Вспышка. Часть 5

       — Алёна, это всё очень интересно. Действительно. Но пожалуйста, переходи в своём рассказе ближе к твоей собственной истории.
       — Да-да. Хотя, всё это и есть моя история и история моей семьи. Без этого ничего не понять. Но вот ещё. В недавнее время, в связи с решением Сердюкова о возобновлении создания психофизического оружия, в прессе появился ряд статей. Одна из них — в газете «Мир Новостей», № 19 (958) 28 апреля 2012 г., «Кто на мушке психотронной пушки?» Екатерины Люльчак. Вот пара выдержек. «Нейробиолог Василий Ключарев подробно описал возможности психофизического оружия. Представьте себе, на вас наводят спецаппаратуру и используют как дистанционно управляемого биоробота. Оператор пульта управления может видеть на своём экране и слышать в наушниках то, что видите и слышите в этот момент вы. Нейролингвистические модули позволяют оператору подключаться к речевому центру вашего мозга, отдавая приказы и программируя нужные действия. Похожими возможностями обладает и модуль сканирования памяти: направленное оборудование  вызывает у жертвы нужные воспоминания и считывает всю информацию: психотронные модули используются для провоцирования сильных ощущений — фобий, панических атак, галлюцинаций, припадков, которые легко доводят человека до самоубийства. В результате он превращается в зомби, который внешне ведёт себя как обычный человек и не подозревает. что запрограммирован. В нужный момент он среагирует на ключевую команду тайного руководства и будет действовать в его интересах. <…> Поймать за руку охотников, вооружённых психофизическим или генетическим оружием, крайне сложно. Если человек покончил с собой, умер от обычной простуды или сошёл с ума, то легче всего спихнуть это на плохое здоровье или неустойчивую психику. Однако косвенные доказательства того, что новые виды оружия массового поражения всё-таки применяются, есть…» Вот, это то, что знакомо мне всю жизнь, то, что у меня её украло и чего я в первую очередь не прощу никогда, ни живая не мёртвая, и не сниму проклятий с тех, кто это применял, с них и с их потомства. Но главное, что я хочу сказать в связи со всем этим и со мной самой — то, что суть «общества спектакля» — отнюдь не только в «грандиозных массовых постановках».
   Да-да. "Общество спектакля" реализуется  не только на каких-то грандиозных или глобальных сценариях и постановках, но и через «молекулярную агрессию» в культурное и социальное ядро общества, о чём я рассказывала на основе книги С. Кара-Мурзы «Манипуляция сознанием», где он целую главу посвятил теории Антонио Грамши. То есть, через «точечные воздействия» в общественной среде, через маленькие вторжения в частную жизнь, посредством чего и производятся незаметные на первый взгляд, но существенные изменения в обществе, в отдельной стране, в настроении человечества как такового…
       — Ты говоришь, тебе это знакомо всю жизнь?..
       — Да, да, да. Об этом очень трудно говорить, потому что чувствуешь себя как на льду, где то ли вот-вот поскользнёшься, то ли вообще провалишься. Меня же никто не посвятил в историю технотронных изобретений, я понятия не имею, что и с какого времени применяется — широко или в частном экспериментальном порядке. Может быть, вот она — ваша нынешняя Украина. Но для того, чтобы свободно управлять такими массами, нужно было изначально подготовить и «удобрить» почву, но сколько времени это могло потребовать? Годы? Десятилетия? Столетие? И вряд ли всё начиналось с применения технотроники. Как давно западные университеты интенсивно изучают вековые методики воздействий в разных странах, культурах, религиозных и магических сообществах? В конце концов, пресловутое НЛП, такая его значимая часть, как эриксонианский гипноз без введения в гипнотический сон, была разработана, как методика, путём современного исследования вековых методик воздействий цыганок и карманных воров, а использовалось это уже в самое последнее время и в пресловутом уличном лохотроне, и в технологиях политических выборов… Тем более, что в последнее время разработка термоядерного оружия не требует таких астрономических затрат, и все освободившиеся финансовые, научные и прочие возможности брошены на разработку куда более эффективных и приемлемых со стадной точки зрения способов «управления»…
       — Алёна, сегодня ты уже не хочешь продолжать разговор о твоей частной истории?
       — Да ну тебя, Толя! Я именно сейчас как раз подошла к тому, чтобы начать рассказывать!
       — Прости, я, и правда, чудовищно невнимателен. Ты как раз что-то сказала о маленьких вторжениях в частную жизнь. Всё, я молчу.




