать с большинством человечества, а особенно — бывших россиян (поскольку реальной России больше нет), квалифицированно внушая ему, большинству, что вот именно теперь-то оно и станет счастливым. Кому не нравятся свиньи — можно «превращать» в «антилоп», «слонов», «волков», «тараканов», — кому что ближе, — суть-то от этого не изменится. Да ещё нам как раз и внушают, что человечество слишком разрослось, что Земля его не прокормит, что ресурсы исчерпаны и пр. (Кстати, почему начинать сокращать численность населения планеты нужно, например, с нас? Лично я считаю, что если уж население обязательно надо сокращать, а они так за это радеют, то начать куда лучше, продуктивнее  было бы именно с них, то есть им — с самих себя...) В действительности всё это по большей части — фальсификации и искажения Всё, опять же, сложнее, и экологическая ситуация выглядит не совсем так, как нам постоянно изображают, — по крайней мере, решать эти вопросы можно было бы несколько иначе. Просто, манипулятивным способом управлять таким большим человечеством трудновато. Для полноценного контроля всех потребностей, возможностей и «случайностей», человечество требуется поменьше, особенно в «проблемных» странах. В остальном же — пожалуйста, производите-потребляйте, живите как-нибудь, пока вы в каких-нибудь целях не понадобитесь международной «элите» в качестве евсюковых, или его жертв, или посетителей и сотрудников «Хромой Лошади», «Норд-Оста», нью-йоркских башен-Близнецов, когда башни успеют надоесть и их можно будет снести вместе со всеми, кто там находился, заодно получив «моральное право» ввести войска в Афганистан (для получения субсидий какому-нибудь министерству обороны, например, для полицейской реформы или просто для развлечения). Потерь в подобном случае не будет просто никаких, кроме самогО поголовья (что поправимо), ведь все — одинаковы и абсолютно взаимозаменимы.
       — Ты такие перспективы рисуешь, что худо делается... Хотя, прости, я за твоими ужастиками забыл, что ты — наша, что знаешь побольше других. Привычка. Продолжай.
       — Ты ещё помнишь выдержку об образовании? Если что, я дам тебе просмотреть конспект, — это ещё понадобится. Но с твоего позволения я ещё кое-что добавлю.
       — Я и помню, и конспект посмотрю. Разберёмся. Давай дальше.
       — Я уже давно говорила (или писала, или просто думала, — я ведь уже сто лет ни с кем не разговаривала...) о таком ныне распространённом явлении, которое я называю «оскотинивание человека». Что сейчас делается! — сплошная психология, сплошное подсознание. Такую сугубо человеческую способность, как мышление, в отношении масс пытаются как можно скорее и надёжнее выбросить на свалку. Знаешь, вспоминается ещё один случай. Я тому свидетельницей не была (поскольку ещё пешком под стол ходила), но слышала, и отголоски доносятся до сих пор, хотя, случай — абсолютно незначительный, не образующий сюжета. Что-то мама отмечала со своими физиками из Физтеха в кафе в Петропавловке. Видимо, была какая-то её личная дата, потому что среди физиков оказалась тётка, младшая папина сестра (а мама, как истинно интеллигентный человек, всегда старалась быть демократичной, — как бы сейчас сказали, толерантной). И вот, эта тётка, видимо, очень комплексующая, до сих пор вспоминает, что интеллигенция оказалась никудышной: салфеточки — не туда, ели не так, — тоже мне... А ведь компания, в которой она оказалась тогда, была частью элиты настоящей, интеллектуальной, всем элитам элиты. Эта тётка (не только на том примере) в голову взять не могла и не может, что подлинная интеллигентность — не в салфеточках, а в голове (в классическом российском варианте — ещё и в душе, но сейчас речь не о том). Она, эта тётка, просто НЕ ПОНИМАЕТ, о чём речь... (Тем более что с салфеточками, уж конечно, страшного ничего там не было.) Или — она же маминого отца вспоминает, дедушку. «Я его помню: очень интересный он был», — я оживаю: «Интересный? Ой, расскажи что-нибудь!..» — она: «Ну, красивый такой, видный...» Но надо сказать и то, что у папы была ещё одна сестра, постарше и из той же деревни. Та для меня всю жизнь была примером настоящего интеллигента из народа (особенно если с ней приходилось иметь дело с одной, без определённого круга, без «социальной солидарности»), и речь с моей стороны шла, конечно, тоже не о салфеточках. Сейчас и она стала меняться, и давно. Так вот, сейчас всё общество пытаются сделать подобным той младшей тётке. Человеческую сущность пытаются сместить от мыслительной деятельности (сугубо человеческой способности) к чисто внешним её проявлениям, к тампаксам. А тампаксы — дело хорошее, но преходящее. В то время как интеллектуальную, духовную сущность общества можно потерять безвозвратно, особенно когда кому-то это надо и к тому прилагаются серьёзные квалифицированные усилия. Как ни печально, с этими же физиками сейчас что-то происходит в том направлении, о котором я всё время говорю. То же я в какой-то мере потихоньку наблюдала в Музее Музеев. Да что говорить! — везде... Сейчас начинаешь со всех сторон слышать, что тело — гораздо старше разума, а значит, больше слушать надо его, — это, мол, вернее. Сейчас почти ничего стараются не говорить прямо, а «дают понять» «через подкорку» (но как только рассудок сообразит, чтО у него там вытворяет подкорка — он может повести себя как угодно). Вместо реальности сплошняком идут постановочные спектакли, искажающие эту реальность до неузнаваемости, и людей призывают в них верить, реагировать на них, будто бы это — реальность и есть, всё больше и больше уродуя собственное восприятие. А жизнь теперь состоит из взаимного пожирания (как-то оно лучше было, когда «не состояла»). И вообще, чем скорее человек вернётся к животному естеству, тем скорее он будет счастлив (как говорится, смотри выше). Самое главное, что если вдруг человека не станет (такого, каким его создала природа, эволюция), но жизнь как таковая при этом сохранится, то эволюционный процесс, скорее всего, попытается немедленно снова возродить человека или нечто принципиально ему подобное, — на Земле или где-нибудь ещё. Наверняка, нечто такое существует и сегодня: вселенная большая, а мы относительно таких «мелочей» ничегошеньки о ней не знаем. Похоже, что материи просто очень «хочется» осознавать себя и свободно творить, и добивается она этого, создавая из себя самой — например, нас, которые бы всё это умели. Человек ли и подобные ему существа — цель эволюции, или они — только переходное звено, и здесь готовятся ещё сюрпризы — мы не узнаем никогда, не доживём. Но если человека не станет (вымрет, деградирует), вселенная наверняка постарается его воссоздать, так или иначе, там или сям, причём, человека не отдельно взятого, а многочисленной разнообразной массой, как и «любит» поступать эволюция. Поэтому нам можно было бы делать не бессмысленные усилия по уничтожению кого попало, якобы что-то там совершенствуя, а сознательно выбрать созидательный путь, исходя из того, что нам реально известно о жизненных закономерностях. Но только на этом пути всегда кто-нибудь обязательно будет гадить и пакостить (что, наверное, сейчас и имеем), поскольку того требует что-то вроде вселенской духовной энтропии. (А кстати, гадить и пакостить, как водится, будет и «кто-нибудь», включая мыслителей и творцов этого нового мироустройства на созидательном, как обычно, пути...) В общем, здесь было бы, о чём поговорить и что порешать, но говорить сейчас именно об этом не принято, и именно потому, что это противоречит совершенно конкретным финансово-экономическим интересам совершенно определённой группы лиц, от которой сейчас зависит почти всё. Вот наши умницы и выполняют послушно их волю, считая, что всё придумали сами, и направляются, куда их ведут: к тому, чтобы стать очень удобными рабами, самовоспроизводящимися, самомодернизирующимися и даже довольными «жизнью» и смертью.
       — Ну а ты могла бы что-нибудь предложить?
       — Я никогда всерьёз не бралась решать такие вещи одна. Я не могу сказать тебе, каким должен быть идеальный и справедливый мир. Тем более, я считаю, что это невозможно, поскольку во всём действуют законы энтропии или чего-то подобного, что я уже упоминала. Но я бы всё предала огласке. Люди могут испытывать на себе результаты действия пропаганды и подобных вещей, данных им через осознание. Это — более или менее нормально. Но если эти же люди будут свободны от воздействий ПОМИМО сознания, то у них можно просто спросить, хотят ли они реализации тех или иных предложений, и вообще, чего они хотят. Всё ведь на самом деле уже придумано. Для остального, для той самой энтропии существует уголовный кодекс (и возможность коллективно мыслить, по крайней мере, обсуждать). Конечно, гладкого обсуждения... Что ты там себе хихикаешь?
       — Да нет, ничего. Продолжай.
       — Конечно, гладкого обсуждения не получится по причине всё той же энтропии: кому-нибудь всегда понадобится оказаться умнее других и пойти в обход всех остальных. И всё же, человечество всерьёз до сих пор не попыталось направиться по тому пути, который уже придуман или, в крайнем случае, может рассматриваться. Я бы предпочла огласку, но всегда найдётся кто-нибудь, кому она мешает... Ой, кстати, я сейчас схожу за Ваджрой...
       — Сиди, Алёна, — сейчас кто-нибудь принесёт.
       Действительно, в дверь постучали, Дима подошёл, и кто-то ему протянул Ваджру. Алёна только головой покачала:
       — Н-да... Ну, так вот, у меня здесь отмечено. Вот: «Один из ведущих идеологов США С. Хантингтон в своей книге «Американская политика» заявил, что власть, для того чтобы быть эффективной, должна оставаться невидимой: «Архитекторы власти в США должны создать силу, которую можно будет ощутить, но не увидеть. Власть остаётся сильной, если она остаётся в потёмках; при солнечном свете она начинает испаряться». — Это, конечно, всё о том же. Но только манипуляция, особенно сейчас, гораздо сложнее. Я не случайно говорила об оскотинивании человека. Сейчас воздействуют не на рассудок, идеи, как в пропаганде как таковой, а сразу на эмоции, побуждения. (Действительно, кто станет у животных воздействовать на рассудок! Зачем?..) Что ты сможешь своим рассудком, когда тебе квалифицированно внушена эмоция, да ты ещё об этом и не знаешь! — эмоции любви или ненависти, покоя или беспокойства, интереса или апатии... Всё остальное, все рассудочные построения ты уже сам, оказывается, подгонишь под эту внушённую тебе эмоцию (побуждение), и даже знать об этом не будешь!.. Слушай, мне нужен мой конспект Расторгуева.
       — Как выглядит, где лежит?
       — Первая тетрадь, «Информационная война», — она подписана. Лежит на дне сумки, как раз с той стороны, где открывается молния.
       — Жди, сейчас будет.
       Тетрадь принесли, Дмитрий отдал её Алёне.
       — Он молодец, он много чего потрясающего пишет, но я хотела вот что найти... Вот, страница его книги — 219: «Если человеку скрытно была заложена даже не программа поведения, а только цель, то мозг <этого человека> по заданной <ему> цели приводит к упорядочиванию и даже генерации физиологических реакций организма, к включению их в общий сценарий поведения, направленный на достижение цели. <...> Входные данные способны программировать не на уровне поведенческих программ, а на уровне целевых установок». И дальше, на с. 303 есть заголовок: «Убийство целей как задача системы безопасности». Помнишь, я рассказывала Анатолию, как мне во второй Москве, в Подмосковье, внезапно стало вдруг холодно, когда какую-то ерунду рассказывал Алексей, и начиналась бодяга с шалями? Так вот, у Расторгуева тут есть конкретный пример по поводу того, как «мозг по заданной цели приводит даже к генерации физиологических реакций организма», когда человек вдруг начинает испытывать именно внезапное чувство холода и хочет что-то на себя накинуть. Наверное, там, где я была, компания под более квалифицированным руководством чем-то таким как раз и занималась, только они не сумели задать мне цель (возможно, действовали из подкинутых неверных установок), и в результате просто взбесили меня фактом преследования с этими шалями... Заметь, мне это всё было даром не надо, я ни их не искала, ни эту литературу, — это они меня нашли и задолбали до такой степени... В общем, ты задавал оригинальный вопрос «Что делать?» — а я отвечала, что я — за широкую огласку всего этого, но только в свободном, а не в запрограммированном неизвестно на что сознании. Что же делать «здесь и теперь» среди того, что мы имеем реально, я не очень знаю. Сама пытаюсь выкарабкиваться всей доступной мне информацией, и всё жду чего-то от вас... Но широкая огласка — это в любом случае ближе всего к тому, что здесь нужно: если ВСЕ будут знать о факте манипуляции, то осуществлять её в любом случае будет гораздо труднее.
       — Н-ну, что ж... Сойдёт.
       — Что? Не поняла...
       — Всё хорошо. Продолжай, пожалуйста.
       — Да, в общем-то, всё уже. Я выговорилась. А в тетрадях у меня много всего. Всё никак не выберусь содержание написать для каждой, чтобы самой время не тратить на поиски... Теперь — о себе, любимой. Давай, ещё раз покажу тебе конспект про школу.
       — Алёна, обязательно. Только знаешь, до восьми ещё относительно далеко, а я бы съел уже какой-нибудь большой бутерброд. С каким-нибудь чаем. Ты как?
       — Я — за.
       — Ну вот, я принесу. И между делом, Лёшку в «конференц-зале» проведаю. Другого Лёшку, — ты с ним ещё не знакома. Кстати, давай-ка, обе твои рукописные тетради конспектов. Я заодно похвастаюсь, с чем ты тут у нас ходишь...
       Дмитрия не было минут пятнадцать. Алёна стала задумываться о том, что он в основном внимательно её слушает, но всё же сам в разговор почти ничего не вносит. «Это — ладно, — подумала она, — Даёт мне говорить на прослушку, на запись. Интересно только, зачем им это надо? — не для развлечения же, не для коллекции же моих высказываний... Что-то они там собираются обрабатывать и шифровать... Интересно, зачем, кому?.. Любопытно только, что помимо записи этих разговоров, в сознание они, похоже, и правда, не лезут... Я ещё ни разу не засекала в своей голове чужих идей, комментариев и новостей... Сказал же он мне, что меня здесь никто не слышит, не слушает (кроме каких-то откровенных микрофонов во время разговоров с ними же), и в целом я могу расслабиться... Похоже, что это — правда... Но всё равно — ничего не понятно... Могут, конечно, в любом случае надуть, но зачем?..»
       Потом Дмитрий, наконец, пришёл, и ещё минут пять-семь они уплетали по бутерброду. Затем Алёна сказала:
       — Ну, давай конспект. А то самого важного разговора ещё и не начиналось.
       — А тебе, я смотрю, не очень хочется этого разговора... Всё откладываешь...
       — Ничего, втянусь. Ты просмотрел ещё раз Кара-Мурзу, то, что я показала?
       — Да, конечно.
       — Ну так вот. Я ещё раз скажу, что в ходе повседневной жизни на Западе (больше всего в Германии, а не в Америке, скажем, и не где-то ещё) со школой я не сталкивалась, да и ни в чём никаких особых кошмаров не видела. Но видела результат чего-то такого, о чём пишет Кара-Мурза. Я тогда не однажды говорила (хотя, не все, даже наши, там пожившие, меня поймут), что воздух там — пустой, одни атомы и молекулы, ничего живого, и нечем дышать. (С другой стороны, какая-нибудь Италия — внешне (поверхностно) сразу производила другое впечатление...) Я тогда не думала, что после двухтысячного года в эту сторону всё поползёт и здесь... Впрочем, я ухожу от темы, а сейчас этого не нужно. Я говорю именно о том, что Кара-Мурза называет неспособностью современного западного массового выпускника мыслить в ключе «университетской» школы, воспитывавшей личность. Не было того, что «передаёт отличительную особенность античной мысли — «способности обращать всякую проблему в принципиальную», то есть стремиться к упорядочению мозаики опыта». Кому-то это было безразлично, а для меня — очень чувствовалось. Возникало то самое ощущение — «не с кем поговорить». И это не когда-либо, а после живого и разнообразнейшего опыта общения в России... (Муж, кстати, как раз представлял собой некоторое приятное исключение, но это — отдельная тема, и он такой, к тому же, был там почти один.) А вот теперь мне почти открыто предлагают «захотеть и умереть» по той причине, что я здесь уже себя не найду, и мир теперь начал меняться в уродливую и убогую сторону в угоду чужому капиталу!..
       — Нет, Алёна, насколько будет в наших силах, ни захотеть, ни умереть мы тебе не дадим, особенно теперь. Как обещал, через неделю я тебе это объясню. А сейчас ты говори, пожалуйста, о персональной манипуляции — о чём и хотела...
       — Но я к тому и веду. В общем, кроме таких последствий, никаких других ужасов на Западе я не видела, а сама я, вроде, училась в школе САмой что ни на есть советской. Но вот, маленький отрывок из уже прочитанного, который в данном смысле, в разговоре обо мне самой, является ключевым:
       «С точки зрения <капиталистической> методики пpеподавания, в школе <для толпы> господствует «педагогика лени и вседозволенности», а в школе для элиты — педагогика напряжённых умственных и духовных усилий. Опpосы учителей и администpатоpов школьной системы показали, что, по их мнению, главная задача школы <для толпы>  — «занять» подpостков наиболее экономным и «пpиятным для учеников» обpазом. <...> Социоло­ги даже делают вывод: используемый здесь «активный метод» обучения поощpяет беспоpядок, кpик, бесконтpольное выpажение учениками эмоций и «интеpеса» — пpививает подpосткам такой стеpеотип поведения, котоpый делает совеpшенно невозможной их адаптацию (если бы кто-то из них попытался) к системе школы <для элиты>, уже пpиучившей их свеpстников к жесткой дисциплине и концентpации внимания». —
        Понимаешь, это, как оно ни странно для 1970-х гг. в Советском Созе, уже тогда было основной методикой, с помощью которой какие-то силы, вероятно, западные (или ими наученные в ожидании перестройки), пытались уничтожать и фальсифицировать личность. Это узнаваемо до зубной боли. Я сейчас не возьмусь расписывать всё, что было с раннего детства, тем более, что помню его, естественно, лишь эпизодически и больше знаю со слов родителей, которые сами были не в курсе подоплёки происходившего. Как я рассказывала Толе, я не помню даже момента, когда у меня в определённый период переменилось отношение к малышам, — что уж ещё говорить. Вообще, Полковнику я писала кое-что о раннем детстве. Я, если хочешь, могу сейчас пунктуально нарассказывать, откуда у меня позже взялось убеждение, что под нехорошим контролем в том академическом микрорайоне я находилась с рождения. Я даже помню, как в Доме Учёных, до школы, на меня был наложен комплекс, что я якобы не умею рисовать (преподавательница сама вряд ли знала так уж досконально, что к чему, — я не случайно говорю всё время именно о вторжениях в сознание), — только я обычно никому этого не рассказываю, чтобы не усугублять порочное знание и не создавать прецедентов. Несмотря на мою видимую откровенность, внутренний цензор у меня полностью не отключается.  Хотя, наверное, не так это теперь и важно... Смотри сам, рассказывать или нет... Для заведомого скептика-то это уж точно покажется незначительным, и спорить на эту тему с людьми, не настроенными очень глубоко всё воспринимать, я не возьмусь... В общем, решай: с самого раннего детства всё рассказывать, или со школы, с более определённых времён?