                Часть 5. (Ранее: 2 - IV).

       — Ой, ты знаешь, я уже давно, очень давно стала задумываться о том, что же происходило в той квартире в Петербурге, которая, как ты помнишь, находится в академическом микрорайоне, и где технотронику я подозреваю очень и очень давнюю. Но утверждать я ничего не могу, — здесь я буквально безоружна. Только воспоминания, которые настораживают с очень ранних времён… Но самое главное то, что жизнь у меня началась по сути только с момента отъезда из этого района и квартиры (или начиналась периодически в недолгие моменты отъезда — всё в тот же Крым, хотя там, в «постоянной резиденции», всё же не происходило таких моих радикальных перемен, как при отъезде в новые и, особенно, неожиданные для кого-то места… В общем, чем дальше, неожиданнее и дольше я оттуда выбиралась, тем радикальнее жизнь сдвигалась с мёртвой точки, включая жизнь внутреннюю…
       — Ты абсолютно уверена в том, что сейчас говоришь?
       — Толя, я не уверена вообще ни в чём!!! То ты хочешь, чтобы я рассказывала, то сам же заставляешь чувствовать себя коровой на льду!..
       — Всё, я беру себя в руки. (Мне ведь тоже становится интересно…) Продолжай.
       — Но знаешь… Я ведь здесь уже, кажется, говорила о том, что у людей, не до предела примитивных, воображение не означает, что за ним последует действие. Именно на этом основано творчество. Да и мыслительная деятельность вообще. Если ты мысленно прокручиваешь одни и тот же вариант событий или, наоборот, перебираешь массу вариантов, это не означает, что остановишься хоть на одном. Может быть, вообще в результате изменишь направление деятельности…
       — Это понятно.
       — Тебе, но не всем, особенно в нынешнее время, когда алгоритмами пытаются заменить мышление как таковое… Поэтому я уже и привыкла оговариваться… Но в общем, ещё были живы родители, когда я, вспоминая и переживая (особенно в Музее Музеев)множество эпизодов, не раз думала эту квартиру взорвать. Со всем этим эффектом аквариума, в котором живёшь, когда большую часть времени вынуждена пребывать там. Со всей технотроникой, которой она, видимо, напичкана. Как и тот дом. Ещё неплохо было бы снести ту английскую школу… Но, конечно, ничего такого я не сделала. И не только из соображений заботы о родителях (глядишь, без той квартиры они бы прожили и подольше), но в основном, потому, что это — не единственное в мире место, напичканное технотроникой или чем-то подобным. И где бы всё это догнало бы нас в другом месте — трудно предположить. Проблемы бы это не решило абсолютно… С другой стороны, как-нибудь эти проблемы решать когда-нибудь надо, а то хозяева мира действительно решат их без нас… Ладно. Сейчас я как раз собиралась рассказать, как в 16 лет отправилась к московским поэтам, и чем это закончилось… в Ленинграде. Не самая жизнеопределяющая история, но уж очень наглядная. Особенно для меня самой.
   Начиталась я тогда воспоминаний Андрея Вознесенского о том, как он, совсем молодой, явился к Пастернаку, фактически ставшему его Учителем. Во всяком случае, так считал он сам. Но времени Пастернак уделил ему действительно немало. Почитала я, почитала, и решила, что мне тоже надо так сделать: явиться к Вознесенскому или к кому-нибудь ещё в Москве. Почему-то уже тогда мне не хотелось предпринимать что-нибудь подобное в Ленинграде. Трудно сказать, почему, — тогда я определяла это для себя как «не та атмосфера» (кстати, инстинктивно оказывалась не так уж не права, хотя до умения это обосновать оставалась ещё целая жизнь). Решено — сделано. Год назад, в январе 1982-го, мы с одноклассницей уже сбегАли в Москву на день рождения Высоцкого (не с Линевской, с другой — и мы попали даже на Таганку, хотя без живого Высоцкого это оказывалось уже не столь невероятно), а здесь, зимой 1983-го, я поехала на зимние каникулы даже вполне официально — к дальним родственникам. После раскрытого задним числом побега родители совсем не возражали против нормальной поездки — по договорённости и под каким-то, всё же, присмотром. О том, к кому я собралась, родители вряд ли знали, но большим секретом это тоже не было, тем более, что я рассказывала что-то потом. Только я сейчас очень смутно себе представляю, как я объяснила им, откуда я брала адреса: привычки разглашать такие «секретные сведения», особенно накануне, у меня не было, тем более, что вряд ли моё предприятие они могли одобрить. Скорее всего, это было представлено просто как поездка в Москву на каникулы.
   Потом я стала готовиться. Первым делом понаписала кучу каких-то сырых и, кажется, несколько одиозных стихов (тем более, что в нашей давно уже диссидентствовавшей школе многие темы, ещё не принятые к открытому обсуждению в СССР, поднимались часто вполне открыто, и это считалось даже вполне хорошим тоном, — в общем, большинство тех стихов не сохранилось, и сейчас мне даже трудно себе представить, что это было… Стихов, «проверенных временем», там было очень мало. Но целую свою тетрадку я аккуратненько переписала. (Беда ещё и в том, что на примере «жёлтой кофты» раннего Маяковского, тогда казалось, что чем одиознее, тем лучше. Хотя, вероятно, всё это было и не так страшно, как может представляться сейчас. В общем, я поехала.
   Оказавшись в Москве и отправившись «гулять», я первым же делом разыскала Мосгорсправку. Если тогда это что-то стоило, то уж совсем копейки, а то и было бесплатно, - уже не помню. В зимнем школьном пальтишке в клеточку я туда заявилась и запросила адрес Андрея Андреевича Вознесенского (с годом рождения, как положено, ещё с чем-то). Получила немедленно… Времена были совсем другие.
   Потом я думала, что никаких «мер предосторожности» у известных людей не быть предпринято не могло никак. Воров тогда особо не боялись, по крайней мере, уж точно, не так, как теперь, — но от нашествий поклонников защищаться в те времена поэтического бума должны были непременно. Судя по тому, что я ни до кого так и не дошла, примерно так оно, конечно, и было. (А родственники тогда предупреждали: «Ты не думай, что если Вознесенский даже когда-то добрался до Пастернака и теперь пишет об этом, то это значит,  что он сидит и мечтает о появлении к нему с улицы молодых поэтов. В реальной жизни всё не совсем так, как он теперь пишет…»)
   Тем не менее, полученный мной в Мосгорсправке адрес был именно в доме на Котельнической набережной. (Теперь, так уж жизнь сложилась, я вижу его по несколько раз в неделю. А места-то были тогда священные: рядом с самОй Таганкой… По земле-то по этой ходила с трепетом…) До дома на Котельнической я дошла, а отправиться к Вознесенскому оказалось значительно страшнее, чем я себе представляла. Ноги подкашивались. Тем более, что прежде всего предстояло пройти консьержку. Правда, именно это оказалось не так непреодолимо, хотя и боязно. Она даже назвала мне этаж, я поехала в лифте, приехала. Не помню, открывала ли она мне ключом дверь лифта вверх, но чтобы уехать вниз, ключ для лифта требовался. Однако, пока я об этом не подумала, а на подкашивающихся ногах позвонила в дверь квартиры.
   Дверь довольно быстро открыла молодая женщина. Сказала, что Андрей Андреевич в отъезде, за границей, и приедет не раньше, чем через две недели. Мои слёзные уговоры передать ему тетрадку не подействовали: она упорно предлагала прислать ему её по почте. А у меня против почты что-то восставало. (Может, это был действительно не его адрес. Может, такого рода почту они и не смотрели. В общем, «через почту» казалось бессмысленным. Возможно, так и было. Приехала-то я не за этим!..)
   Назавтра я с той же лёгкостью узнала адрес Беллы Ахмадулиной. Там, правда, больших надежд я не питала, да и не чувствовала её «своей» поэтессой, хотя относилась с уважением. Но — пошла. На улицу Черняховского. Здесь немолодая консьержка оказалась менее приветливой, но тоже скалой не вставала: «Если хотите — поезжайте на такой-то этаж, но только её там нет. Она здесь не живёт. Здесь живут дети и няня. А Белла — в Переделкино. Хотите — едьте, мне всё равно», — это означало, что ехать на лифте бессмысленно. Наверное, как я подумала позднее, через Мосгорсправку действительно давали те адреса, где искомые знаменитости никогда не жили…
   Расстроилась я тогда страшно. Жизнь кончилась. С другой стороны, не так-то просто я собиралась сдаваться — в 16-то лет, когда в голову пришла такая фантазия, и я это ДЕЛАЮ!..