       — Алёна, решай сама. Если о чём-то говорить не хочешь, и это — не в ущерб общей картине, то и не надо. Знать смысл — хотелось бы, и это важно. Однако с другой стороны, нам он и так уже ясен. То, что ты начала говорить о школе — интересно, хотя, прости, я — в курсе твоих писем твоему Полковнику. Но тебе теперь назвать ещё раз всё основное — было бы неплохо. (Да и тебе самой неплохо выговориться вот сейчас.) Но в эти оставшиеся перед работой дни, пусть разговор складывается так, как лучше тебе самой. Я просто очень не хочу, чтобы именно у тебя остались существенные недоговорённости. Информация (кстати, далеко не вся) будет зашифрована, и потом уже станет проблематично что-то менять. Шифровальщиков-то найдём, но появятся другие причины, по которым и нежелательно будет уже менять хоть что-то... В общем, смотри сама. Но то, что с твоей точки зрения выглядит главным — расскажи.
       — Ладно. Короче, в письмах Полковнику эту технологию разрушения личности я, помнится, называла «потакание порокам». Пороки имеются в виду любые, до самых невинных. Подожди-ка, подожди-ка... Есть ли у меня это в конспекте? — я ведь читала тебе не всё... Дай-ка.
       — Извини, я взял в руки тетрадь просто так.
       — Ничего. Сейчас... Вот. «...«Занять» подростков наиболее экономным и «приятным для учеников» образом. Потому что «они не такие, как другие»...» — я сегодня уже произносила эти же или почти эти слова. «Я не как все»... — не оттуда ли это, не из школьных ли времён? Понимаешь, в той элитарной английской школе в академическом микрорайоне практически все дети действительно были «не как другие», так что внушить нечто подобное оказывалось особенно легко. (Я не думаю, что учителя уже тогда были посвящены во что-либо так конкретно, — это как с рисованием.) В общем, в моём, по крайней мере, случае (но позже я покажу, что не только в моём), и вовсе не только в школе, многое делалось наоборот. Те хорошие моменты, где ребёнок мог действительно чем-то отличаться в лучшую сторону, гасились (как с рисованием или с тем, что я сама неожиданно начала сочинять стихи в три-четыре года, потом это вдруг «куда-то делось», и, с некоторыми исключениями во всяком сочинительстве (натуру-то, особенно отцовскую, никуда не денешь!), так и дремало до подросткового возраста, когда уже невозможно стало что-либо удержать), — в общем, хорошие моменты гасились, а всякая дрянь типа опозданий поощрялась и взводилась в ранг особенности, индивидуальности, — по крайней мере, каким-то удивительным образом за это, по сути, никогда ничего не было, так что все свои отрицательные стороны можно было спокойно усиливать, как угодно. В позднешкольные времена это проявилось особенно ярко, до степени «чудес», и не только в школе как таковой. Но я сейчас это ещё расскажу. Короче, это отнюдь не было отличительной особенность всей школы, как раз очень сильной, но и касалось оно не только меня. Слушай, Дима, я устала.
       — Это-то понятно... Но ты лучше не ходи сейчас никуда, посиди здесь, сосредоточься, а я тебя пока дёргать не буду.
       Дима, посмотревший на неё, было, очень внимательно, подавил свой взгляд и как бы отвлечённо занялся чем-то другим, каким-то журналом. А ей очень захотелось встать и долго смотреть в окно, только  никакого окна здесь никогда не было... Увидев её растерянность, он начал задавать вопросы.
       — У вас в школе было два параллельных класса, или три?..
       — Ну что ты спрашиваешь, — ты же, небось, всех по именам знаешь. Два, конечно.
       — Ты бы ошибалась, если бы это не был ВАШ выпуск. Почему — опять скажу чуть позже. Но надо же тебя как-то разговорить!.. Чтобы заставить, наконец, говорить о главном...
       — А я всё понять не могу, вам это действительно зачем-то надо, или ты со мной в кошки-мышки играешь?
       — В кошки-мышки. Расскажи, у вас же были дети и внуки известных хотя бы на тот момент людей?
       — Ну, не в Москве об этом спрашивать. Я могу не всё знать, я специально этим не занималась. Но у нас было как минимум трое внуков академиков (один из них тогда был действовавшим генеральным директором института, где работала мама), одна дочка достаточно известного тогда писателя, ещё кто-то там. Мой папа-гаишник был для них просто пролетарием (хотя, на большее он и не претендовал), а высокая должность только раздражала (типа, затесался тут)... Хотя, хотела бы я посмотреть, как при всей моей любви к ним, все эти супер-интеллигенты, включая Барбисовина из Музея Музеев (который, оказывается, презирал отца, никогда его не зная), — как бы все они на его месте пасли бы всех этих гаишников, которые сами были, в целом, из деревни, и добивались бы низкой аварийности... А вот отец моей подруги (той самой) был генеральным директором крупного объединения и успел даже стать генеральным конструктором СССР в одной специальной области. С давних (для меня) времён лично знал Устинова, получал поздравительные открытки от Брежнева, имел, кроме Ленинграда, служебную квартиру в Москве и ездил на «Красной Стреле» за государственный счёт. Но это даже темой разговоров у нас с ней особенно не было, — так, походя. Кстати, оба из её родителей были из семей репрессированных, приехали в результате из дальней провинции, из ссылки, поступили в институты, познакомились, всего добились сами и оставались (до конца, после всех перестроек) очень верными советскому строю, который «насовершал когда-то ошибок, а потом опомнился и исправился, но его предали». А неподалёку (в соседнем подъезде той подруги) жил Анатолий Карпов, как раз в то время, когда был чемпионом мира по шахматам. Я ещё не всё знала, не всему придавала значение.
       — А район был академическим...
       — Да. Но мне это с точки зрения особенности и престижа было не интересно, я даже в голову не брала. Вот такой район, вот такая школа, рутина-бытовуха и всё само собой разумеется... В Ленинграде таких школ было — пруд пруди. Да и районов столько же.
       — Родители вас неплохо воспитывали.
       — Наверное. Но ты понимаешь, так рассказывать — получается, что в чём-то виновата школа. А происходило всё это, о чём я говорю — не только там и гораздо раньше. Не школа это как таковая, а холодная война вообще. А уж в этом-то микрорайоне нас, «будущее России», пасли и «обезвреживали», конечно, с самого начала. (Хотя, «конкретные причины» называть могли совсем другие.) Но обезвреживали — аккуратно, так, что никто этого толком не видел тогда, да и не все видят сейчас. Воспринималось всё, как «естественная жизнь», даже когда вереницей начались нехорошие смерти и гибели пожилых физиков, создавших научную базу страны.  Уж не говорю о том, что даже в нашем выпуске давно не все живы, хотя, тут поуходили — вроде, не выдающиеся, не обещавшие ими стать, а так, «тренажёры» псевдоестественного уничтожения «для начала». Сейчас это всё ещё может производить впечатление «совершенствования мира» (для дурачков, коими уж здесь-то, казалось, никто быть не должен был)... Вы-то тут хоть это знаете, или для вас всё тоже происходит «естественным образом»?.. Или сами же того и хотите, — «совершенствования и переделки страны»?
       — Тихо, тихо, тихо!.. Раздухарилась, единственный борец с несправедливостью... Сказали тебе, жди неделю, значит, жди.
       — А здесь что, тоже чего-нибудь говорить нельзя?
       — Здесь — можно...
       — ...тем более что просто так ты отсюда всё равно не выйдешь...
       — ...да! Но ни пугать тебя, ни ругаться с тобой здесь никто не хочет. Жди. А чтобы понять, что здесь творится, тебе бы самой надо бы окончить школу ФСБ...
       — ...куда тебя никто не возьмёт...
       — ...совершенно верно (а то я насладился бы этим представлением), — да потом поработать бы ещё лет десять. МЫ — всё понимаем, как есть. Но мы — не одни. И бОльшая часть времени уходит на то, чтобы ЗДЕСЬ отмахиваться. Ладно. Давай тогда конкретнее. Ты говоришь: «нас пасли с детства, с рождения, с самого начала». Какие-нибудь соображения именно об этом у тебя есть?
       — Только общие. Но лично мне и их достаточно, учитывая, что в результате происходило со мной и с другими вокруг.
       — Сначала давай общие соображения.
       — Ты заговорил, как на допросе.
       — Ой, мама моя, начинается... Скажи мне, пожалуйста (очень тебя прошу), КАК мне следует с тобой разговаривать, — честное слово, я так и буду...
       — Ладно, никак. Общие, так общие. Я помню, что
ещё в первой половине семидесятых связи с Америкой и Израилем здесь были налажены. Тогда ещё это воспринималось, как нечто одиозное, но ничего вражеского во всём этом, конечно, не чувствовалось, — никакой там угрозы. Академический микрорайон наш, как мне сказали позднее, весело назывался «квартал еврейской бедноты». Вообще, всё было весело. Я знала, что кто-то там с кем-то переписывался (а ваши это тоже знали), изредка кто-то куда-то эмигрировал (родители с детьми, учителя), но люди-то все были милые, так что остальные, не имевшие ко всему этому отношения, бывало, ахнут разок, и забудут. Телевизору я верила, но подтверждений о телевизионных ужасах из жизни не поступало, а родители при мне «лишних» разговоров особенно не вели. Ни о каких социалистических кошмарах тогда тоже ничего не доносилось, ни о каких сталинских репрессиях разговоров не было и в помине (хотя, мама росла в тихой антисталинской диссидентской семье, а папа оставался искренне на коммунистических позициях, — но именно это никаким камнем преткновения ни у кого не становилось). С еврейскими детьми я тоже дружила совершенно спокойно, и никаких (вообще никаких) проблем с этой стороны я не помню совсем, — я даже очень долго не думала, не была в курсе, что они, оказывается, какие-то там евреи... Позднее я узнала, что родители мои, оказывается, были (как тогда водилось) каждый по-своему бытовыми «антисемитами» на уровне кухонного трёпа, но меня маленькую они этим не грузили совсем. В общем, жизнь казалась спокойной, нормальной, а частные неприятности никак не ассоциировались с общими. Из тех дошкольных и раннешкольных времён в социально-политическом, как бы я сейчас выразилась, плане я помню только горки, белый пушистый снег, милых, добрых людей и хорошее настроение. Но бывали и вещи (это уже из «зыбких»), никак тогда ещё в детском сознании не вязавшиеся с политической картиной. Чтобы это представить себе, нужно было пройти, например, через историю с фальшивыми снами, описанную, в частности, Полковнику. Знаешь? Он тебе показывал?
       — Знаю, — последнюю историю ты «оформила» тогда громко...
       — Ну, да.
       — Только если я знаю, чтО ты ему писала,  это совсем не обязательно значит, что он мне что-то показывал. Между «ты писала Полковнику» и «я в курсе» расстояние иногда очень велико...
       — Кхм-кхм... Да?.. Ну ладно... Так вот, если это помнить, то любопытными оказываются, например, две-три истории с дошкольными снами, которые я ему тоже, было дело, описывала.
       — Ты жила тогда в том же районе, в том же доме?
       — Да, я всегда там жила, кроме, разве, каникул и тех периодов, когда, уже взрослая, куда-нибудь уезжала.   
       — Дошкольные сны тебе снились там же?
       — Естественно. Мама рано отдала меня заниматься фигурным катанием, — там же, недалеко, в спорткомплексе. А ещё — я, видимо, насмотрелась телевизора. Вот, кстати, любопытная вещь. Я относительно недавно, уже после смерти мамы, но ещё при жизни отца, вдруг поняла, что я, оказывается, родилась всего лишь через двадцать лет после Великой Отечественной войны... Обалдеть. Я никогда раньше в жизни об этом не думала. Как, наверное, любая молодёжь, я тоже тогда всё, что было до меня, воспринимала как то, что было до нашей эры. Для них, теперешних, социализм был так же «давно и неправда». А я в своё время знала, что мои родители оба помнят войну, но для меня в глубине души это было так далеко, что я даже не задумывалась, когда именно. Вот и в то позднедошкольное время, о котором я рассказываю, я тоже, видимо, что-то посмотрела днём по телевизору, какие-нибудь ужасы о массовом уничтожении людей во время войны, и это могло глубоко засесть в подкорку. Однажды мне приснился сон. Во сне всё начиналось с занятий фигурным катанием в спорткомплексе. Потом мы с какими-то девочками куда-то убегали от каких-то разбойников, и заканчивалось всё какими-то ужастиками в газовой камере. Тогда я ещё, конечно, не умела ни обращаться с такими снами, ни даже думать о них. Но вот, засыпаю я следующей ночью и... мне снится этот же сон. Этот же... только все персонажи, включая меня — в других спортивных костюмах, других цветов. Плохо помню, два раза повторялось такое, или три. Если сон был фальшивым, то его «сценарий» был задан жёстко, а «мелочи» обработаны сознанием свободно, как и положено во сне, — вот и получилась другая одежда у тех же персонажей... На следующую ночь я уже боялась засыпать и рассказала про сон маме. Всерьёз она меня не восприняла, но сны тогда сразу же прекратились. А из этого рассказа, из того, что запомнилось, может следовать и моя тогдашняя нелюбовь к спорткомплексу, и то, что квалифицированное подавление шло вовсю негласно уже в те годы.
       — Вот видишь, как хорошо, что ты это сейчас рассказала! — вряд ли это само по себе могло бы быть официальной экспертизой на правдивость истории, но ты, спустя год и более, точно так же передала суть, а это уже свидетельствует как минимум об очень хорошей памяти, что уже много. Вообще, всё это довольно серьёзно. Продолжай.
       — Ну вот, и ещё одна история, хотя и без ТАКОЙ подоплёки. Как-то, уже в начальной школе, дома мы должны были написать сочинение. Что-то вроде того: «Если бы у меня была волшебная палочка». А я, как на грех, посмотрела по телевизору документальный фильм о Мао, о «культурной революции». Возможно, это был нормальный фильм, просто не для меня. Но шёл он тоже днём. И у меня тогда волосы на голове зашевелились. Сейчас я, кстати, как раз недавно читала об этом что-то современное в библиотеке, интересовалась Китаем...
       — Ёлки! — и Китай...
       — Да ну тебя. Так вот, сейчас это тоже впечатление произвело, а тогда... Да ещё — актуальные в то время кадры, да ещё по телевизору!..
       — Тоже сон снился?
       — Нет, в тот раз ничего такого не было. Просто ты можешь себе представить, что маоистов я той палочкой с лица Земли стёрла, написав их, правда, через «у». А учительница тогда поставила мне «четыре» и во время обсуждения ничего про моё сочинение в классе не сказала... Наверное, решила, что родители помогли написать мне идеологизированную работу, — а они там были вообще ни при чём...
       — Ну, это-то — жертва режима не самая существенная...
       — Тебе всё смешно.
       — Не всё.
       — А вот потом, после школы, один парень за такой жар душевный здорово пострадал и, похоже, в живых его уже нет... (Хотя, напрямую такая связь заявлена, конечно, не была.) В нашей школе в старших классах оказаться советским патриотом было вообще не лучшей идеей... Я-то, кстати, тогда уже вовсю «диссидентствовала» вместе со всеми... Впрочем, история эта — на другую тему, — чуть позже расскажу. Ну а первая девочка в классе погибла, когда нам было по десять лет. Сама по себе та история может выглядеть абсолютной случайностью, хотя, в плане естественности там тоже есть настораживающие моменты. Однако в ряду всех остальных, особенно поздних, она начинает выглядеть уж совсем иначе... Слушай, а если ты всё знаешь, зачем ты вообще тогда всё это слушаешь, все эти ужастики?..
       — Во-первых, я могу знать не всё, я ведь не всеведающий. Во-вторых, могу знать не в том ключе, ведь, сколько вокруг тебя фальсификаций — ты сама знаешь. В-третьих, просто интересно сверить то, что знаю я, и то, что ты сама рассказываешь сейчас. Времени с последних твоих рассказов, устных и письменных, прошло немало, а существенных разночтений пока нет, и это важно. Давай дальше.
       — Просто понимаешь, так сейчас получается: что я ни расскажи — всё это будет исключительно какой-то кошмар. Про меня уже что только ни говорили, — теперь вот ещё и сделают из меня ходячий ужас. Ну а что мне ещё остаётся-то? Светлые моменты вспоминать? (Вообще, и такое бывает...) Но что теперь остаётся, когда столько людей уничтожено, а я вижу все эти закономерности, когда собственную жизнь изуродовали, а из тебя самой сделали невесть что, когда страну буквально забирают из-под ног, а все — обезумели и аплодируют, когда никто ничего не хочет понимать и слепой ведёт слепого в яму, — о чём ещё говорить-то? Разве такой я была, разве этого хотела, разве этого ждала? Ведь когда меня несколько раз в жизни оставляли вдруг в покое, разве я не добивалась взлётов, пока «они» не просыпались, чтобы опомниться и снова топить? Что теперь делать, когда хреновы «инженеры душ» заготовили сценарий твоей жизни ещё до твоего появления на свет, а ты его вычислила, ты уже сделала всё, чтобы этот сценарий сломать, но им хочется раздавить не только тебя, но, успокоив всех, доделать затем своё дело, запланированное сотню и более лет назад, — что лично мне теперь делать-то?!! И ведь ещё задолго до второй Москвы, до ФСБ, я поняла, что если «они» хотят оболгать и представить всё в ложном свете, то никак этого не изменишь: не одно выворотят наружу, так другое, не на одно тебя спровоцируют, так на другое, не одно тебе внушат, на изнанку тебя вывернув и неизвестно что из тебя реально состряпав, так другое, не одних «свидетелей» найдут и сфабрикуют, так других, и бесполезно что-то доказывать и оправдываться, и восстанавливать картину, — бесполезно!.. Так что теперь-то?!!