   Евтушенко? — не хочу. Рождественский — не хочу. (Не из той, как я тогда считала, «тусовки», — «не стОит рифмовать “кричу-торчу”».) Тем более что бессмысленность подобных появлений стала уже очевидной. Решив, что так просто из Москвы я не уеду, я пошла за адресом Аллы Демидовой, хотя и не поэтессы, но очень любимой мной актрисы-интеллектуалки. Дома встретил какой-то щеголь в халате, который тоже заявил, что она — за городом чёрти где, дать адрес («Я на такси поеду, у меня есть деньги, вот!!!») отказался наотрез, тетрадку мою, может, и брал, но тут уже я не дала (не нравилось мне всё это), и в отчаянии я отправилась на Таганку, в театр — ждать её там. (Никакого раскола театра тогда ещё не было, — вопросов лично у меня не возникало.)
   Назавтра я совершенно свободна зашла в театр со служебного входа (до проходной, разумеется), помаялась там в холле, посидела, поняла, что поскольку я не знаю даже приблизительно, когда здесь может появиться Демидова, а время пребывания в Москве у меня ограничено, то ждать её, наверное, бессмысленно, я спросила о ней у вахтёрши. О возможном моменте её появления она мне, конечно же, не сказала. Но согласилась взять тетрадку (помню, что я почему-то как-то дико завернула её в газеты, «чтобы никто посторонний просто так не открыл»). И я ушла, почему-то уверенная, что она — передаст. Погуляла по Москве, пообщалась с родственниками, которые тогда принимали меня хорошо и дружелюбно, потом уехала в Ленинград — ждать.
   Довольно скоро я разуверилась в своих ожиданиях, стала забывать об оставленной в театре тетрадке, тем более, что надо было уже готовится в театральный, о чём я не сказала родителям, и они порывались готовить меня в Политех.
   Надо сказать, что тогда желание поступать в театральный отличалось от нынешнего. Конечно, были и есть вещи, естественные и неизбежные для тех, кто решился туда поступать, но шоу-бизнеса в нынешнем его виде тогда ещё не существовало, стремившиеся в театральный институт неизбежно считали нужным быть интеллектуалами, жили в ожидании великих постановок… В общем, я стала переключаться от московской поездки — к нынешним проблемам и ожиданиям, тем более, что нужно было ещё закончить английскую школу и сдать выпускные экзамены (никакого ЕГЭ, — предстояли исключительно развёрнутые устные или письменные ответы, знать требовалось очень много… В общем, становилось не до воспоминаний о поездке несостоявшихся надежд.
   В то время папа уже окончательно вернулся в семью после некоторой прошедшей эпопеи, мама взяла в Физтехе 6 соток, которые тогда начинали получать желающие. Мама-физик сразу сказала, что берёт этот участок, очень удалённый от города, но в очень хорошем месте с прекрасным лесом, исключительно ради удовольствия, — что в связи с этим участком абсолютно никто никому ничего не должен, так что ездить туда против собственного желания никто не будет. Папе там вполне понравилось, а меня, соответственно, с ним не мучали никогда.
   И вот, как-то раз, родители поехали туда на воскресенье (ночевать там было ещё негде, но дальняя поездка с дорогой неизбежно занимала целый день с раннего утра до позднего вечера). Я проснулась одна, но, поскольку мне приснилось что-то, то ли невнятное, то ли сразу забывшееся — с какой-то странной уверенностью, что мне пришло письмо от Аллы Демидовой. Я вскочила, как подорванная, что-то на себя накинула, понеслась вниз к почтовому ящику. Письма не было. Я СТРАШНО УДИВИЛАСЬ. Но легла спать дальше. Проснувшись позднее, я опять побежала к почтовому ящику. Он был пуст. Тогда я уже стала себя ругать за глупые выдумки, попыталась отвлечься, однако, днём спускалась к почтовому ящику ещё раз. Тот же результат. На всякий случай, уже смеясь над собой, я съездила вниз на лифте перед сном.           Когда совсем поздно приехали родители, я их услышала, вышла из комнаты. Мама сказала, что утром вынула из почтового ящика открытку, но побоялась меня с ней оставлять одну, так что отдаст сейчас, — только чтобы я не расстраивалась. (Всё это было через год после рассказанной уже истории в 15 лет, которой тогда ещё никто не понимал, не зная о двойках в полугодии)…
       — Да, страх твоей мамы понять можно, — дала ты им тогда жару… Впрочем… Нет, ладно, — рассказывай.