       — Теперь — успокойся. У тебя впереди — очень большое дело. А сейчас — просто рассказывай, что собиралась. Восемь часов — уже скоро. Про ту девочку рассказать ты ещё успеешь. Может, ещё что-нибудь. Там уже два человека пришли, — я тебе не стал мешать и к ним не вышел. К восьми вечера соберутся все. Потом поужинаем (Вера с Тасей не подведут). Завтра впереди — большой день, и ты всё успеешь, а если нет — что-нибудь сообразим. Потом до конца недели ты будешь отдыхать. Всё будет, как надо. Должно быть. Рассказывай.
       — Ох... Действительно, не охота. Но придётся. Наверное, и правда, нужно. Только истории с Ленкой Одинцовой предшествовали ещё минимум две, вроде бы с ней не связанные. Одну из них я описывала даже в заявлении в ФСБ, о другой не говорила никогда, но наша учительница начальных классов, Ольга Николаевна, могла бы рассказать об этом подробнее, если бы у неё моральных сил хватило, и ей не слишком тяжело было бы прошлое ворошить... Хронологически первой, насколько я всё это помню, была моя история, когда мне было восемь лет. Рассказывать, или и так всё ясно?..
       — Давай-давай, хотя бы в основном.
       — Летом я случайно, как я думаю, стала вдруг чемпионкой октябрятских отрядов по шахматам. Правда, затем первый же пионер, на несколько лет меня старше, сразу поставил мне мат... Но чемпионкой среди октябрят осталась я, и в стенгазете к родительскому дню висела моя фотография в белом платьице с белыми бантами над шахматной доской, и под ней стихотворение:
                Страшись, Габриндашвили Нонна:
                Растёт она, замена чемпионам! —
мама помнила это до последнего времени... Потом мы поехали в Крым, у меня там было много друзей, девочек и мальчиков, — сохранились фотографии. Не исключено, что настроение у меня стало слишком хорошим, и кому-нибудь захотелось его капитально подпортить. Это просто слишком уж укладывается в логику всей этой дурацкой жизни...
       — Рассказывай спокойно: я не буду с тобой спорить, переубеждать. Здесь действительно всё очень непросто, а частенько и неспроста.
       — Ну, так вот. Когда мы ехали обратно, какой-то дядька в поезде на станции раздавил мне тамбурной дверью ногти правой руки и смылся. Неохота рассказывать: всё это уже было описано сто раз. Многие пытались того дядьку найти, и никто не смог. В Ленинграде в травм-пункте какая-то невменяемая врачиха начала мне зачем-то срезАть ногти по живому, — я так орала, что она отстала, но пообещала продолжить в следующий раз. Маме, которую выгнали в коридор, приносили туда нашатырь. В следующий раз со мной пошёл папа в форме, и больше руку не трогали. Но с шиной я ходила недели три, — в школе занималась только устно. Сейчас я уже слышала истории о чём-нибудь подобном, но если это не враньё, то оно вовсе не говорит о том, что «у меня было всё нормально», а скорее, о том, что измывательства и психологическое подавление через физическую боль касались не только меня. Время-то было совсем другое, без стрессов, да и окружение — совсем не приученное к кошмарам... Главное, что потом и в школе бывало такое: я стою с подвязанной рукой у гардероба, никого не трогаю. Вдруг какая-то уверенная в себе утончённая мамаша начинает с чувством собственного достоинства увещевать какое-нибудь своё чадо, мол, посмотри на эту девочку: она бегала-прыгала и сама себя наказала. Посмотри, запомни и не будь, как эта девочка. Что-то мне, видимо, уже тогда подсказывало, что не надо с этой мамашей вступать ни в какой контакт, ничего ей говорить. Но противно было ужасно. Я понимаю, что когда я всё это рассказываю...
       — Алёна, не надо ничего понимать. Здесь (вот здесь) — у тебя благодарные слушатели. Рассказывай, и всё.
       — Ну, в общем, впечатления лета тогда оказались перебитыми, конечно, полностью. Исполнилось мне тогда восемь лет, — это был второй класс. Дальше был третий. Тогда начальная школа состояла из трёх первых классов, дальше, как положено, шёл четвёртый (первый «взрослый» класс), и учились мы те же десять лет, но всё ещё называлось своими именами. В последней четверти третьего класса нас принимали в пионеры. Меня каким-то образом приняли в первую очередь, но ездили на церемонию мы все по три раза, всем классом. Как-то так получилось, что третью партию принимали в пионеры на «Авроре», — обычно туда возили первых. И в третьей партии как раз и была Ленка Одинцова. (Как будто с ней прощались, устроив такой неожиданный сюрприз в виде «Авроры»)... Я понимаю...
       — Расска-азывай!..
       — Ну, в общем, я даже запомнила, как мы все ехали. Лена была хорошей девочкой, и не знаю, почему её принимали в третью очередь. Возможно, болела. Ехали мы тогда праздничной толпой. С нами была мама Лены — громкоголосая училка, не из нашей школы, но помогавшая собирать в кучу весь наш шумный выпуск. Это была крепкая женщина, немолодая, но ярко накрашенная, «кровь с молоком». Жизнь из неё, что называется, брызгала во все стороны. Говорили потом, что у неё была ещё старшая дочь девятнадцати лет и новорождённая внучка. А Лена у нас была самой младшей в классе, — к осени ей далеко не исполнилось бы ещё десяти. Маленькая,  тоненькая, с косичками и, как тогда часто делалось, с большими бантами. Ужасно симпатичная, бойкая. Я с ней лично не дружила, но так её и запомнила. Примерно в то же время, весной (если я не ошибаюсь), произошла другая история.
       — Это был ваш третий класс?
       — Да, но я могу что-нибудь перепутать. Во всяком случае, это был не первый класс, но ещё точно начальная школа, когда нас учила Ольга Николаевна. Скорее всего, всё-таки, третий. Как-то раз к концу урока учительница вдруг отвернулась и расплакалась. Кто-то из учителей на перемене сказал: у Ольги Николаевны болит голова. Я тихо удивилась про себя: у взрослых иногда что-нибудь болит, но они от этого не плачут... Однако, в тот день она, кажется, довела уроки полностью. Чуть позднее она как-то сорвалась на мальчишек, плевавшихся из трубочек: «Сейчас из трубочки плюнет, а потом в живого человека выстрелит!» — разнос тогда был устроен большой, и это казалось странным. А вскоре «испорченный телефон» до нас донёс, что у нашей, тогда ещё бездетной Ольги Николаевны погиб племянник: кто-то знакомый в тире развернул на него пневматическое ружьё и выстрелил. Таких происшествий в те времена не случалось, — это теперь никого не удивишь, а тогда такое было чем-то из ряда вон выходящим. Если последовавшая смерть Лены Одинцовой имела сценаристов, то гибель племянника учительницы вполне укладывается в такую схему: никакие человеческие представления и категории здесь в этом случае не действуют (я всегда говорила, что это — вообще не люди), так что Ольгу Николаевну вполне могли «подготовить» полегче перенести смерть своей ученицы. А в пределе, как я (и далеко не только я) уже говорила, должен вымереть и весь народ, — это именно война)...
       — Хочешь прерваться?
       — Нет-нет, я только морса глотну: закашлялась... Давно дело было... Да и тогда мы всё перенесли, как казалось, совсем не так тяжело: маленькие ещё были...
       — Чаю горячего хочешь?
       — Нет-нет, морса хватит. Лучше я договорю побыстрее.
       — Давай.
       — В общем, события эти на первый, ничего не знающий и знать не желающий взгляд, не были связаны между собой, а на самом деле это, скорее всего, начиналась или развивалась атака психотехнологической войны — создание определённого настроения среди обречённого сильным врагом на гибель народа... Хотя, выглядело всё вполне бытово, как, видимо, раньше и как будет выглядеть впредь... Короче, нам тогда в основном исполнилось по десять лет. За несколько дней до первого сентября мы узнали на медосмотре, что летом Лена погибла...
       — Подожди!.. Это было, когда вам УЖЕ исполнилось по десять лет, но год был ещё 1976-й?
       — Ну, да...
       — Блин!.. Я не подумал... М-м-м... Хотя, что тут можно сделать!.. Что бы от меня зависело!..
       — Что? Ты о чём?
       — Нет-нет, ни о чём. Это — просто жизнь, такая, как есть, — едрит её за ногу!.. У Лёшки, которого ты знаешь, — он на пятнадцать с чем-то лет тебя старше, наш пенсионер, но сейчас всё равно с нами, — у него в 73-м погиб брат. И тоже ничего нельзя сделать, будь это холодная война или просто несчастный случай. Какие-то три года! — но нас не спросили, и это — всё. В 1977-м он будет... Он был бы... Он бы так же переживал, будто всё произошло только что... Но хуже всего то, что в 1975-м в Молдавии умер старший сын Юрия Владимировича... Андропова, в смысле...
       — Я знаю...
       — Это, конечно, уже учтено, но легче от этого не станет никому... А тебе весной 76-го было бы только девять лет, 75-го — восемь, 74-го — и подавно семь... Десять-одиннадцать-то — возраст тоже не вполне ещё человеческий, а тут бы уж — ... Но от нас не зависело и это... Мы не боги и переделать вселенную всё равно не сможем...
       — Дима, ты о чём?!!
       — Нет-нет, теперь уже ни о чём. Жди, скоро всё поймёшь. Даже чудеса не зависят от нас и у нас ничего не спрашивают... Так, всё, — это просто от неожиданности. Я — тоже человек. Всё, прости, забудь и рассказывай.
       — Но Дима!..
       — Всё. Рассказывай, говорю. Просто рассказывай. В конце концов, если бы сейчас совсем ничего не произошло, то тоже так бы оно всё и было, как есть...
       — Дима!..
       — Всё. Забудь пока. Говори. Говори же!..
       — Ну, ладно... В общем, ещё на медосмотре мы узнали, что Лены больше нет. Это случилось не прямо теперь, не накануне, а просто летом, ближе к осени. Ленку родители везли на машине, уложили спать на заднее сидение. Сзади ехал военный грузовик, солдат уснул за рулём. Родители оба живы... Мы тогда были ещё дети, и очень сильного впечатления на нас это известие, вроде как, не произвело. Правда, не знаю, как реагировала близкая её подруга... А  моя мама, когда мы ей с какой-то девочкой сказали на улице, помнится, схватилась за сердце, чуть не упала. Она и войну, вроде, помнила, но тоже из детства, — а времена теперь были настолько спокойные и мирные, что казалось — вообще все беды давно уже позади... Никто как-то больше ничего уже и не ждал... В общем, мы, дети, не особенно приняли это близко к сердцу, — рассудок всё отбросил. Тем более что Ленку мы видели не вчера, а прошло целое лето. В детстве — это очень много... В общем, первого сентября мы просто пришли в школу. Все были особенно торжественные, ведь в тот день у нас начиналась «взрослая» жизнь... Был четвёртый класс, — с того дня у нас больше не было начальной школы и все уроки должны были вести разные учителя в разных кабинетах. Мы ждали и новую классную руководительницу.
       — В общем, важный день для вас, поворотный...
       — Ну, да. День прошёл, и нас собрались везти на кладбище к Ленке. Мы не возражали, — я, по крайней мере, не возражала, и таких было большинство. В конце концов, первое сентября, а Лена должна была быть с нами... Мы, дети, соображали ещё мало, а из взрослых только Ольга Николаевна, учительница начальной школы, помнится, сказала: «Может, не сегодня, — первое сентября же...» — но все остальные решили «за», и мы все поехали. Там — всё как обычно: могила, цветы... И тут привозят Ленкину мать... Это стала дряхлая старуха, седая, с трясущейся головой... Никакая старшая дочка и внучка ничего изменить для неё не смогли. Что-то она там выла, стонала. Помогла повязать пионерский галстук поверх фотографии на кресте. В частности, у неё мелькнуло: «С космонавтами Лена встречалась... Такой рассказ вам везла...» В общем, это не описать, хотя, событийно, вроде, ничего особенного не было... Так мы начали «взрослую» жизнь. Больше на кладбище к Ленке нас не возили, и вообще, о ней как-то забыли. Взрослые тоже не напоминали. Возможно, первое сентября, «начало взрослой жизни», и было чьей-то целью, уже выполненной. На мысль о том, что всё было не просто так, меня, уже взрослую, наталкивало многое. Позднее в автомобилях и на самолётах перебились все, кто «можно» и кто «нельзя», один эпизод нелепее другого: Саманта Смит, два наших одноклассника, один сразу насмерть, второй не сразу, Цой, Лебедь, Евдокимов, Ипатова (академик-физик), Качиньский и несть им числа. Это — те, чья автомобильная или авиа-смерть произошла слишком «вовремя» и «по причине», или вообще кажется странной. Уж усыпить солдата-шофёра за рулём военного грузовика — вообще, говорят, задачка для детского сада... Вероятно, если были «сценаристы» гибели Лены, то они хотели устроить раннюю романтическую «пионерскую смерть» «без особых последствий», — вдруг кому-нибудь из детей, да понравится («тоже захочет»). Если так, то ничего не вышло: последствия были отвратительными, а никакого пионерского пафоса тогда не сложилось, — об «Авроре» никто больше не вспоминал, что там были за космонавты, никто так и не рассказывал. Но сам факт, что для Лены перед смертью складывалось «кругом шестнадцать», очень на такие сценарии похож (особенно когда гробят человека, которому в целом «благоволят»). Действительно, из общеизвестного — слишком много тогда совпало: и неожиданная, внеплановая «Аврора» для третьей смены, и вдруг какие-то космонавты летом, совсем под конец, и мама (что было редкостью) имела ещё взрослую дочь и даже внучку, которые, правда, всё равно не спасли... Самое противное, что подобные истории потом повторялись, уже не в школе. Здесь был КАК БЫ налёт «гуманизма»... Я же говорю, что это — вообще не люди... Но даже если вдруг Лена погибла действительно случайно, то уж первого сентября-то нас притащили на кладбище в любом случае не просто так. В последнее время я это называла «мини-Беслан», поскольку настоящего тогда случиться ещё  не могло...
       — Так, Алёна, с ЭТОЙ историей у тебя — всё?
       — Да. А что, все уже пришли?
       — Нет ещё, но и не в этом дело. Поговори немножко на другую тему (хотя, здесь всё равно в конечном счёте всё об одном, но всё-таки)... Не спрашиваю тебя о давних конкретных причинах (тебя ещё не было, ты их не знаешь), но ведь что-нибудь ты всё же думаешь о ЦЕЛИ того, что произошло с твоим отцом, вокруг него и со всеми вами?
       — Ну, цель-то однозначная и очень давно поставленная: фальсификация какой-то большой житейской истории, почему-то настолько важная неким фашистским силам, что на неё брошено всё мыслимое и немыслимое... Я только теперь начинаю представлять себе, что у отца была за жизнь, ЧЕМУ он вынужден был постоянно сопротивляться, сам того не понимая и не догадываясь о подлинном источнике своих проблем. (Где-то в интернете я видела однажды «комплементарные» слова о Вячеславе Галкине: «Умер, как Высоцкий». Я подумала, что нет, теперь уже яснее ясного: «Убит, как Высоцкий». И того, и другого по жизни «вели», приводя к неизбежному запланированному финалу. Особенно «вели» самого Высоцкого, который определял и развивал слишком многое в российском самосознании, и которого поэтому нужно было свалить во что бы то ни стало, по возможности, изначально не дав ему стать свидетелем перестройки. Но и Галкин был очень светлым, очень российским актёром, — он тоже стал одним из символов национального самоопределения, пока его не втянули в сериалы-боевики. Только сами они, Высоцкий,
Галкин и другие, никогда об этом не знали, поскольку им, в отличие от меня, не ДЕМОНСТРИРОВАЛИ факта сознательного их уничтожения и не пытались сводить с ума, массированно цитируя их мысли. Мой отец, конечно, ТАКИМ, как они, не был, да и не пил (пьянство, как россиян с начала, говорят, ХХ века, так и американских индейцев после появления новых европейских «хозяев» их исконных земель — тема большая и отдельная), — но суть всё равно та же.  Всё это вместе взятое касается и коснётся ещё очень многих, знаменитых и безвестных.) Вот ещё что нужно вспомнить. Где-то летом 2006-го Полковник говорил мне такую вещь: «Вам, совершенно верно, ничего не кажется и не показалось. Но видите вы, всё же, больше, чем есть. Это нормально. В опасности человеку свойственно видеть больше, чем бывает в действительности. В минуту особой опасности это случается даже с профессиональными разведчиками. Но только разведчик к этому подготовлен и заранее знает, что с этим делать, а вы — не подготовлены и не знаете. Так что просто помните: видите вы всё правильно, но неизбежно больше, чем есть, приплюсовывая к реальности — собственные ожидания. Учитывайте, что какая-то часть из увиденного вам просто показалась («у страха глаза велики») или была ложно интерпретирована.» — Нечто подобное относится, конечно, не только к моим нынешним впечатлениям, но и к моим воспоминаниям, — но дело не частностях, а в общих закономерностях. Я об этом помню и стараюсь оговариваться («...если Лена погибла действительно не случайно...»), но возможные отдельные ошибки закономерностей не меняют, поскольку, когда подобные ошибки не единичны, а принципиальны, многочисленны и чрезмерны, то речь идёт уже о чём-то другом и не в кабинетах полковников, да и не в такой приёмной, а в другой...
       — Да, это так. Но ты об этом твоём Полковнике, однако, обычно хорошо вспоминаешь, а видеть его, кажется, не очень хочешь...
       — В разговорах я обычно вспоминаю то, что существенно с моей точки зрения, и игнорирую остальное, которого много. Я даже не знаю толком, кто он на самом деле, а вы мне ничего не говорите. Я  всегда видела, что ведёт он себя частенько очень странно, но находились мы при этом не где-нибудь, а в приёмной ФСБ, и я долго держалась за неё, как за соломинку, (возможно, до определённого момента в этом был свой резон) — пока я не заподозрила, что меня спокойно уничтожают и здесь, и пока я не стала догадываться, что я, вместе с большой частью былого народа, могла оказаться просто невольной эмигранткой, вынужденной жить в стране, в которую никогда не стремилась, куда никогда бы не захотела ехать, из которой некуда бежать и которой не с кем сопротивляться.