       — В общем, это была открытка, отправленная из Ленинграда. Так я никогда и не узнала, имела ли она какое-нибудь отношение к Демидовой. Кстати, уверенная, что, поскольку в театре ставились «Антимиры», и Вознесенский у них бывал, то и дружить они все должны были достаточно тесно, — я в записке, приложенной к тетрадке, просила её показать стихи Андрею Андреевичу. И ещё — я умудрилась ей написать, что «если Вы не захотите мне отвечать — ни в коем случае ничего не пишите, но… я, конечно, буду очень ждать». Задала задачку. Текст открытки был примерно таким:
   «Алла Сергеевна просила меня передать Вам, что в поэзии она не компетентна, с Вознесенским не общается, так что если Вы хотите показать ему свои стихи, то Вам лучше отправить их ему по почте» — ну и какие-то, вполне приятные, «здрасьте» и «до свидания».
   Кстати, мама боялась напрасно, — впрочем, все эти дела к истории в 15 лет отношения вообще не имели, чего она ещё не знала… В общем, ничего страшного я тогда не испытала. Если эта открытка действительно была написана по просьбе Аллы Демидовой, то саму её можно считать вполне отзывчивой, и в остроумии ей не откажешь. А я ещё раз напомню, что подборку стихов я сделала наредкость одиозной по тем временам… Не знаю, в общем, только мне эта история с «предчувствием» не нравилась тогда и не нравится теперь. Что-то в ней было неприятное. Позднее, когда я стала уже многое осознавать, я бы сказала, что эти предчувствия или сны были, и правда, чем-то сродни истории в 15 лет, которую я уже очень давно воспринимаю как спровоцированную и срежиссированную извне.
       — Я не буду тебя разубеждать. История была дикая и, как ты выражаешься, действительно «нечистая».
       — Ну вот, а по поводу этой московской поездки сказать что-нибудь трудно (не берусь утверждать, «вёл» меня кто-нибудь, или нет). Но концовка с этим сбывшимся «предчувствием» или сном мне не нравится отчаянно. Ты же помнишь о снах, по поводу которых я закатывала истерику Полковнику в приёмной ФСБ, устную и письменную, после которой мне каким-то образом «закрыли сны», — ФСБ-шники это сделали, или нет, но сны, к моему удовлетворению, перестали мне сниться вообще, по крайней мере, ночные. В общем, самой мне кажется, что всё это связано, и в частности — с той ленинградской квартирой в те ещё времена… А насчёт самой поездки… Я сомневаюсь только в некоторых собственных побуждениях, мои ли они были, — но кстати, отнюдь не к самому желанию наведаться к Вознесенскому, — это, уж конечно, пришло в мою собственную голову…
       — Хорошо, Алёна. Ты всё это рассказала — оно уже становится почвой к размышлениям. Теперь — продолжай, — ведь ещё что-то на очереди у тебя было? — думаю, до Димки успеем.
       — Ладно, чаю только себе налью.
       — Давай.



       <<<Далее здесь последует рассказ Алёны о поступлении в театральный. Не факт непоступления, а именно факт того, КАК всё произошло, — в последние годы это воспоминание натолкнуло её на мысли: «О-о, сейчас я бы всё это узнала, как узнаЮт старых знакомых. Но тогда ещё не было такой долгой и однозначной серии («длиною в жизнь») аналогичных непреодолимых стенок, в которые всё упиралось. Тогда, конечно, такой мысли не могло ещё придти в голову, тем более, что делалось всё далеко ещё не внаглую, как в последние полтора десятка лет, и даже не так, как была сконструирована «её» история в пятнадцать (взрослый человек уже и тогда мог бы что-нибудь заподозрить, чему-нибудь нехорошо всерьёз удивиться, но подростку всё ещё было в новинку, а закономерности жизни ещё не оказывались более или менее понятными), но сейчас бы она уже увидела — и ясно видела в прошлом — что все двери перед ней методично закрывались. Вернее, не то, чтобы все, поскольку история должна была производить впечатление более или менее естественное, так что получить высшее образование, само собой разумевшееся в их кругу при её собственном желании, ей позволили, — но ничего из того, что составляло для неё смысл жизни, по чьему-то плану не было доступно наглухо, — даже возможность приближения к этому — ВСЕРЬЁЗ отсекалась неизменно.