       — Как ты любишь делать резкие заявления раньше времени!.. Хотя... Ладно, продолжай. Ты говорила о ЦЕЛИ того, что с вами со всеми произошло.
       — Ну вот, тогда же, в 2006-07 годах, я писала и Полковнику, и тому известному телеведущему большое письмо (на которое Полковник сразу «ответил») — письмо обо многом, и частности — о фальсификациях, связанных с моим несостоявшимся деторождением, на которое меня, тем не менее, продолжали упорно подбивать. Я тогда чего уже только ни напредполагала в плане именно ЦЕЛИ подобных выходок. Я даже думала (в том же ключе, а на такие мысли меня пытались именно наталкивать), что «моя биография» (бегство из трёх монастырей, в прошлом —нервный срыв, множество нереализованных способностей и пр.) может быть подогнана под историю полубезумной мамаши какого-нибудь нового российского Гитлера-Сталина, особенно судя по бомбардировке соответствующими намёками со всех сторон... Причём, если бы мне «чудом» «помогли» забеременеть и родить, то я бы, скорее всего, умерла в родах, (как дальняя родственница из Крыма, как былая детсадовская одногруппница, у которой, с её смертью, и ребёнок не остался в живых, и так далее), — а  из того, кто бы у меня родился, кто-то другой уже делал бы, «воспитывал» бы, что угодно. (Одну только мамину племянницу, о которой я рассказывала Анатолию, представить себе в роли такой МАЧЕХИ — волосы дыбом (кто посвящён), — тут как раз и получился бы и Гитлер, и Сталин, и хрен знает кто ещё.) На подмосковном рынке в начале второй Москвы меня, помнится, вообще с какой-то стати прямым текстом не однажды увещевали: «Если забеременеешь и не захочешь становиться матерью — ни в коем случае не делай аборт: твоему ребёнку могут найти других родителей, гораздо лучше». Я уже тогда, и по этой, и по ряду других причин говорила, что рождение у меня кого бы то ни было исключено, — ничьего вынашивания и рождения я уже сама не допущу любой ценой, когда вокруг всего этого творится такая дрянь. Сейчас ТАКОЙ вакханалии, как тогда, не происходит уже давно, но я сейчас, конечно, и дёрганная уже по любому поводу. Тем не менее, игнорируя массированные намёки, более реальной причиной того, что творилось вокруг, мне казалась стандартная версия: для следующего (окончательного) срыва меня пытались заставить просто ЗАХОТЕТЬ родить, чтобы это потом не получилось... Или — ещё что-нибудь устроили бы (а я навидалась, — троих таких несчастных родителей и более, — это отдельная тема), — они устроили бы, чтобы я мечтала, ждала, а родился бы какой-нибудь телёнок с тремя головами (не мышонок, не лягушка), наглядно «демонстрировавший» бы всем «ненужность этого отцовского рода»...  Можешь себе, наверное, представить, какая у меня аллергия на всё, что связано с этой темой.
       — Алёна, я знаю и о твоём трёхсотстраничном письме телеведущему по разным поводам, включая этот, о том, что ты говоришь сейчас, и обо многом другом. Опять хорошо, что у тебя нет принципиальных разночтений между тем, что ты излагала тогда, и тем, что говоришь сейчас. Плохо то, что во внешнем мире ситуация тоже по сути не изменилась. Но в любом случае, ЗДЕСЬ — это всё у тебя уже в прошлом. Рассказывай.
       — Ну вот. А перед тем был фармакологический эксперимент, проба английского лекарства против аутоиммунного заболевания... Я не говорила?..
       — Я это тоже знаю, — на самом деле, ты и тогда «нашумела».
       — И хорошо. В общем, там брали какие-то генетические анализы крови с нашего письменного согласия (а результатов никому не сообщали никаких)...
       — Ну, это, как ты им и давала письменное согласие, было связано только с той аутоиммункой, которая к тебе действительно не имела отношения.
       — Но я во времена тех писем Полковнику и телеведущему успела подумать всё... Потом начался тот дурацкий, зачем-то выдуманный «папин сын», позднее уже меня не однажды провоцировали на «воспоминания» о какой-то «своей дочери», несмотря на то, что я ни разу не беременела... В общем, какая-то неимоверная дрянь за всем этим всё же стоит. Прокляты, неснимаемо и несмываемо навеки прокляты те, кто всё это устроил, кто пустил мою и ещё чью-либо жизнь на всю эту мерзость! У тех, кто делал что-то подобное в отношении меня и других людей — у них в этой жизни всё ворованное, чужое, как и сама жизнь, — ни они, ни их потомство не имеют права ни на неё, ни на единый луч солнца, украденный ими у других, — они всё должны другим людям и сами умрут вместе с их детищами в неоплатном и неоплаченном долгу, который рано или поздно, так или иначе, но взыщется. Да будет так!
       — Попить чего-нибудь хочешь?..
       — Да пошёл ты!..
       — Ну, нет, так нет. Ты зря ругаешься: я ни разу тебя не остановил, ни единым словом тебе не возразил, и это — искренне. Здесь — искупавшегося в счастье нет ни одного. И мягко говоря, не только здесь. Ты права: новые фашисты...
       — Старые!!! Ровно те же самые! Которые немножко поменяли тип вооружения и стратегию.
       — И здесь не спорю. Они, как всегда, рвутся к власти на чужой крови и за чужой счёт, а прикрывают всё это лозунгами всеобщего счастья. По существу, всё старо. И беды впереди должны быть очень большие, — не потому, что кто-то так решил, а потому, что они сами уже сделали для этого вообще всё возможное. Именно такой они уже построили мир. А к тебе — никто сейчас не в претензии: ты сказала то, что есть, и то, что вырвалось. И все всё поняли. Лучше закругли сейчас этот разговор темой матери и отца, с которой мы и начали.
       — Да я, вообще-то, об этом и говорю. Когда-то очень-очень давно готовилась очередная крупная фальсификация. Данное общество должны были не однажды дискредитировать по целому ряду или даже по всем сразу существующим направлениям. Тот же Евсюков, наверняка, готовился давно и заранее, чтобы «своим» поступком прогреметь на всю страну и вызвать далеко идущие последствия, — всё было запланировано и всё режиссировалось. Раньше ведь ничего подобного почти не происходило, или происходило не в пример меньше!.. Что-то такое готовилось «с участием» отца или всей той большой семьи: одно из многочисленных, более или менее масштабных представлений, которые произведут впечатление и запомнятся, создавая «общую картину», радикально отличающуюся от прежней. Когда отец засветился или был «избран» в качестве очередного персонажа, и он ли один в этой семье — не знаю. (Да нет, не один, конечно.) Дим, слушай-ка, чтобы всё это конкретнее показать, мне нужен Кара-Мурза или, лучше, моя книжка с моим эссе, где всё, что  нужно сейчас из Кара-Мурзы, уже выбрано, — чтобы не искать...
       На этот раз Алёне принесли всю сумку.
       — Вот, слушай. (И имей в виду: всё это я говорю не просто так, а в связи с моей темой, — всё это сведётся в конечном счёте к разговору о нашей семье.) Чтобы легче было объяснить многие процессы в нынешнем человеческом обществе, имеет смысл рассказать об Антонио Грамши, а о нём лучше тогда взять отрывок не из моего эссе, а непосредственно из Кара-Мурзы:
   «Антонио Грамши, основатель и теоретик Итальянской коммунистической партии, депутат парламен­та, был арестован фашистами в 1926 г., заключён в тюрьму, освобождён совершенно больным по амнистии 1934 г. и умер в 1937 г. В начале 1929 г. ему разрешили в тюрьме писать, и он начал свой огромный труд «Тюремные тетради». Опубликован он был впервые в Италии в 1948-1951 гг., в 1975 г. вышло четырёхтомное научно-критическое издание с комментариями. С тех пор переиздания на всех языках, кроме русского, следуют одно за другим, а исследовательская литература, посвящённая этому труду, необозрима — тысячи книг и статей. На русском языке вышла примерно четверть «Тюремных тетрадей», а с начала 70-х годов, когда на всех парах пошла скрытая подготовка к перестройке, на имя Грамши идеологи КПСС наложили полный запрет (хотя судя по косвенным признакам можно сказать, что самими идеологами перестройки работы Грамши усиленно изучались).
   Поводом (совершенно надуманным) для изъятия Грамши из оборота служили его якобы глубокие расхождения с Лениным. На деле причина, видимо, в том, что учение Грамши было положено в основу всей грандиозной кампании по манипуляции сознанием населения СССР для проведения «революции сверху».
   «Тюремные тетради» были написаны Грамши не для печати, а для себя, к тому же под надзором тюремной цензуры. Читать их непросто, но усилиями большого числа «грамшеведов» восстановлен смысл почти всех материалов, и расхождения в толковании невелики.» —
   Лично я думаю (в моём эссе этого ещё нет), что ошибки как таковой в отношении Грамши не произошло точно: в каких бы благородных целях он ни писал свой труд, но МЕТОДЫ, которые он вольно или невольно взял на вооружение — вполне античеловеческие, так что воспользовались его трудами как раз именно те силы, которым такие методы были близки... Когда я читала «Манипуляцию...» Кара-Мурзы и писала эссе, так глубоко я об этом ещё не думала (как обычно, меня волновало слишком много всего), но насколько я сразу поняла и восприняла идею о возможности деструктивной деятельности с помощью этой теории, настолько же мне в ней «что-то не понравилось» в целом, и рассматривать её как новую возможную идею, идеологию конструктивного движения в России, я не стала. И теперь я считаю, что сам по себе запрет на Грамши как на возможную часть собственного арсенала ничего плохого об идеологах КПСС не говорит, но изучать его труды и широко предупреждать о них, как об опасности — стоило, — здесь я с Кара-Мурзой солидарна.
       — Подожди, подожди. Поконкретнее — можешь?
       — Это ты подожди. Сейчас я суть учения (по Кара-Мурзе) изложу, тогда скажу и об этом. Вот, он пишет: «Теорией, созданной коммунистом, эффективно воспользовались враги коммунизма (а наши коммунисты её и знать не желают). <...> Если сегодня открыть крупную западную научную базу данных на слово «Грамши» (например, огромную американскую базу данных «Диссертации»), то просто поражаешься, какой широкий диапазон общественных явлений изучается сегодня с помощью теорий Грамши. Это и ход разжигания национальных конфликтов, и тактика церковной верхушки в борьбе против «теологии освобождения» в Никарагуа, и история спорта в США и его влияние на массовое сознание, и особенности нынешней африканской литера­туры, и эффективность тех или иных видов рекламы. <...>
   Один из ключевых разделов труда Грамши — учение о гегемонии. Это — часть общей теории революции как слома государства и перехода к новому социально-политическому порядку. Вот, кратко, суть учения, прямо касающаяся нашей проблемы.
   Согласно Грамши, власть господствующего класса держится не только на насилии, но и на согласии. Механизм власти — не только принуждение, но и убеждение. Овладение собственностью как экономическая основа власти недостаточно — господство собственников тем самым автоматически не гарантируется и стабильная власть не обеспечивается.
   Таким образом, государство, какой бы класс ни был господствующим, стоит на двух китах — силе и согласии. Положение, при котором достигнут достаточный уровень согласия, Грамши называет гегемони­ей. Гегемония — не застывшее, однажды достигнутое состояние, а тонкий и динамичный, непрерывный процесс. При этом «государство является гегемонией, облечённой в броню принуждения». Иными словами, принуждение — лишь броня гораздо более значительного содержания. Более того, гегемония предполагает не просто согласие, но благожелательное (активное) согласие, при котором граждане желают того, что требуется господствующему классу. Грамши даёт такое определение:  «Государство — это вся совокупность практической и теоретической деятельности, посредством которой господствующий класс оправдывает и удерживает своё господство, добиваясь при этом активного согласия руководимых». <...>
   Американский философ Дж.Уэйт, исследователь Хайдеггера, пишет: «К 1936 г. Хайдеггер пришёл <...> к идее, которую Антонио Грамши (почти в это же время, но исходя из иного опыта и рода чтения) называл проблемой «гегемонии»: а именно, как править неявно, с помощью «подвижного равновесия» временных блоков различных доминирующих социальных групп, используя «ненасильственное принуждение» (включая так называемую массовую или народную культуру), так, чтобы манипулировать подчинёнными группами против их воли, но с их согласия, в интересах крошечной части общества». <...>
   По Грамши, и установление, и подрыв гегемонии — «молекулярный» процесс. Он протекает не как столкновение классовых сил (Грамши отрицал такие механистические аналогии, которыми полон вульгарный исторический материализм), а как невидимое, малыми порциями, изменение мнений и настроений в сознании каждого человека. Гегемония опирается на «культурное ядро» общества, которое включает в себя совокупность представлений о мире и человеке, о добре и зле, прекрасном и отвратительном, множество символов и образов, традиций и предрассудков, знаний и опыта многих веков. Пока это ядро стабильно, в обществе имеется «устойчивая коллективная воля», направленная на сохранение существующего порядка. Подрыв этого «культурного ядра» и разрушение этой коллективной воли — условие революции. Создание этого условия — «молекулярная» агрессия в культурное ядро. Это — не изречение некой истины, которая совершила бы переворот в сознании, какое-то озарение. Это «огромное количество книг, брошюр, журнальных и газетных статей, разговоров и споров, которые без конца повторяются и в своей гигантской совокупности образуют то длительное усилие, из которого рождается коллективная воля определённой степени однородности, той степени, которая необходима, чтобы получилось действие, координированное и одновременное во времени и географическом пространстве».
   Мы помним, как такое длительное гигантское усилие создавала идеологическая машина КПСС в ходе перестройки, прежде чем в сознании «совка» было окончательно сломано культурное ядро советского общества и установлена, хотя бы на короткий срок, гегемония «приватизаторов». Вся эта «революция сверху» (по терминологии Грамши «пассивная революция») была в точности спроектирована в соответствии с учением о гегемонии и молекулярной агрессии в культурное ядро. <...>
   На что в культурном ядре надо прежде всего воздействовать для установления (или подрыва) гегемонии? Вовсе не на теории противника, говорит Грамши. Надо воздействовать на обыденное сознание, повседневные, «маленькие» мысли среднего человека. И самый эффективный способ воздействия — неустанное повторение одних и тех же утверждений, чтобы к ним привыкли и стали принимать не разумом, а на веру. «Массы как таковые, — пишет Грамши — не могут усваивать философию иначе, как веру». И он обращал внимание на церковь, которая поддерживает религиозные убеждения посредством непрестанного повторения молитв и обрядов. <...>
   Кто же главное действующее лицо в установлении или подрыве гегемонии? Ответ Грамши однозначен: интеллигенция. И здесь он развивает целую главу о сути интеллигенции, её зарождении, роли в обществе и отношении с властью. Главная общественная функция интеллигенции — не профессиональная (инженер, учёный, священник и т.д.). Как особая социальная группа, интеллигенция зародилась именно в современном обществе, когда возникла потребность в установлении гегемонии через идеологию. Именно создание и распространение идеологий, установление или подрыв гегемонии того или иного класса — главный смысл существования интеллигенции. <...>
   Продавая свой труд, интеллигенция тянется туда, где деньги. Грамши пишет: «Интеллигенты служат «приказчиками» господствующей группы, используемыми для осуществления функций, подчинённых задачам социальной гегемонии и политического управления». Правда, всегда в обществе остаётся часть интеллигенции, которую Грамши называет «традиционной» — та интеллигенция, которая служила группе, утратившей гегемонию, но не сменила знамя. Обычно новая получившая гегемонию группа старается её приручить. Кроме того, общественные движения, созревающие для борьбы за свою гегемонию, порождают собственную интеллигенцию, которая и становится главным агентом по воздействию на культурное ядро и завоеванию гегемонии. <...>
   Опираясь на теорию Грамши, культурологи объясняют роль вещи («ширпотреба») в установлении и поддержании гегемонии буржуазии в западном обществе. Вещи (материальная культура) создают окружающую среду, в которой живёт средний человек. Они несут «сообщения», оказывающие мощное воздействие на обыденное сознание. Если же вещи проектируются с учётом этой их функции как «знаков» («информационных систем из символов»), то в силу огромных масштабов и разнообразия их потока они могут стать решающей силой в формировании обыденного сознания. Именно дизайн ширпотреба (особое место в нем занимает автомобиль) стал в США главным механизмом внедрения в сознание культурных ценностей (создания и сохранения «культурного ядра»). Специалисты особо отмечают способность этого механизма к эффективной «стандартизации и сегментации» общества.
   Стандартизация и сегментация — важное условие гегемонии в гражданском обществе, где требуется сохранять «атомизацию», индивидуализацию людей. Но в то же время надо соединять «сегменты» связями, не приводящими к органическому единству — безопасными для гегемонии. Как показали исследования по методологии Грамши, эффективным средством для этого стал в США спорт. Он порождал такие символы и образы, которые связывали мягкими, ни к какому социальному единству не ведущими связями самые разные сегменты общества — от негритянского дна до буржуазной элиты. Спорт создавал особый срез общей массовой культуры и обыденного сознания.
   Методология Грамши хорошо вскрывает суть деятельности со­зданной по инициативе Н. Рок­фел­лера «Трёхсторонней комиссии» под руководством З. Бжезинского. Это — одна из самых закрытых и влиятельных организаций теневого «мирового правительства». В неё входит около трёх сотен членов из США, Европы и Японии. Цель — стабилизировать новый мировой порядок, добившись беспрепятственного доступа транснациональных корпораций во все страны мира, особенно в финансовую сферу и энергетику. Признано, однако, что в действительности Трёхсторонняя комиссия способствовала возникновению нынешнего глобального финансового кризиса и в целом дестабилизации мира по сравнению с 70-ми годами. Но для нас важен другой вывод: эта теневая организация смогла мобилизовать во всех главных странах влиятельные силы для воздействия на общественное мнение так, чтобы «неприятные» последствия её деятельности вообще исчезли из публичных дебатов. Эти силы (учёные, пресса, «духовные лидеры») смогли в мировом масштабе так повлиять на обыденное сознание, что люди как бы перестали видеть очевидное. У них отключили «здравый смысл». <...>
   Вершиной этой «работы по Грамши» была, конечно, перестройка в СССР». —
   Ну вот, здесь по-моему, всё предельно ясно...
       — Действительно... И — ?..
       — Да то, что это — только верхушка айсберга...
       — Подожди, — по порядку. Методы Грамши ты назвала античеловеческими. Теперь, пожалуйста, объясняй.
       — Конечно, — ведь человека здесь просто больше нет! Никого, кроме членов мирового правительства. Только они что-то определяют и решают. Все остальные — люди-функции из фильма «Мёртвый сезон»: у них ничего не надо спрашивать даже о них самих, но ими надо управлять так или этак, чтобы получить тот или иной результат. И если делать это «правильно», они будут выдавать именно то, чего от них хотят. Теоретически у Грамши присутствуют и некие «хорошие», желающие бороться и управлять во благо людей, но они, во-первых, никогда не победят (поскольку пытаются воевать чужим оружием, которому не хозяева и которым так не владеют и не смогут овладеть, исходя из других интересов, не тех, которые его породили и которые ему органичны), а во-вторых (и это — главное), они тоже собираются управлять теми же способами: управлять аморфной массой, которая «во благо» будет делать только то, что ей внушат и к чему её повернут, теми средствами или иными. Посмотри, какое презрение к человеку проявляется в этих словах: "«Массы как таковые, — пишет Грамши — не могут усваивать философию иначе, как веру». И он обращал внимание на церковь, которая поддерживает религиозные убеждения посредством непрестанного повторения молитв и обрядов"!..
       — А в жизни всё это не так?..
       — Сейчас — так. По крайней мере, именно к тому идёт. Конечно, человеку свойственно использовать множество автоматических реакций. Например, здоровый человек не думает, как ему ходить, выполняя это действие именно автоматически. Это — благо, поскольку иначе на такие действия уходили бы все интеллектуальные силы. Но теперь человек ведётся к оскотиниванию, к тому, что большинство умственных и интуитивных процессов пытаются заменять автоматическими или хотя бы внушёнными извне, а это — процесс уничтожения человека как сущности.
       — И это — только теперь?
       — Нет, фашизм присутствует в мире как минимум весь двадцатый век.
       — Только фашизм? А что с коммунизмом? А Сталин, а «твой любимый» Мао?
       — Отвратительно. Но в том-то и дело, что такие «заносы» были уже изжиты и там, и там. Сталинизм и маоизм не были, в отличие от классического фашизма, теории расового превосходства, первоначально заложены в самой идее, но явились результатом действия недоработанности теории и результатом неучтённого действия сил духовной энтропии (или даже действия той же американской обработки)... Внутри человек оставался свободным...
       — Свободным?.. «...Учение Маркса всесильно, потому что оно верно...»?..
       — Блин... Вот об этом я, честно говоря, забыла...
       — Я тебя уверяю, что ты забыла ещё очень многое, а чего-то просто никогда не знала.
       — Дима, я не понимаю, чего ты хочешь. Или меня зачем-то провоцируешь, или сам себе противоречишь. Не так уж я забыла. Просто невозможно же думать вообще обо всём сразу!.. Я помню и о сталинизме (и даже знаю разные нынешние точки зрения на этот счёт, но сама отношусь к нему плохо), и слышала больше других, например, о преступности в позднем СССР, — у меня ведь папа работал именно в милиции и с младенчества учил меня, в частности, никогда не открывать дверь чужим, о чём другие дети почти не слышали... Но к чему ты говоришь это всё сейчас? Я ведь и без того не считаю себя абсолютной сторонницей такого социализма, из которого мы вышли. Считаю, что перестройка была нужна обязательно, но не в целях тотального разворовывания всей страны (а как теперь выясняется, не в целях установления международной фашистской диктатуры), а ради укрепления и экономического подъёма государства, и ради той интеллектуальной свободы для людей, которой им так не хватало...
       — Как в Китае?
       — Ну, КАК — не получится (да и не нужно), но я, и правда, хотела бы чего-нибудь в подобном направлении... Здесь всё понятно, если в двух словах объяснить, о чём говоришь и чего хочешь. Но только — зачем это сейчас? Всё уже свершилось самым паршивым образом и историю вспять не повернуть. Сейчас имеет смысл думать уже не о том, кто чего хотел от тогдашней перестройки...
       — Как знать, как знать... Н-да... Слушай, а ТОГДА ты хотела от неё того же, о чём говоришь сейчас?
       — Нет, конечно. Тогда, ещё и с поправкой на молодой возраст, я разделяла всеобщую лопоухость, и теперь-то точно ждала «светлого будущего». Лопоухость не всеобщую, конечно, но в моём окружении — да. И «светлого будущего», конечно, я ждала далеко не по Грамши...
       — Ладно, провоцировать я тебя больше не буду. Постараюсь во всяком случае. Давай-ка, что-то у тебя там мелькнуло про верхушку айсберга...
       — А-а, ну да. Кроме сугубо психологических трюков, на которых настаивает Кара-Мурза, широко разрабатывается и применяется психофизическое оружие (смотри, например, Вячеслава Прокофьева). Это то, что я называю непосредственным вторжением в сознание. (Не могли эти толпы отливающих мужиков, лижущихся парочек и дур в шалях быть, как один, во что-то посвящены. Каким-то способом даются команды, которые выполняет огромное число не связанных между собой людей в совершенно разных городах и географических точках. Что из этого может следовать — не мне тебе объяснять. Но если говорить непосредственно о Грамши — вот так создаются фальсификации и истории, и отдельных человеческих судеб, считаться с которыми не интересно больше уже никому. Вот так на сегодня идёт «молекулярный процесс», вот так создаются (фальсифицируются) цепочки мнений и настроений на основе искусственно фабрикуемых событий. Даже говорить лень, — настолько с этим всё ясно. И настолько с этим никто ничего не делает (если только свои же не надумали — не под диктовку, а действительно сами! — построить вот таким способом в государстве «счастливую жизнь»).
       — А если народу нравится такая жизнь, такой мир, которые строятся хотя бы формально при их участии?
       — Естественно, им нравится, — на то и расчёт. Немецким фашистам тоже очень нравился тот мир, который они строили, — особенно молодым. Как-то я ругалась с юной парочкой, и они гордо мне сообщили: «Нас программирует общество». Я им ответила: «Молодцы. Я даже знаю абсолютно успешный пример программирования такого рода: создание зондеркоманд СС». (Кстати, после такого разговорчика в очереди в кассу в тогдашней «Копейке» на Киевской и после моих окровений в интернете ко мне и прицепился на улице амбал, заехавший ногой в рёбра, — я писала.) И всё же, их всех вместе взятых, во всей массе, мог бы извинять один факт.
       — Ничего себе...
       — По-моему, это не лучший повод для шуточек.
       — Да нет, я не шучу, — ты неверно меня поняла. Просто я иногда поражаюсь твоему умению посмотреть на проблему со всех мыслимых сторон...
       — Не льсти. Тут, опять же, не до шуточек.
       — Да не шучу я!.. Ты сама, по-моему, стала чего-то избегать...
       — Так, всё!!! Всё. В общем, я хотела сказать, что этим людям ни разу никто ничего не сказал прямо, ничего не объяснил, ни во что не посвятил. Но то, что им было сказано, составляло суть манипуляции и открывало возможности их использования в том или ином ключе. Короче говоря, все они — жертвы обмана и манипуляции ими в самых корыстных целях. Как, собственно, всякие фашисты, особенно молодые. Плохо другое. Во-первых, немецких фашистов, конечно, «не упрекнуть» в честности и открытости (вспомни, что писали Гитлер, Геббельс и прочие), но всё же они, ещё в силу, видимо, достаточной неискушённости и высокого самомнения были по-своему честны: они назывались своим именем, открыто объявляли свои идеи национального превосходства и шли воевать «с открытым забралом», то есть (кроме моментов особой тактической необходимости) в своей форме. Они как минимум спокойно давали себя узнать. Нынешний американский (ЦРУ-шный) фашизм, если он по сути нынешний, а не изначальный, действует иначе: кто бы что сейчас ни пытался утверждать, но там всё по-прежнему построено на Большой Лжи и делается под лозунгами демократии и защиты пресловутых прав человека. Фашизм как таковой здесь зачастую разглядишь не сразу или, при определённой степени нежелания, не разглядишь вообще. Тем проще удаётся ему почти любая вербовка. (Бомбардировки Югославии, Ирака и СНОС (как давно уже установлено на том же Западе) башен-Близнецов каким-то образом уже всеми забыты. Что касается нью-йоркских башен, вспомни хотя бы французский документальный фильм, где наглядно показывали разницу между тем, как падают дома при катастрофе (дома, которые в основе должны были это выдержать) и тем, как падают старые дома при направленном взрыве, когда их заведомо сносят так, чтобы минимально повредить окружающие строения)...
       — Да, был такой фильм.
       — Во-вторых, вербуя сторонников, здесь, как и свойственно фашизму, действуют более всего на примитивных НИЗМЕННЫХ инстинктах. Определённый барьер для их высвобождения раньше ставила, как правило, традиционная культура. На сегодняшний же день, особенно в России, она предварительно разрушена почти полностью, причём, сознательно... Я понимаю что в последнее время общалась в невысоких, так скажем, кругах, но я уже привыкаю к тому, что около меня просто больше НИКТО НИЧЕГО НЕ ЗНАЕТ. Что ни начни утверждать из общепринятых, казалось бы, вещей — всё воспринимается или как невероятная новость, или нечто, не подлежащее доверию, какие вещественные доказательства ни предъявляй. А в такой ситуации появись кто угодно, ОБЪЯВЛЕННЫЙ авторитетом, он может уже утверждать и внушать, что угодно, поскольку ничего другого никто уже элементарно не знает. А тем, кого вербуют, более всего внушают утверждения уже в основном не об их национальной, но какой-либо прочей исключительности (территориальной, профессиональной, ЛЮБОЙ другой) и посвящённости, особенно «психологической». Вроде того, что ты — особенный («не как все»), значит — «не тварь дрожащая, а право имеешь» (как Раскольников — угробить, всё-таки, топором никчёмную старушку за деньги, которые тебе уж точно нужнее, — или за что-нибудь другое, не суть). В общем, играют на основных, помимо секса, низменных инстинктах: на желании ощущать свою исключительность, избранность («крутость») В ОТЛИЧИЕ ОТ ДРУГИХ и на жажде власти над другими живыми существами (в пределе — на садизме). Разглядеть во всём этом собственно фашизм может уже далеко не всякий, в то время как работать на него готовы всё больше людей (выполнять команды, какие подадут, если грамотно это сделают), в то время как именно фашизм расцветает махровым цветом... Я говорила, что всё это могло бы их извинять, но только во все времена, включая классически фашистские, находились люди, у которых невозможно было ни при каких условиях до такой степени сыграть на низменных инстинктах, которые всё равно оставались людьми, как их ни программируй. Но теперь таких просто неявно уничтожают или просто как минимум стремятся оболгать...
       — Алёна, всё это очень важно и спасибо тебе большое за этот разговор. Но поговорить и подумать обо всём этом время ещё найдётся. Сейчас, пожалуйста, давай закончим тему ТВОЕГО прошлого, — хотелось бы сделать это к завтрашнему вечеру, и это сейчас важнее. Давай, — то, что ты говорила, всё-таки, об отце и в связи с ним перешла на Грамши...
       — Странные вы все какие-то. Ну, ладно, давай. Я просто хотела сказать, что вот так и отец, и большая семья были когда-то предназначены «отыграть» определённый сценарий, определённую постановку, призванную, среди множества других, продемонстрировать никчёмность этого народа, закономерность и желательность его угасания. Создание мнений и настроений «малыми» порциями... А заодно — собственно гибель народа, и отдельных людей, и целых семей, кланов, — «естественным образом»... А отец-то «отыгрывать» ничего не захотел, не смог, — помаялся во всём этом, повёлся на многое, но всё же, остался собой, а совсем не тем, что делали из него годами... Пришлось им просто врать, компенсируя угробленный сценарий.
   Знаешь, дальняя родственница, отцовская крестница, не очень давно говорила, что умер молодой парень, последний носитель этой фамилии из этого большого и такого жизнеспособного рода. Тогда история эта — действительно очень давняя. Может быть, имелся в виду этот клан, заявивший о себе даже до революции. Может быть, на их отдельную семью обратили внимание в оккупации, когда именно у них было три мальчика и при немцах родилась ещё первая девочка. В общем, всё это было очень давно, — меня ещё не было и в помине.
   Анатолию я говорила о том, что у маминой сестры дочь могла появиться не случайно, а по определённому плану. Но то же самое я предполагаю и о себе, тем более, что моих родителей познакомили специально. Я тоже родилась с навязанным заранее сценарием, и туда совершенно не вписывались никакие стихи в три года, никакие чемпионаты по шахматам, ничего, что пыталась сделать моя бедная мама, до конца жизни видевшая во мне большой потенциал и так и не сумевшая понять, почему всё пошло прахом. Справиться я с этим не могла, но «отыгрывать»  тоже ничего не смогла и не захотела. Но мне жизнь испортили не только из-за отца. Я ведь ничего ещё не сказала о маме, о физиках, об их выросших детях. А там — тоже во многом завал. У каждого (и в семье каждого) из моих родителей «неприятности» начались ещё до их знакомства. И мне давно показалось, что людей, которых гробят по плану, любят сводить вместе. Впрочем, ничего утверждать и копаться в этом я сейчас не буду.
   Да блин, сказал же государственный секретарь США Дж. Бейкер, как я цитировала: «Мы истратили триллионы долларов за сорок лет, чтобы оформить победу в холодной войне против России». Триллионы долларов на что? — уж не одной ведь гонкой вооружений они свалили страну! — сами же подчёркивали, что дело не в этом. Директор Центра политики и безопасности Ф. Гафней говорил: «Победа США в холодной войне была результатом целенаправленной, планомерной и МНОГОСТОРОННЕЙ стратегии США...» —А ещё Толе я цитировала Вячеслава Широнина, что "15 августа 1989 года газета «Крисчен Сайенс Монитор» писала: «Великое долларовое наступление на Советский Союз успешно развивается. 30 тысяч ядерных боеголовок и оснащённая по последнему слову техники самая большая армия в мире оказалась не в состоянии прикрыть территорию своей страны от всепроникающего доллара, который уже наполовину уничтожил русскую промышленность, добил коммунистическую идеологию и разъел советское общество. СССР уже не в состоянии сопротивляться и его разрушение специалисты  предсказывают в течение ближайших двух-трёх лет... Нам же следует отдать должное тому великому плану, который вчерне разработал ещё президент Тафт, отшлифовал президент Рузвельт и последовательно выполняли все последующие американские президенты». Гибель СССР была спланирована за рубежом и определённые иностранные круги очень сильно способствовали усугублению наших экономических проблем." — Но «триллионами долларов за сорок лет» Советский Союз наводнён тоже не был. Америка тратила эти деньги на разное, но в большой мере (я уверена) — на ту самую «социальную инженерию», на подготовку и реализацию таких вот псевдоестественных спектаклей, создававших и менявших определённое настроение в целом. Вот, и на спектакль «Папа и его семья», на фабрикацию личностей и событий, видимо, тоже было затрачено немало средств, материальных и моральных. (Эта квартира-то, в которой издавна водилась техническая и психотехнологическая «чертня» (я ещё расскажу), тоже наверное, чего-то стоила в денежном выражении.  То-то кому-то теперь очень нужно, чтобы я побыстрее ушла со сцены, а квартира обязательно осталась именно в этой, большой и теперь бесперспективной семье, — и всё равно, у кого конкретно, лишь бы «доиграть» когда-то начатую «игру»; мне с этой квартирой уже надоели даже посторонние и случайные люди, которые не были ни в каком Петербурге и не имели, вроде, ни к чему отношения).
   В конце концов, что это были за советские телевизионные фильмы днём, в «школьное» время, после которых мне снились фальшивые кошмары и я писала в восемь-девять лет политические сочинения? «Нечистоту» квартиры, как я рассказывала, под конец засёк даже папа (лучше бы у меня спросил, ЧТО я тогда уже успела в ФСБ понаписать, а значит, что я сама об этом знала и думала), но он тогда только крепче замолчал, не давая больше и мне раскрыть рта.
   Сейчас рассказывать такие вещи мне имеет смысл не о ранних, а о более поздних временах, что я и планировала на завтра. В общем, всё это очевидно сводилось к каким-то пакостям с наследниками и их отсутствием. Род этот должен был закончиться возможно гадостнее и тягостнее. Но вот, я, насколько могла, этот сценарий сломала, а его всё пытаются «реанимировать», не дать пропасть такому давнему и выпестованному «детищу». Теперь от меня уже не хотят больше, похоже, ни Петербурга, ни попыток деторождения, — теперь бы только уже сгинула быстрее, но никаких «умельцев» при этом не подставив, а «сама», «псевдоестественно», по «собственной вине»... Делается всё, конечно, руками здешних, «своих», как всегда, — и концов не найти. Особенно, тем, кто не хочет их находить. Вы-то, ФСБ, чем на самом деле занимаетесь?
       — Начина-ается... Как будто ты сама чего-нибудь не понимаешь!.. А потом, мы — не всё ФСБ, а только малая, очень специфическая его часть, и за всех ответить не можем. Тебе просто повезло, — сказал Дима и подмигнул, — Слушай, Алёна, а как твоё православное имя? Елена?
       — Нет, Александра. В большой семье это имя не чужое. Но в миру меня так никогда не называли. А ты что, уже панихиду по мне заказывать собрался?
       — О-о-ох... Так... Спокойно... Нет, Алёна. Просто интересно. Может, я свечку о здравии хочу поставить.
       — Думаешь, пора?
       — Ну, нам ты, во всяком случае, нужна здоровой. Кстати, как только закончишь рассказывать (надеюсь, что завтра вечером), на следующий день соберутся врачи. Витю ты знаешь, — но он будет заниматься в основном измерениями показателя «L» в разное время и во всех вариантах. А вообще, посмотрим, чтобы у тебя всё было в порядке. Заодно не забудем и наших милых дам. Лишних эмоций никто ни у кого вызывать не собирается, так что придёт и женщина-врач, одновременно женский и терапевт. Хорошая врач, со стажем в обеих областях. Но это — к слову.