       Чужой, насильственный сценарий её жизни предполагал совсем иные события и варианты их развития. Но ей нужно было только то, что действительно нужно ей… Вот почему вся жизнь была мучительной и воспринималась как перманентное «не то». В непоступлении в театральный, — не в непоступлении даже (тем более, что не театрального самого по себе ей хотелось на самом деле), а в категорическом неприближении к творческой среде и жизни, она увидела теперь с годами, почти воочию, захлопываемые перед ней двери, одна за другой… Позднее она всё-таки находила (и в университете, и не только) и достаточно, и даже всерьёз интересных ей людей, она всё-таки увлеклась какой-никакой творческой средой. Но тогда-то ей и были подсунуты по очереди, с промежутком в несколько лет, два «художника», и оба липовые, — вернее, «скульптор» и «художник», которые — один не лепил, другой не рисовал… Хотя со вторым-то она даже знакомиться восемь месяцев не хотела, — восемь месяцев «психологи» над ней «работали».
       И так же - ВСЁ остальное в «жизни». Она, когда про неё немножко "забывали", начинала-таки строить СВОЮ жизнь, как ЕЙ было надо, — горы сворачивала (и университет, законченный из Германии заочно, с приездами на сессии и на сдачу обеспеченных себе «хвостов», и «первая Москва», и попытка работы на радио, и многое другое, — но «вертухаи» опоминались, и всё «ставили на свои места», могильные, — чтобы только жизнь так и не состоялась, а вместо неё —чтобы состоялась какая-то запланированная ими дрянь.
       Стихи она пыталась сочинять с трёх лет, — и где-то до середины, наверное, начальной школы, всё удивлялась (она прекрасно помнила то своё изумление, не однажды озвученное, когда опять слышала «настоящие» стихи: «Ну КАК у них это получается?.. Ну КАК?!..») — а потом, когда стало выходить у самой, — это ещё и совпало с дикими семейными передрягами, источник которых тоже давно вызвал у неё сомнения, — потом оно надолго куда-то ушло, лет до 13-ти…
       Это совпало с интересом к театру и кино. Причём, началось это (она помнила) именно в 13 лет, то есть, на год раньше знакомства с творчеством и личностью Высоцкого, принятого (НАЙДЕННОГО) её душой. Так она сама себе дала долгожданный толчок, которого ранее она не умела ни придумать, ни получить. А в её 13 лет был… американский фильм «каскадёры», который в кино она умудрилась посмотреть раз шесть. В те годы телевидение отнюдь не было забито подобными фильмами, — они оставались ещё большой редкостью. Алёна тогда не заболела никем из актёров, сама в каскадёры не собралась, но почуяла нужное направление. Ну а Высоцкий как бы ПОКАЗАЛ ей (да как!..) возможность совмещать игру — и с поэзией, и со многим другим. СВОЕЙ жизни вне этого мира и вне этих потребностей она больше не видела никогда.
       Алёна не была аскетом, — наоборот, жизнелюбие било мощной струёй, и хотелось ей очень многого. Но тогда в глубине души не было сомнения в осуществимости нужного, так или этак. Когда же сомнения появились («Какой театральный, какая яркая личность, когда я даже уроки сделать не могу, — просто сесть, чтобы их сделать!..») — тогда и были пресловутые таблетки. Но очень много времени оставалось до понимания (до вИдения очевидного), что собственных её сил — ЗНАЧИТЕЛЬНО больше, чем по чужой воле может казаться со стороны, да и казаться ей самой, — что дело здесь в принципе не в ней. Главное же, что когда в её жизни появлялось желаемое или когда хотя бы верилось в его появление, то хотелось ей ещё очень многого. Но если представить себе, что самого главного не будет — тогда она быстро начинала чувствовать, что не хочется уже ничего вообще…
       Невольно помогли «Фиолетовые» (формально это были — американские психологические тренинги), к которым она и согласилась пойти с радостью через много лет (когда нужно было отвязываться ещё и от липового художника, целенаправленно и довольно профессионально высасывавшего кровь), — но пошла-то она именно затем, чтобы найти, «что делать с собой» (поскольку с радостью приняла навязанное утверждение, что причину всего надо искать именно и только в себе), — на те тренинги она пошла ради изменения жизни в нужную, наконец, сторону, — а увидела в результате, через три-четыре года занятий, уже после первой Москвы в 2000 — 2002 годах, — увидела квалифицированные методики воздействия, грубое и тайное вмешательство в жизнь и в чужую душу (не когда об этом просили, а когда об этом не знали совсем), и ещё позднее — страшную по последствиям информационно-психологическую войну, оказывается ведущуюся очень давно, и конца которой не было…
       Тем временем в обществе уже стало забываться ещё недавно чуть ли не навязанное слово «харизма», да более того, стала забываться даже естественно воспринимавшаяся во все предыдущие времена рассеянность учёных и странноватость художников, само собой обусловленные родом занятий, а значит, складом мышления, чаще всего врождённым. «Свободное-пересвободное общество» стало приобретать тоталитарные черты, и не снившиеся предыдущим, но от него, от общества, уже добились главного — умудряться этого НЕ ЗАМЕЧАТЬ!.. А заметившие — в основном «разумно» вливались в предложенную схему жизни.