       — Слушай, Дим, а пусть мне Витя покажет, наконец, этот пресловутый диапазон, а то я одна-единственная, как всегда,  ничего не знаю...
       — Даже острить не буду. Ладно, это не проблема. Покажет. Только с лишними вопросами не приставай, — все объяснения, как договорились, через неделю.
       — Договорились.
       — Всё, теперь восемь часов уже на подходе. Давай, пока прервёмся. Завтра весь день — твой. Меня, наверное, здесь не будет, — приедет кто-то другой, — но знать, как ты понимаешь, я буду всё досконально. Теперь — поднимайся, пойдём знакомиться с теми, кого ты ещё не видела, — и отдыхай пока.



       Компания собралась тут же, в зале. В конференц-зал Алёну пока не приглашали, — что-то у них там происходило своё, возились с какой-то техникой. Здесь, за ужином, были, конечно, Вера и Тася, а заодно — Дима, Витя, который, как выяснилось, несколько лет назад срочно приехал в командировку из новосибирского отделения (здесь его и оставили), Лёша, который оказался переведённым в Москву из Омска чуть позднее Виктора, знакомый уже москвич и пенсионер Алексей, новые люди — Саша, Павел и ещё один Дима, которого, чтобы не путать, давно называли здесь Митя. Последние в Москве жили уже по крайней мере лет по двадцать, а кто-то здесь и родился. Компания оказалась не шумной, а даже будто бы на чём-то постоянно сосредоточенной, но никакого напряжения по отношению друг к другу или к ней Алёна не заметила. Единственное — все они явно о чём-то молчали, и это чувствовалось. Наверняка молчали они именно о том, что у них делалось сейчас в конференц-зале. Но это было похоже просто на молчание технарей, которые не хотят обременять своими разговорами собравшихся за столом. Алёна даже представляла себе, как они уйдут и сразу начнут что-то обсуждать, заинтересованно и живо. В общем, это больше всего походило просто на уважение, нежели на сохранение каких-то угрожающих тайн. И такое нравилось ей гораздо больше, чем если бы они заговорили сейчас о каких-нибудь непонятных вещах, гордо или наплевательски демонстрируя посвященность избранных. Хотя, кто их разберёт, — в ФСБ-шной компании просто за ужином она оказывалась впервые. Зато Вера и Тася, которые перед этим суетились на кухне вдвоём, приготовили такой замечательный стол, не какой-нибудь праздничный, а простой, но изысканный и невероятно вкусный, что у Алёны вырвалось:
       — Слушайте, ну не поварами же вы были в КГБ!
       Как всегда, во всяком случае с Алёной, Вера ответила добродушно и весело:
       — А мы и сейчас не повара. Ты-то тоже хорошо готовишь. Идея была твоя и начинала ты сама. Некоторые мальчики, кстати, тоже не подвели бы.
       — О, не сомневаюсь. И кстати, я сама готовлю не в маму, а в отца. В общем, за эту часть марлезонского балета здесь можно не волноваться.
       — А за какую-нибудь волнуешься? — сразу с такой же улыбкой спросила Тася.
       — Ну неужели нет! Я здесь, между прочим, не по приглашению появилась, и ничего ещё по-прежнему не знаю...
       Дима отчеканил каждый слог твёрдо, но тоже без угрозы:
       — Че-рез не-де-лю.
       — Ладно, — вздохнула Алёна, и добавила, обратившись к бабушкам, — я, вообще-то, вижу, что вы — не повара и не обслуживающий персонал. Кто-нибудь посерьёзнее.
       Павел быстро спросил, видимо, желая заодно переменить тему:
       — А вообще-то, тебе здесь, по-моему, нравится?
       — Сейчас — конечно. Но я же не знаю, что будет дальше. Пресловутая неделя-то ещё не прошла... Пока что все хорошие и всё хорошо. Но ведь вы же не из человеколюбия всё это делаете!..
       Павел чуть заметно глянул на Дмитрия, тот столь же чуть заметно кивнул, видимо что-то разрешив. Алёна уже видела такую манеру общения и здесь считала её уместной, как само собой разумеется. Павел уже говорил:
       — Естественно, нет. Для человеколюбия это было бы слишком дорого в денежном выражении. Мы просто столько не зарабатываем. Мы бы не потянули. Хотя, иногда жаль, что человеколюбие такого рода нам просто не по карману. А хорошими мы собираемся быть и впредь. По крайней мере, причин для чего-то другого у нас пока тоже не наблюдается.
        — А вот мне совсем не жаль, что не из человеколюбия. Кое-чему всё же пришлось научиться, так что если бы вы сейчас сказали, что всё это делаете по доброте душевной и лично по моему поводу, меня бы, простите, очень расстроила ваша неискренность. Нет, действительно. Вы тут все такие опытные, матёрые, а тратите на меня столько времени и средств... Даже милейшие Вера и Тася... Ох, как бы я не хотела попробовать оказаться с ними по разные стороны окопов!.. (Я специально не сказала «баррикад».) Но мне — тем спокойнее. Не тревожнее, а спокойнее. Что-то здесь происходит очень серьёзное. В общем... Нет... Я что-то, кажется, чувствую, но сейчас не сумею вразумительно объяснить. И как бы не хотелось мне ошибиться!..
       — А такое возможно?
       — Увы, да. Но очень бы не хотелось!..
       Саша, меняя тему, тут же начал рассказывать что-то весёлое про курьёзные ошибки и разъяснившиеся недоразумения. Алёна его не слушала. Впрочем, небольшой ужин сразу же и закончился, потому что все всё доели. Она вдруг очень захотела спать (видимо, сегодняшний разговор потребовал от неё много сил, а никаких ограничителей больше уже не осталось), и Тася тут же проводила её в комнату. Вера с Димой отправились мыть посуду, а заодно о чём-то поговорить, остальные же пошли в конференц-зал.

       Алёна уже спала и ничего не слышала, не только из-за тяжёлой двери в комнату, закрытой наглухо, но и по причине того, что она сразу же полностью выключилась. Она не слышала, как Дима, уходя первым, сказал всем остававшимся и собиравшимся уходить по очереди:
       — Вот видите, я же говорил, что врать ей нельзя. Не то, чтобы что-то вычислит (теперь это уже не так принципиально), но её кредит доверия и так почти на нуле. А для нас такое — хуже некуда. Представили бы Веру и Тасю обслугой — она уже затаилась бы. Но правду ей сразу вывалить тоже нельзя, невозможно: во-первых, не поверит, во вторых, может взорваться. А времени у нас уже остаётся не так много. Давайте в ближайшие дни думать, что делать, как ей выложить это всё для начала.
       Митя вдруг спросил его:
       — Слушай, но ведь там её не сможет проконтролировать больше вообще никто! А она — не маленькая, и мозги у неё работают прилично. Ты не боишься, что она просто продаст информацию в ЦРУ? Заплатить они могут порядочно. Паролей у неё, конечно, не будет. Но как найти подходы она, по-моему, в состоянии сообразить быстро...
       — Ох, Митя, Митя... Если бы ты подумал об этом первым, и никто бы ни разу ещё этого не обсудил, тебе бы нужно было поставить памятник хотя бы на эти оставшиеся полгода... — вздохнул Алексей.
       Витя отрезал:
       — Не пойдёт она в ЦРУ. Хотя никакие приборы и не могут сейчас показать, что произойдёт с ней там, но по-моему, нужно совсем не знать людей, чтобы подумать что-то другое.
       Молчаливыми кивками поддержала его, как ни странно Вера, а Тася просто застыла, ничего не выразив.
       — Ну почему же не могут, — могут. По крайней мере, ей можно вскрыть подкорку сейчас. Мы этого просто не делали и не будем, — почти на пороге сказал Дима.
       — И грош цена нам всем, если мы сами, без техники и прочих штучек этого не поймём, и всё сложится как-то иначе, — добавил Лёша.
       — Ну, грош не грош, а всё это слишком серьёзно, чтобы предаваться сейчас личным эмоциям и что-либо ставить на кон, — возразил, тем не менее, Дима, — Дело в другом. Теоретически её можно, конечно, зомбировать как угодно (да и то, она может выдавать парадоксальные реакции, оказываться непредсказуемой, а выходок таких, как зомбирование, особенно без спросу, она не терпит). Но предположим, всё у нас пройдёт гладко. Однако, ТАМ она окажется хотя и с нынешней памятью, но совсем с иными психофизическими показателями, и что останется от нашего нынешнего зомбирования — бабушка надвое сказала. Не говоря о моральном аспекте как таковом (а сейчас об этом, вроде, и говорить неуместно, но вообще, это означало бы бороться с преступлением, совершая такое же), — не говоря ни о чём другом, если она там после всего этого зомбированной, как здесь, не станет, но будет всё помнить, мы можем оказаться в числе её злейших врагов, что станет худшим вариантом в любом случае.
       — Тогда в ЦРУ она, может, и не пойдёт, — вставила Вера, — но что вытворит — не знаю.
       — Вот именно. Я, например, без психотронных и психотропных штучек берусь достаточно точно предположить, что у неё на уме из тех соображений, которые нас интересуют. Тем более, что здесь она изолирована от внешних воздействий. В крайнем случае, можно поговорить с ней лишний раз, — вы прекрасно знаете, как это делается. А мы и так собираемся нанести ей серьёзный интеллектуальный ущерб и хотим заручиться при этом её добровольным согласием... Калечить её напрочь при этом совершенно не нужно, тем более, что и сознательных стимулов здесь окажется достаточно. Как ты, Митя, сказал, «она — не маленькая, и мозги у неё работают прилично». Так что и подавно она в состоянии понять головой, что ЦРУ, даже если наверняка хорошо заплатит, ТАКУЮ информацию оглашать не будет ни за что, а просто выжмет её, как лимон, и потом уберёт без каких-либо вариантов, чтобы не оставалось даже намёка на свидетеля. Но лишний раз заранее ОБЪЯСНИТЬ это ей правильно и аккуратно — не помешает...
       На этих словах Тася оттаяла, как будто бы до сих пор боялась услышать что-то другое, и добавила:
       — Не помешает. Хотя, всё она понимает и так.
       — Да. А в том, что в ЦРУ она не отправится, лично я не сомневаюсь, как и Витька. Опаснее, по-моему, другой вариант: если она решит просто похерить всю шифрованную информацию и не пойдёт вообще никуда, — а то, что знает сама, попытается использовать в собственных целях.
       — Я бы так и сделал, — сообщил Алексей.
       — Ах, вот оно, твоё подлинное лицо, перестраховщик хренов!.. — засмеялся Дима, — но ты у нас, красавец, никуда и не отправишься, и решил это не кто-нибудь из нас, двуногих, а природа-матушка, так её и разэтак. Алёна же ничего подобного задумать не должна, а мы постараемся нужным образом напомнить ей, что к чему. Здесь должен сработать тот же стимул, который безотказно действует на нас на всех: если она вообще никуда не пойдёт, то мир в подобном случае останется таким же, как сейчас, и всеобщая история повторится практически в точности, включая в общих чертах и наши частные судьбы. Саму по себе, без наших шифровок и нашей информации, а только с её собственных слов, там никто не услышит и не послушает, — бесполезно. Так что мозги она нам предоставит и работать будет. О том, что просидеть там тихо, занимаясь просто своей жизнью, ей снова никто не даст, она знает лучше нашего. Да и даром ей не нужно сидеть тихо и заниматься своей жизнью! — того, что было здесь, она не забудет уже никогда. Кроме того, хотя с нынешней памятью она и окажется там другой, но именно это кого-то сразу же и насторожит. Так что из виду её, предоставленную «себе», не выпустят, рано или поздно к ней всё равно подстроятся и информацию из памяти считают. Чем такое может кончится, она, опять же, в состоянии догадаться и без нас. По трезвом размышлении, не будет у неё других выходов, кроме предложенного. Но не будет и других потребностей, — я же вижу, как всё в ней кипит!.. А уж мы отсюда, через часть шифрованного текста, постараемся отблагодарить её, как сумеем. Что ты хихикаешь? — я не шучу. Если бы она выполнила задание, я был бы ей благодарен всем, чем только бы смог. Другой надежды у нас ни у кого не появится...
       — А если она, чтобы обезопаситься, решит устроить предварительный шум через западную прессу, и лишь потом выложит информацию открыто?
       — То есть, всё-таки, сообщит всё как есть мировому сообществу? По-моему, она умнее. Тем более, что о столкновении цивилизаций знает уже исчерпывающе, а вытаскивать надо — Россию. Вряд ли она захочет угробить себя и всех. Но напомнить ей об этом — тоже пригодится. Между прочим, и весь мир спасать можно, только вытаскивая эту страну. Но не говоря ни о каких заправилах, мировое сообщество, особенно тамошнее, ничего подобного не поймёт. Алёна обо всём этом тоже догадывается, только говорить о спасении мира и злить её сейчас ни к чему...
       — Вот, решаем, решаем... А в конечном счёте через полгода ничего не произойдёт, и всё останется, как было... А мы все — старыми идиотами... — проворчал, как обычно, Алексей.
       — Ну так и тем более, не фиг девку тогда добивать, уродуя окончательно мозги и подкорку. И так пострадает плюс ко всему, что уже поимела. КАк в этом случае всё, зависящее от нас, сделать хотя бы для неё после нашей несостоявшейся операции — давно просчитано. И мы в лепшку тогда расшибёмся, чтобы всё у неё хотя бы теперь сложилось как надо (если у всех ещё что-нибудь сложится в этом славненьком мире). Но скорее всего, произойдёт именно то, к чему мы все тут готовимся. В общем, переливать из пустого в порожнее сейчас не будем. Значит, в ближайшие пару дней не забываем во внешней среде, разговаривая и думая, принимать меры и закрывать сознание, чтобы никто ничего лишнего не наслушался. А при этом ничем, кроме текущих дел, не занимаемся и все крепко думаем, КАК выдать ей первоначальную информацию, чтобы не наврать, но чтобы и напугать по самому минимуму, — думаем крепко, быстро и результативно. Это приказ. О встрече сообщу дополнительно.
       Дима попрощался и ушёл первым. Остальные тоже стали посматривать на часы и готовиться на выход, каждый в своё время. Проводив последнего, бабушки улеглись спать.



       Проснулась Алёна в тот вечер заполночь, ничего, конечно, не услышав и не узнав из состоявшегося в коридоре разговора. Проснулась она именно на воспоминании довлатовского отрывка, который днём зачитывала Диме. Всем, что помнила из этих книг, она опять прониклась, как будто переживая их заново. Ей очень хотелось выдумать подходящий сюжет, чтобы «поговорить» с Довлатовым, но не удавалось: сейчас «он» попросту глухо молчал, сейчас «он сам» совершенно не знал, что сказать...
       Алёна ни разу не усомнилась, что вся её нынешняя компания действительно имела самое непосредственное отношение к ФСБ. Каких угодно людей из различных органов она за свою жизнь навидалась, и если она могла ошибиться в ком-то отдельно взятом, то наблюдение их в таком количестве сомнений не вызывало уже совсем никаких. То, что нынешнее общение такого рода резко отличается от предыдущего, она, конечно, видела явно. О специфичности этого конкретного круга Дмитрий сказал ей сам, о полностью нелегальной их деятельности, настолько нелегальной, что разговор об «основательном ребре» оказался новостью даже для Виктора, она подумать, конечно же, не могла, хотя, о наличии группировок в кругах такого плана знают теперь из фильмов даже в детском саду. Как некую группировку за какими-то широкими спинами Алёна их, собственно, и воспринимала.
       Но она не знала их цели. Естественно было, что они собираются её как-то использовать. Совпадало ли это с тем, чего хотела и что могла сделать она сама? Почему-то они до сих пор молчали. То, что как женщина она давно не представляла собой никакой коммерческой ценности, Алёна видела. Тем более что в последнее время она старательно подыгрывала такому положению вещей. Правда, здесь, на этом зарытом объекте, она уже сочла нужным привести себя немного в порядок, настолько, насколько хотелось и приятно было самой. Привычных уже палок в колёса ей тут ещё не ставили. Но главным в данном случае оставалось то, что никакого противоречия между их словами, поведением, нынешней атмосферой с одной стороны и тем, что выдаёт тайные или подсознательные намерения с другой, не чувствовалось. Стараясь отслеживать что-то подобное по привычке, она по большому счёту для себя отбросила данную тему как неактуальную. Никакой их нацеленности на то или иное решение вопросов, связанных с её деторождением и наследниками, не просматривалось: хотя нынешние «распорядители» и стремились выяснить все её перипетии, понять намерения и их подоплёки, подобная плоскость, очевидно, заслонялась для них чем-то гораздо более значимым и ценным. И был это, безусловно, диапазон «L».
       Через неделю Дима обещал сообщить ей нечто самое главное, и этого следовало, конечно, подождать. Но просто ждать в неопределённости было практически невозможно. Особенно когда не спится ночью. Алёна встала и отправилась на кухню, чтобы заварить себе кофе.
       Запертым теперь оказался только конференц-зал. «Ну и ладно, — всё равно я тут ничего не пойму», — подумала она, пристраиваясь на кухне, где для каждой хозяйки были предусмотрены стул и маленький столик, у Алёны — с пепельницей и вытяжкой. Она закурила, сидя за чашкой кофе, а тем временем в спальне Тася присела на кровать Веры, которая уже связалась с мальчиками и сообщала в какую-то непонятную трубку:
       — Она встала и опять не спит, но теперь — как-то взбудоражено, нервно...
       После короткого телефонного совещания Алёну решили, если ничего существенного не произойдёт, сегодня не трогать, дать напереживаться, о чем бы там оно ни было.