<…>
       Теперь она думала: «Как бы меня в результате и вообще без компьютера не оставили, — это ещё один, от жизненной усталости — ПОСЛЕДНИЙ вариант СВОЕЙ жизни, мной найденный, - а то я уж точно откажусь вообще от всего, — больше мне уже в принципе ничего не нужно!..»
       В общем, Алёна рассказывает все эпизоды с театральным.>>>



       — Ну вот, как гора с плеч. Я заранее настроилась успеть это всё рассказать, — а теперь уже и не очень понятно, что дальше. Димка скоро придёт?
       — Он придёт почти сразу, как только услышит мой звонок, — он совсем рядом.
       — Ну, так звони!
       — Уже.
       — Когда ты успел?
       — Мне надо было всего-то — нажать одну кнопку, — улыбаясь, ответил Анатолий.
       — Так он, что, вообще уже здесь?
       — Почти. Сейчас он зайдёт.
       Действительно, довольно скоро раздалась возня у входной двери. Толя вышел встречать. Но в комнату вошёл не Дима, а Тася с Верой. Они поставили на стол подносы с бутербродами и ещё какими-то вкусностями. Тася включила чайник.
       — Сейчас они подойдут. Кстати, если ты захочешь размяться — спортивный зал в порядке. А то три дня просидеть — ещё можно, но скоро это станет уже скучно, да и для здоровья не очень хорошо.
       — Тася, ты нашла время это вспомнить!.. Как только наконец-то пришёл Димка с каким-то эпохальным разговором, ты вот именно теперь посылаешь меня в спортзал!..
       — Да бог с тобой, Алёна. Просто я увидела Диму — и вспомнила. Завтра будем иметь в виду это прямо с утра. А сегодня — ладно уже…
       — Ладно, так ладно, — Алёна поняла, что она, как ни странно,  нервничает. Взяла себя в руки и уселась дожидаться, пока закипит чайник. Прикурила сигарету. Ждать появления компании пришлось минут десять.
       Зашли, как ни странно, все сразу: Вера с Тасей, Дима с Толей и, как ни странно, «доктор»-Виктор. Все какие-то «причёсанные». Последним залетел… «пенсионер»-Алексей. Расселись за столом («Алёна, ты можешь, если хочешь, сидеть в кресле, и вообще, делай всё, что тебе удобно», — миролюбиво сказал Анатолий). Алёна на всякий случай навела себе огромную кружку чая, села, действительно, в кресло, опять закурила и выжидательно посмотрела на компанию.  Димка, понятное дело, начал.
       — Алёна, нам сейчас предстоит очень трудный разговор. Труден он будет, главным образом, потому, что ты, видимо, во всём усомнишься, в первое время (по меньшей мере, в первое) будешь думать о нас невесть что, но разговор этот необходим. Давай, договоримся так: веришь ты, или нет, восприми это сейчас хотя бы как игру и попробуй понять, о чём мы тебя просим. Если не согласишься — больше никто ничего не сможет изменить. Но для начала, пожалуйста, выслушай всё внимательно, и так или иначе постарайся всё воспринять. Хотя бы просто понимать, о чём речь.
       — Ну, ладно, ладно… Говори.
       — Ну, тогда и давай сразу — быка за рога. Нашему миру осталось существовать немногим более полугода. Практически, как раз полгода.
       — Я же уже сказала тебе: чудненько, — только теперь голос у Алёны был не таким уверенным и шаловливым, как три дня назад, когда она проснулась на объекте. Видимо, волнение остальных, очевидно не разыгранное, передавалось и ей. Но что-то она тут же себе сказала или как-то ещё резко перешла к уверенности, — лёгкая нервная взвинченность исчезла, как будто бы она внутри себя резко перевела «режим»:
       — Что же, я давно говорила, что это — чуть ли ни единственный адекватный выход для этого мира.