       А на кухне, между тем, ей всё-таки «шепнул» вдруг «Довлатов». (Она прекрасно знала, что всё это — её собственное воображение, «замаскированное» собой же и от неё же, но часто такая уж у неё была манера думать, и она не всегда хотела иначе. Правда, случалось и совсем другое, и причиной тому уж точно был не Довлатов и не кто-либо, действительно ей интересный. Она давно уже порядочно научилась различать собственные, даже неожиданные мысли, и привнесённые извне, чужие, ей не свойственные, которые изредка даже могли сообщать ей неведомую ранее информацию. «Новости» следовало немедленно проверять, и проверка могла подтвердить подлинность сообщения, — по психологическому результату сообщения иногда очевидно вражеского. Именно так, правда, в очевидно фальшивом, ёрническом, игровом сне, Алёна впервые узнала о смерти свекрови, умершей не сейчас, а за какое-то время до этого. Здесь, на объекте, ни такого, ни чего-либо в подобном роде не случалось ещё ни разу, и теперь, безо всякого сомнения, эта болтовня с писателем была тоже её собственными «играми разума», которые раньше она, чувствуя, что сознание не защищено, позволяла себе всё меньше.) «Довлатов» ей «шепнул»: «А ты, вообще, думаешь хоть немного, с кем ты имеешь дело?..» — она отхлебнула кофе и подумала «в ответ»: «Ну, это ты меня сейчас провоцируешь их защищать, ты же ничего не знал тогда, хоть и поработал на "Свободе" с бабушкой-вахтёршей, вязавшей что-то у дверей...» — «Да я вообще не знаю уже, что думать обо всей этой клоаке, вместе взятой... Смотри, не нарвись. Хотя, похоже, нарвалась уже, дальше некуда. Как, впрочем, и я — там...» — «Ну да, читала я, что в "Заповеднике" ты КГБ даже "гестапо" обозвал в пылу противостояния, — но ведь сам же знаешь, что всё было не так, что они тебя даже в Америку отпустили или отправили, и умер ты в этой Америке тогда, когда для них, для старого КГБ, уже было всё кончено, — во всяком случае, им было уж точно не до тебя, ещё безвестного, на грани славы. На грани, за которую не дали тебе перейти, — и не дали не они, не отсюда!..» — «То есть, вообще они молодцы большие, да?» — «Да нет, напахали они вот до такой вот степени, что и не опишешь. Мы все напахали. А кто-то был просто сволочью или дураком. Как всегда и везде», — «Короче, это ты — молодец. Хорошо рассуждаешь. Правильно. Ну, нарвись, нарвись ещё разок. А то мало тебе, видимо», — «А что я, могу сейчас что-нибудь изменить?» — «Да куда уж тебе!.. Что ж ты можешь!.. Перестань. Ты-то как раз пока ещё можешь всё. Это я больше ничего уже не могу. Сама теперь и думай...»
       Она тут же и задумалась, сама по себе. Но противоречивая информация последнего времени разрывала голову на куски. «Знать бы, что они будут иметь с этого дурацкого диапазона!.. А может быть... Может, его можно продать?!! Вместе со мной, конечно. Я всё время забываю про деньги. А деньги — основа и суть нынешней жизни. Какой фильм ни включи — в органах все делают деньги. И менты (это я по доброй привычке, — папа-то у меня тоже был мент), и ФСБ-шники. Сейчас всё построено на деньгах. Только я об этом опять забыла. Конечно, суть надо искать в корысти. Что у них может быть с этого моего диапазона? — Деньги. Сейчас со всего могут быть только деньги. А если в этом есть какая-то практическая ценность, то хорошо заплатить может... ЦРУ. Или заокеанский бизнес. Или далеко и ходить не надо, — наш криминал. Возьмут, и продадут, как готовый продукт. А искать никто уже не будет... Ну, вот и нарвалась.»
       Несколько часов Алёна об этом думала, и сознание услужливо подкидывало ей аргументы в пользу новой версии. И деньги, потраченные на неё сейчас, были, возможно, несопоставимы с теми, которые ожидались в будущем... Лишь около четырёх, расстроенная, она решила перебраться в зал, в котором до этого ужинали все вместе. Со сменой окружающей обстановки всё вдруг переменилось и ей стало легче. Она вспомнила компанию за столом и подумала, что впечатление это никак не вязалось со всем, что она только что себе насоображала. Конечно, она была им зачем-то нужна. Но не вязались эти люди с такими, целью которых было кого-то или что-то продать, не оглядываясь ни на что другое. Она уже насмотрелась, она уже видала всякое под любыми масками. «Хорошесть» их была ни при чём, — за ней сейчас могло стоять, что угодно, и дело было не в «хорошести». Здесь таилось что-то иное. Однако едва она успевала это подумать, в голову сразу же приходило «довлатовское» (вернее, своё собственное, и она хорошо об этом знала, но игры в диалог не могла не продолжить): «Ну, нарвись, нарвись ещё разок. А то мало тебе, видимо»...
       Сумка с конспектами, застёгнутая, оставалась в зале. Она расстегнула её, доставала толстенные тетради по одной и начинала пролистывать. Внимание её остановилось на выписке из Лисичкина и Шелепина: «Глубинные слои общественного сознания, менталитет народа формируются на базе исторической памяти. Её уничтожение означает создание массы людей без прошлого, которые имеют интересы только в удовлетворении своих личных потребностей»...
       Какое-то время она сидела безо всяких мыслей. А потом вспомнила мысль свою собственную, давнюю, и сказала это «Довлатову»: «Противостоять спецслужбам могут только спецслужбы. Других возможностей нет. А ты просто не знал, что тогда действительно было, кому противостоять, хоть бы там и сто бабушек вязали чулки на входе. С нашей стороны — давно уже порядком очеловеченная система безопасности вела страшную войну, но «берегла» от этого всех остальных. Никто просто не знал, не мог понять, не догадывался, что и зачем они делают. Никто не знал ни западных планов ядерных бомбардировок, ни целей психологической агрессии. А война велась по уничтожению, по дискредитации и их самих, наших спецслужб. В массовом сознании эта система осталась в качестве сугубо репрессивного аппарата. Но никто даже не задался вопросами «почему», «зачем» и «всё ли правда». Они и сами так и не успели понять тогда, ЧТО это была за война. Предателей и идиотов в их ряды сознательно ввели немало. Для меня сейчас проблема в другом. Если ТЕМ связали руки и заставили их проиграть, то что мне сейчас делать с ЭТИМИ и чего ждать от них? Против чего восстать и чему поверить? Ты знаешь, вот этим, конкретным, которых я сейчас видела, я почему-то верю. Почему-то, совсем не понятно, почему, я обрадовалась им в самый первый раз, когда трое незнакомцев не выходили ещё из машины... Потом я сама хотела встречи и ждала развязки. Может быть, конечно, это последняя глупость в моей жизни. Хотя, бежать отсюда всё равно некуда и ничего не сделаешь. Но как-то почему-то бежать не очень хочется. Что-то здесь другое. Или я уже просто очумела. Но они ОТЛИЧАЮТСЯ от всяких разных, от тех и этих, которых я только и видела в последние годы. Они — не торговцы по самой своей глубинной сути, не инструкторы тренинги, не психологи, хотя и понимают во всём этом побольше моего. Кажется, они действительно похожи на ТЕХ, тогдашних, — не КГБ-шников, конечно, а просто разных людей, когда люди были ещё живыми. Ошибаюсь я или нет, теперь остаётся проверить только на собственной шкуре. Но у них ЛИЦА, глаза у них — другие, ТЕ...»
       Спать ей по-прежнему не хотелось. Она ещё посидела без мыслей, глядя в видеоэкран с бесконечными аквариумными рыбками, а потом стала почти механически пролистывать достаточно свежий конспект. Это был опять Кара-Мурза, одна из новых его книг — «Россия не Запад». Выписала она здесь очень мало, а заняла её тогда своя собственная интересная мысль. Общество «традиционное» и общество современное, рыночное. Одна из любимых авторских тем. Кем же являлась она сама? Однозначно, она была продуктом традиционного общества и никогда не хотела становиться другой. Но, помнится, мама ещё замечала, и совершенно правильно: «Ты — человек совершенно не общественный. Тебе надо быть всегда самой. Хотя, вроде, и общительная...» Алёна вспомнила тогда за книгой времена своего изобилия дружеских и приятельских отношений, и всё стало ясно. «Традиционное» общество вышло из общины. Но от любого намёка на какую-либо общину она бежала, очертя голову. И сама же при этом чувствовала себя именно «традиционным» человеком, и не могла, не хотела становиться другой. Уж чем она точно не была — это рыночным, либералистическим «атомом». Оказывается, парадокса здесь не было.
       Ещё в те времена сама же она и говорила: «Недостаток идеала, или качества, или просто соответствия лично мне — я добираю количеством». Она находила себе много разных «обществ», и на работе, кстати, и вне (и в виде личных дружб, и коллективов), но никакие из них не имели рыночного атомизированного характера, — каждое становилось именно общиной, но только при гораздо большей степени свободы, при возможности и оставаться собой (и наедине с собой), и в любое время менять круг — интересов, людей, увлечений, — ничуть не теряя старые связи... Кто знает, может, и здесь прорастала именно тенденция советского («традиционного») общества, которой так и не дали ни во что развиться, просто подломив у самого корня... Общинные по сути, но получившие уникальное образование в советской школе и советском вузе люди искали себя, искали пути и возможности СВОЕЙ жизни, своей тенденции развития... «А ты сам разве был не таким, разве не к этому стремился, пока оставалась возможность?» — спросила она у «Довлатова», — «Да, это очень похоже на правду, — что-то в этом действительно есть...» — ответил «он». А может быть, всё это было спонтанным бегством от той самой холодной войны, никому не известной, но до всех дотянувшейся, когда просто искусственно становилось невозможным сохранять какие-то ЕДИНСТВЕННЫЕ связи, в которые начинали вмешиваться неизбежно... И это тоже было похоже на правду. В конце концов, Алёна ещё вернулась когда-то именно в ту страну, в которую ехала (если, конечно, сама страна к тому времени ещё могла оставаться собой), а что-то катастрофическое стало происходить в начале 2000-х, и лично для неё абсолютным концом оказался Музей Музеев... До этого, едва её на короткое время оставляли в покое, она успевала начать успешно создавать свой собственный мир, такой, какой и был ей нужен...
       Она ещё раз вернулась к своему конспекту, пролистывая выписки из Кара-Мурзы, «Россия не Запад» На с. 106-109 автор писал: «Трудов по систематическому сравнительному структурному анализу России и Запада пока нет. Но отдельных “мазков” этой картины в литературе можно собрать много. Вот, например, А. Безансон пишет: «“Европа” как целое — постепенно вызревший плод уникального исторического опыта. Но можно ли в таком случае сказать, что Россия — часть Европы?  пройдёмся по списку главных признаков “европейскости”: средневековая церковь и империя? нет, ничего подобного Россия не знала. Феодализм и рыцарство? нет. Возрождение и Реформация? нет. Таким образом, нет никаких причин считать Россию частью Европы».
   Кажется, он даёт убогий перечень элементов для сравнения. Но важна суть подхода. Прочитав этот перечень, человек задумается. Разве в России не было “средневековой церкви и империи”? Да, в западном понимании не было, потому что и церковь, и империя в России были настолько иными, чем на Западе, что вся цивилизационная конструкция оказывалась иной. Мы вспомним, какую роль в судьбе Европы сыграли религиозные ордены — тамплиеры и госпитальеры, францисканцы и иезуиты. Они создали финансовую систему Запада, всепроникающую инквизицию, всемирную тайную политическую сеть и систему образования элиты.
   Не было этого в России, как не было и многолетних внутриимперских войн европейского типа [войны удельных князей при феодальной раздробленности — явление принципиально иное]. Столетняя война, война алой и Белой розы — можно себе представить такое в России? Не было походов Карла Великого, превративших Европу в “кладбище народов”, не было и крестовых походов.
   Не было в России феодализма [в сугубо европейском проявлении] и рыцарства, а быстро установилось самодержавие. В России было немыслимо, чтобы какой-то рыцарский орден вроде Ливонского владел, скажем, половиной Сибири как независимым государством. Поэтому России и не требовалось “Возрождение”» от тёмного Средневековья, не надо было искать образцов в греческой античности. И такого “национального несчастья”, как Реформация, у нас не случилось — православие не породило в России религиозных войн, уносящих до двух третей населения. В этом смысле наш раскол не идёт ни в какое сравнение. Не было и костров, на которых в Европе в ходе Реформации сожгли около миллиона “ведьм”.
   Не было варфоломеевских ночей, не было алхимии и масонства (если не считать мимолётных увлечений западнической элиты). Не было “огораживаний”, превративших большинство населения в пролетариев и бродяг. Не было очистки целых континентов от местного населения. Не было работорговли, которая опустошила западную Африку. Не было опиумных войн, поставивших на грань вымирания Китай. Не было русского Наполеона, не было и русского фашизма — колоссального по мощности “припадка” Запада. [Только такой “припадок” для него вполне естественен и органичен — для всей его цивилизационной схемы. Приплетать сюда сталинизм означает полное непонимание сущности явлений. Сталинизм являл собой социализм (вполне традиционно-общинный строй) с элементами классической восточной деспотии, что представляет собой принципиально другое явление и по проявлениям, и по последствиям. Хорошего в восточной деспотии, уж конечно, тоже ничего нет, особенно тоже на чужой цивилизационной почве, но если ещё кто-то хочет в чём-то разбираться и решать какие-то проблемы, а не продолжать огород городить, то без понимания сущности явлений ничего не выйдет. Кстати, если говорить о восточной деспотии, о принадлежности к ней России и о западном чёрном мифе Ивана Грозного (а не Сталина-Джугашвили), то в последнее время я не раз встречала сопоставления, не оправдывающие Грозного, но и не позволяющие очернять именно Россию с её цивилизационным устройством. Вот, чтобы долго не искать, пример из той же книги Кара-Мурзы, с. 29: «…за 37 лет царствования Грозного было казнено около 3-4 тысяч человек — гораздо меньше, чем за одну только Варфоломеевскую ночь в Париже тех же лет. <…> В тот же период в Нидерландах было казнено около 100 тысяч человек.  В Англии как раз проводилось “огораживание” — сгон крестьян с земли и “приватизация” этой земли лендлордами (помещиками). Многие согнанные с земли крестьяне уходили бродяжничать. При Генрихе VIII без суда и следствия было казнено около 72 тысяч таких бродяг. Всё это известно, но многие не могут отказаться от образа России как “империи зла”. Такова сила чёрных мифов.»]
   А ведь всё это — конституирующие элементы становления современного Запада. Много чего не было в России, и совокупность всего этого настолько весома, что нежелание видеть её принципиальных отличий от Запада трудно принять за искреннюю близорукость.
   Системное описание того, чего не было, ещё предстоит, и это большая и важная работа. Здесь мы будем говорить о тех необходимых элементах, которые есть и на Западе, и в России, но устроены существенно по-разному. <…>
   Была, например, у России своеобразная школа. Она складывалась в длительных поисках и притирке к социальным и культурным условиям страны, с внимательным изучением и зарубежного опыта. Результаты были не просто хорошими, а блестящими, что было подтверждено объективными показателями и отмечено множеством исследователей и Запада, и Востока. <…>
   Сложилась в Росси за полвека до революции государственная пенсионная система, отличная и от немецкой, и от французской, [и от англосаксонской]. Потом, в СССР, она была распространена на всех граждан, включая колхозников. Система эта устоялась, была всем понятной и нормально выполняла свои явные и скрытые функции <…>.
   Сложился в России, примерно за 300 лет, своеобразный тип армии, отличный от западных армий с их традицией наёмничества (само слово “солдат” происходит от латинского “soldado”, что значит “нанятый за определённую плату”). Никаких военных преимуществ контрактная армия не имеет, отечественные войны всегда выигрывает армия по призыву, которая выполняет свой священный долг. Такая армия стране и народу нужна и сейчас — но её сразу стали ломать и перестраивать по типу западной наёмной армии.
   Наша система высшего образования складывалась почти 300 лет. Это — один из самых сложных и дорогих продуктов русской культуры, это и матрица, на которой наша культура воспроизводится. Уклад нашей высшей школы, организация учебного процесса и учебные программы — это инструменты создания определённого типа специалистов с высшим образованием, интеллигенции. Заменить все эти выработанные отечественной культурой инструменты на те, что предусмотрены Болонской конвенцией, — значит исковеркать механизмы воспроизводства культуры России. <…>
   Известно, что копирование принципиально невозможно, оно ведёт к подавлению и разрушению культуры, которая пытается “перенять” чужой образец. При освоении чужих достижений необходим синтез, создание новой структуры, выращенной на собственной культурной почве. Так, например, была выращена в России наука, родившаяся в Западной Европе, так был создан “конфуцианский капитализм” в Японии.
   Попытка заменять автохтонные системы в России на западные симулякры, очень много сказала нам и о России, и о Западе <…>».
   И вот — он же, там же, на с. 20: «Россия выросла как альтернативная Западу христианская цивилизация. Она по главным вопросам бытия постоянно предлагала человечеству иные решения, нежели Запад, и стала не просто его конкурентом, но и экзистенциальным бытийным оппонентом — как бы ни пытались государство и элита России избежать такого положения. Политические декларации и Российского государства, и западных правительств нельзя принимать за признание реальной цивилизационной принадлежности большой сложной страны.
   Попытка “встроить” Россию в Запад посредством реформ, начатых двадцать лет назад, увенчаться успехом не может. И дело не в экономических ошибках или недостатке средств — этой попытке противодействует массовое, никем не организованное самосознание большинства граждан России и, с другой стороны, организованное и осознанное сопротивление государств и населения самого Запада».
   А вот — Самюэль Хантингтон, «Столкновение цивилизаций», — можно сказать, официальная точка зрения современного Запада как такового: «Например, статистический подход рассматривает отношения между Россией и Украиной как между цельными и самоопределяющимися объектами и выдвигает возможность российско-украинской войны. А полицивилизационный подход делает акцент на весьма тесных культурных и исторических связях между Россией и Украиной, а также на совместном проживании русских и украинцев в обеих странах, — т.е. он фокусируется на «линии разлома», которая проходит по Украине, деля её на православную восточную и западную униатскую часть. Полицивилизационный подход снижает возможность российско-украинской войны до минимума и подчёркивает возможность раскола Украины».
   Читая, Алёна даже забыла на время обо всём остальном. Начала лихорадочно листать конспекты и нашла, что искала. Анатолий Терещенко, «Чистилище СМЕРШа»: <Военный контрразведчик Ю. В. Тараскин вспоминал>, «что в 1946 году <…> “службу безопасности, или на их языке “безпеку”, этих жесточайших палачей, нам добить толком не дали. Когда в 46-м мы вышли на уровень надрайонного руководства, следы потянулись в ЦК Украины во главе с Хрущёвым. Тут нас и остановили. Тогда и свернулась работа по борьбе с бандеровцами в Ровенской и Львовской областях…” <…> Сняли с должности генерала Трубникова, руководителя Ровенского управления, и генерала Асмолова в Львовской области. А из Киева во Львов перевели по указанию Хрущёва генерала Рясного, как оказалось после, в какой-то степени сочувствующего националистам. В результате чего служба “безпеки” учиняла расправы над нашими людьми вплоть до 50-х годов.
   После смерти Сталина, по данным Тараскина, в результате амнистии, проведённой Хрущёвым, вышли на свободу все активные участники УПА — ОУН. В 1950-1960 годах происходило тихое восстановление ОУН. <…> Были случаи приёма проводников идей ОУН в комсомол с дальнейшим карьерным ростом (яркий пример — Леонид Кравчук). А тех, кто им мешал, или запугивали, шантажируя жизнью близких, или под видом несчастного случая или бытовой ссоры убивали. <…>
   Например, в “сотне отважных юношей” начинал свою “трудовую деятельность” в качестве разведчика будущий президент Украины Леонид Кравчук. О том, насколько это была серьёзная организация, можно судить по тому, как они вели наблюдение за танковым резервом 1-го Украинского фронта, стоящего в Тучинском лесу в 1944 году, с последующим наведением на него немецкой авиации… <…>
   Но есть правда, которая не даёт покоя ни коллаборационистам, ни участникам боевых действий против них. Бесславная полоса ющенковщены на Украине показала, что у “оранжевых” была своя правда, против которой восставали не только ветераны войны, но и все трезвомыслящие люди. Эксгуматоры Бандеры и Шухевича делали своё чёрное дело извращения истории. Воевать за “вильну Украину” в момент, когда наступил мир, Победа и суд в Нюрнберге, а Украина стала единой, соединившись с западными землями, было абсурдно. Красную Армию они понимали — одолеть невозможно, а вот пакостить людям, куражиться над селянами, стрелять в спины учителям, врачам, медсёстрам, библиотекаршам, подвергать изуверским казням невиновных граждан они были “вельми крутыми” мастерами. <…> Надо признать, что бандеровские банды действовали в западных областях Украины до конца 50-х годов».
       Алёна, впервые об этом подумав, онемела: «Так значит, то, что Хрущёв подарил Крым Украине, не было ни глупостью, ни «волюнтаризмом»?..  Так может, и всё остальное — и кукуруза, и уничтожение российского нечерноземья, и бульдозеры на художественной выставке тоже были далеко не просто глупостью или не только ею?..» — какое-то время она посидела, переваривая новое соображение. Но мысли её, как и во всяком свободном размышлении, хоть и блуждали иногда, но всё же имели определённый стержень, направление, и она опять вернулась к Хантингтону, теперь с ещё большим интересом.
       На с. 64-65 американец Хантингтон пишет: «На протяжении четырёхсот лет отношения между цивилизациями заключались в подчинении других обществ западной цивилизации. <…> “В значительной степени, — заметил Джофри Паркер, — подъём Запада обуславливался применением силы, тем фактом,  что баланс между европейцами и их заокеанскими противниками постоянно склонялся в пользу завоевателей. <…> Ключом к успеху жителей Запада в создании первых по-настоящему глобальных империй послужила именно их способность вести войну, которую позже назвали термином «военная революция».”
   Запад завоевал мир не из-за превосходства своих идей, ценностей или религии (в которую было обращено лишь небольшое количество других цивилизаций), но скорее превосходством в применении организованного насилия. Жители Запада часто забывают этот факт; жители не-Запада никогда этого не забудут».
       Вот, опять Кара-Мурза, «Россия не Запад», с. 22: «Западная русофобия имеет примерно тысячелетнюю историю и глубокие корни. Это большая и сложная идеологическая концепция, составная часть евроцентризма — лежащей в основе западного мировоззрения доктрины, согласно которой в мире имеется одна цивилизация. Эта цивилизация — Запад (не в географическом, а в культурном смысле). Он берёт своё начало от Древней Греции и Рима (античности) и прошёл в своём историческом развитии единственно правильный путь (“столбовую дорогу цивилизации”). Остальные народы (“варвары”) отстали или уклонились с этого пути».
       Он же, «Манипуляция сознанием»: «Беда в том, что всю историю видели мы через очки Запада — и изучали общество только западное. Мы учили перипетии споров в Сенате Рима и схваток между Дантоном и Робеспьером, но почти ничего не знаем о цивилизациях ацтеков, Китая и Индии, не говоря уж об Африке. И для осмысления нашей истории и бытия мы применяли аппарат евроцентризма, со всеми его понятиями, идеалами и мифами. Особенно когда господствовал истмат с идеей «правильной» смены общественных формаций. Беда разразилась, когда во время перестройки евроцентризм стал официальной догмой». Там же: «Вьетнам, как и Китай, будучи защищёнными от идей евроцентризма своей культурой, устояли. Самая радикальная ломка всех устоявшихся структур жизнеустройства происходит в России. Сегодня, имея опыт крушения, мы можем понять то, что было трудно даже увидеть всего десять лет назад. На изломе видно то, что скрыто от глаз в спокойное, стабильное время. Так в технике аварии и катастрофы — важнейший источник принципиально нового знания».
       А вот что думает американец Хантингтон о возможности европеизации других народов. На с. 210-237 у него есть целый раздел, который называется «Разорванные страны: провал смены цивилизаций». Начинается этот раздел с России, где довольно толково описывается и петровская эпоха, а затем перечисляются и описываются, в частности, Турция, Мексика, Австралия, хотя, он сам же оговаривается, что в отличие от России, Турции, Мексики, Австралия с самого начала [!] была западной страной. И тут же подзаголовок: «Западный вирус и культурная шизофрения»: «В то время как лидеры Австралии в поисках решений обращаются в сторону Азии, руководители других разорванных стран — Турции, Мексики и России — попытались включить Запад в свои общества и включить свои общества в Запад. <…> Покуда оказывается невозможным отказаться от влияния Запада, то успешной будет кемалистская реакция. Но если не-западным обществам суждено модернизироваться, то они должны пойти своим, а не западным путём, и, подражая Японии, использовать всё и рассчитывать на свои собственные традиции, институты и ценности. Политических лидеров, которые надменно считают, что они могут кардинально перекроить культуру своих стран, неизбежно ждёт провал. Им удаётся заимствовать элементы западной культуры, но они не смогут вечно подавлять или навсегда удалить основные элементы своей местной культуры. <…> Политические лидеры могут творить историю, но не могут избежать истории. Они порождают разорванные страны, но не могут сотворить западные страны. Они могут заразить страну шизофренией [расщеплением] культуры, которая надолго останется её определяющей характеристикой».
       Но теперь-то (думала Алёна) нынешние хозяева, как мира, так и России, меньше всего озабочены цивилизационным строительством. «Разорванные», «не разорванные» страны — всё это уже почти в прошлом, вместе со всевозможными цивилизациями, включая восточно-славянскую. Чтобы получить прибыль и больше ни о чём не думать, удобнее всего «мёртвый сезон», люди-функции без индивидуальных, цивилизационных и национальных характеристик. Кстати, «интересный» эксперимент искусственного создания общества в истории уже был проведен, и именно он, несколько видоизменённый, продолжается поныне. Это — немецкий «классический» фашизм.
       Она опять схватилась за конспекты.
       Опять Кара-Мурза, «Россия не запад», с. 159: «…фашизм — попытка искусственного превращения современного гражданского общества в традиционное (более того, архаическое). Это была попытка преодолеть индивидуализм и соединить людей обручами жёсткой идеологии в “сноп”, подчинённый единой воле. Противоестественная архаизация современного общества Германии потрясла весь мир, эмоции затруднили изучение самого явления. Но сегодня, когда страсти немного остыли, изучение фашизма расширяет наши знания об обоих типах общества и тех процессах, что происходят при их насильственной трансформации».  С.126: «Очень красноречив тот факт, что весь проект немецкого фашизма, поставившего целью сплотить немцев в искусственно созданное, как в лаборатории, квазитрадиционное общество, с неизбежностью потребовал изменить и представления о времени. Воспользовались философией Ницше, который развил идею “вечного возвращения”, и представления о времени в фашизме опять сделали нелинейным. Идеология фашизма — постоянное возвращение к истокам, к природе (сельская мистика и идеологизм фашизма), к ариям, к Риму, построение “тысячелетнего Рейха”. Средствами идеологии было создано мессианское ощущение времени, внедрённое в мозг рационального, уже перетёртого механицизмом немца. Именно от этого и возникло химерическое, расщеплённое сознание (многие народы имели и имеют ощущение времени как циклического — без всяких проблем). Мессианизм фашизма с самого начала был окрашен культом смерти, разрушения».
       Он же, «Манипуляция сознанием»:   Считается, что утверждению психоанализа как основы доктрины манипуляции сознанием способствовали успехи ею применения в области рекламы. Но, по существу, на практике идеями психоанализа (не ссылаясь, конечно, на Фрейда) пользовались в своей очень эффективной пропаганде фашисты. Они обращались не к рассудку, а к инстинктам. Чтобы их мобилизовать, они с помощью целого ряда ритуалов превращали аудиторию, представляющую разные слои общества, в толпу - особую временно возникающую общность людей, охваченную общим влечением. Один из немногих близких к Гитлеру интеллектуалов, архитектор А. Шпеер пишет в своих воспоминаниях: «И Гитлер, и Геббельс знали, как разжигать массовые инстинкты на митингах, как играть на страстях, прячущихся за фасадом расхожей респектабельности. Опытные демагоги, они умело сплавляли заводских рабочих, мелких буржуа и студентов в однородную толпу, формируя по своей прихоти её суждения».
   Фашисты исходили из фрейдистского сексуального образа: вождь-мужчина должен соблазнить женщину-массу, которой импонирует грубая и нежная сила. Это — идея-фикс фашизма, она обыгрывается непрерывно. Вся механика пропаганды представляется как соблазнение и доведение до исступления («фанатизация») женщины. Здесь — опора на первый главный в учении Фрейда сексуальный инстинкт, Эрос (в психоанализе слово инстинкт имеет иное, нежели в физиологии, смысл; это не безусловный рефлекс, а влечение). Кстати, сам Фрейд был, видимо, восхищён новаторством фашистской пропаганды и в 1933 г. подарил Муссолини свою книгу, назвав его в посвящении «Героем Культуры».
   Второй блок приёмов, с помощью которых фашисты фанатизировали массы, обращаясь к подсознанию, опирается на другой главный в психоанализе Фрейда инстинкт - инстинкт смерти, Танатос. Культ смерти пронизывает всю риторику пропаганды фашистов. «Мы — женихи Смерти», - писали фашисты-поэты. Режиссёры массовых митингов-спектаклей возpодили дpевние культовые pитуалы, связанные со смеpтью и погp****ием. Цель была pазжечь, особенно в молодежи, самые аpхаические взгляды на смеpть, пpедложив, как способ ее «пpеодоления», самим стать служителями Смеpти (так удалось создать особый, небывалый тип нечеловечески хpабpой аpмии — СС).
       И он же, там же:   «Новаторская практика фашизма вообще сыграла очень большую роль в привлечении зрительных образов к манипуляции сознанием. Пеpешагнув чеpез pационализм Нового вpемени, фашизм «веpнулся» к дpе­­в­нему искусству соединять людей в экстазе чеpез огpомное шаманское действо — но уже со всей мощью совpеменной технологии. При соединении слов со зpительными обpазами возник язык, с помо­щью котоpого боль­шой и pассудительный наpод был пpевpащен на вpемя в огpомную толпу ви­зионеpов, как в pаннем Сpедневековье.
   Сподвижник Гитлера А.Шпеер вспоминает, как он использовал зрительные образы при декорации съезда нацистской партии в 1934 г.: “Перед оргкомитетом съезда я развил свою идею. За высокими валами, ограничивающими поле, предполагалось выставить тысячи знамён всех местных организаций Германии, чтобы по команде они десятью колоннами хлынули по десяти проходам между шпалерами из низовых секретарей; при этом и знамёна, и сверкающих орлов на древках полагалось так подсветить сильными прожекторами, что уже благодаря этому достигалось весьма сильное воздействие. Но и этого, на мой взгляд, было недостаточно; как-то случайно мне довелось видеть наши новые зенитные прожектора, луч которых поднимался на высоту в несколько километров, и я выпросил у Гитлера 130 таких прожекторов. Эффект превзошёл полет моей фантазии. 130 резко очерченных световых столбов на расстоянии лишь двенадцати метров один от другого вокруг всего поля были видны на высоте от шести до восьми километров и сливались там, наверху, в сияющий небосвод, отчего возникало впечатление гигантского зала, в котором отдельные лучи выглядели словно огромные колонны вдоль бесконечно высоких наружных стен. Порой через этот световой венок проплывало облако, придавая и без того фантастическому зрелищу элемент сюрреалистически отображённого миража”.
   Немцы дейст­вительно коллективно ви­дели “явления”, от котоpых очнулись лишь в са­мом конце войны. Эти их объяснения (в том числе на Нюpнбеpгском пpо­цессе) пpинимались за лице­ме­pие, но когда их читаешь вместе с коммен­таpиями культуpологов, начина­ешь в них веpить. Напpимеp, всегда было непонятно, на что немцы могли надеяться в безумной авантюpе Гит­леpа. А они ни на что не надеялись, ни о каком pас­чете и pе­чи не было, в них воз­никла коллек­тив­ная воля, в котоpой и вопpоса та­кого не стояло. Нем­цы оказались в искус­ственной, созданной языком все­ленной, где, как писал Геббельс, “ничто не име­ет смысла — ни добpо, ни зло, ни вpемя и ни пpостpанство, в котоpой то, что дpугие люди зовут успехом, уже не может служить меpой”.
   Фашисты эффективно использовали зрелища и кино. Они целенапpавленно создавали огромные спектакли, в котоpых pеальность теряла свой объек­тив­ный характер, а становилась лишь сpедством, декоpацией. Режиссеpом таких спек­таклей и стал аpхитектоp А.Шпееp, автоp тpуда “Теоpия воздействия pуин” (иногда его переводят как “Теория ценности руин”). Исхо­дя из этой теоpии, пеpед войной был pазpушен центp Беpлина, а по­том за­ст­pоен так, что планиpовался именно вид pуин, котоpые потом обpа­зуются из этих зданий. Вид pуин составлял важную часть документальных фильмов с pусского фpонта, pуины стали языком фа­шиз­ма с огpомным воздействием на пси­хи­ку.
   В 1934 г. фюpеp поpучил снять фильм о съезде паpтии нацистов. Бы­ли вы­­делены невеpоятные сpедства. И весь съезд с его миллионом (!) участ­ников го­товился как съемка гpандиозного фильма, целью был именно фильм: “Суть этого ги­гантского пpед­пpиятия заключалась в создании искусственного ко­с­­мо­са, котоpый ка­зался бы абсолют­но pеаль­ным. Результа­том бы­ло создание пеpвого истинно докумен­таль­ного фильма, котоpый опи­сывал аб­со­лютно фиктивное событие”, — пишет совpеменный исследователь того пpоек­та.
   В 1943 г., после pазгpома в Сталингpаде, Гитлеp для подъема духа pе­ша­ет снять во фьоpде Наpвит супеpфильм о pе­альном сpажении с англичанами — пpямо на месте со­бытий. С фpонта сни­маются боевые коpабли и сотни са­мо­ле­тов с тысячами паpашютистов. Ан­гличане, узнав о сценаpии, pешают “уча­ст­во­вать” в фильме и повтоpить сpаже­ние, в котоpом тpи года на­зад они были pаз­биты. По­истине “натуpные съемки” (даже генеpал Дитль, котоpый командовал pеальной битвой, должен был игpать в фильме свою собственную pоль). Реальные военные дей­ствия, пpоводимые как спек­такль! Вот как высоко ценились зрительные обpазы идеоло­га­ми фашизма.
   Тогда не уда­лось — началось бpо­же­ние сpеди сол­дат, ко­тоpые не хотели уми­pать pади фильма. И фюpеp пpиказывает начать съемки фильма о вой­не с Наполео­ном. В условиях тотальной войны, уже пpи тяжёлой нехват­ке pесуp­сов, с фpонта сни­мается для съемок двести тысяч солдат и шесть тысяч ло­ша­дей, за­возятся целые составы соли, чтобы изобpазить снег, стpо­ится це­лый гоpод под Беpлином, ко­тоpый должен быть pазpушен “пушка­ми Наполео­на” — в то вpемя как сам Беp­лин гоpит от бомбежек. Стpо­ит­ся сеpия ка­на­лов, чтобы снять затопление Кольбеpга.
   Уpоки фашистов были тщательно изучены. Соединение слова со зpительным об­pа­зом было взято на во­оpу­жение пpо­пагандой Запада. Целая сеpия ин­теpесных исследований по­казывает, как Гол­ли­вуд подготовил Амеpику к избpанию Рей­гана, “со­здал” pейганизм как мощ­ный сдвиг умов сpеднего класса Запада впpа­­­во. Очень поучительна pабота истоpика кино из США Д.Келлнеpа “Кино и идеоло­гия: Голливуд в 70-е годы”. Можно выpазить уважение к специалистам: они pа­бо­тали упоpно, смело, твоpчески. Опеpатоpы искали идеологи­че­ский эф­фект угла съемки, специалисты по свету — свой эффект.
   Сегодня главным сpедством закабаления стал язык телевидения c особым жанром — pек­ла­мой, главный смысл котоpой именно манипуляция сознанием. Но телевидение заслуживает отдельной главы».
       Алёна посидела немного без мыслей, а потом подумала ещё раз: вот и из меня так же всю жизнь пытаются делать то, чем я не являюсь, и не дают быть собой. И развивают собственный садизм (наслаждение властью над другим живым существом), но других результатов нет. А ведь действительно, едва её на короткое время оставляли в покое, она успевала начать успешно создавать свой собственный мир, такой, какой и был ей нужен… Но об этом она собиралась говорить как раз завтра, которое уже потихонечку наступало.
       В конце концов, она решила ждать ту самую неделю. (Как она любила говорить, «Будет день — будет пища. Или не будет».) И теперь уже ушла спать, о чём Вера сообщила «мальчикам», когда они сообща решили, в конечном счёте, запланированные дела не переносить.


...