       — Тем не менее, всё не совсем так, особенно для тебя. Видишь ли, какая штука… Дамы наши ведь говорили тебе, что вся наша компания — бездетна, причём, если у кого-то из ребят могли когда-то быть дети, которых они никогда не видели (для мужчин это, всё-таки, обычно меньшая проблема, чем для женщин), то наши дамы бездетны строго изначально — по тем или иным причинам. Иначе люди у нас не смогли бы сейчас полноценно работать. Мы до сих пор воспринимаем это, как чудо, что ты подошла по всем нашим показателям…
       — Подумаешь, невидаль. Не поэтому же я оказалась тут у вас?..
       — Конечно, не поэтому. Но если бы «конец света» ожидался полновесный, то не было бы смысла что-либо тут устраивать. Подошёл бы срок — все бы погибли, и совсем не нужно отравлять последний отрезок жизни — тоскливым ожиданием.  Правда, предвидеть все неожиданности мы не можем, так что событие, которое произойдёт через полгода, может обернуться чем угодно. Но насколько учёные могут что-то предполагать, не погибнет никто из родившихся раньше 1977 года.
       — Почему? Что это за год?
       — Подожди минутку, сейчас мы всё объясним. Даже родившиеся позднее, скорее всего, ещё не уйдут навсегда, и нормальный отрезок жизни от рождения они тоже получат — ещё один. Беда в том, что, всё равно, никто не будет этого ни помнить, ни знать…
       — А-а-а, теперь понятно. Ещё одна байка про конец света. Только зачем вам нужно устраивать этот балаган?
       — Предсказуемая реакция. Но мы договорились, как минимум, обсудить «условия игры». Ты помнишь, с чего началось наше с тобой знакомство?
       — С измерения у меня какого-то «диапазона L», про который ты мне так и не удосужился толком ничего объяснить.
       — Вот, сейчас и попробую, хотя нужны бы научные выкладки, но не в них суть, по крайней мере, в данный момент. Дело в том, что наша часть вселенной не погибнет, а…
       — Улетит прямо в рай?
       — Ха-ха, кто-то может воспринять это и так, и все мы, собравшиеся здесь, на что-то подобное и надеемся, — хотя даже в самом лучшем случае ожидает нас, уж конечно, не рай, а самая что ни на есть земная жизнь, и будет ли она лучше, может зависеть именно от тебя.
       — Да-да, из меня всё время делали тут идиотку, особенно в ФСБ. Это на самом деле как-то связано с тем, из-за чего ко мне прицепились в течение всей моей жизни?
       — Как раз нет. Ничего этого никто не знал и, в основном, не знает поныне. Идиотку из тебя тоже никто не делает (ничего себе, идиотка…) — но давай, я закончу рассказывать. Я же сказал тебе, что мы хотим получить от тебя согласие на одно очень важное мероприятие, поскольку, без твоего добровольного согласия, всё, ради чего мы тут работаем, может вообще сорваться … Гарантии успеха и так нет никакой, — а если и ты ещё не будешь сознательно разделять наши цели и не будешь понимать, что и зачем делаешь, всё может оказаться под угрозой стократно. Мы даже загипнотизировать тебя не можем, поскольку совершенно не известно, что останется от этого нашего гипноза и любых внушений — там.
       — Да, ёшкин корень, ГДЕ — там?
       — Ладно, давай теперь по порядку. Итак, расскажу тебе эту историю, практически, от Адама и Евы. Жил-был один странноватый (как водится) математик и астрофизик. Он умел допускать предположения, недопустимые с точки зрения здравого смысла, — и проверял их. Однажды он обратил внимание на странное и ещё никем не объяснённое явление во вселенной и допустил то, «чего не может быть». Произведённые расчёты привели его к невероятному выводу: в небольшой части Вселенной в течение миллионов лет складывалась предпосылка к тому, чтобы однажды произошло уникальное событие — ерундовый, почти неощутимый, исчезающее малый, но всё же — скачок во времени. А именно, время на этом участке должно однажды вернуться назад на ничтожно малую величину — примерно несколько десятков земных лет, — и от этого момента потечь дальше, как ни в чем не бывало. Галактика «Млечный Путь» как раз и находится в этой части вселенной. Для Земли это означает, что однажды произойдёт скачок примерно на несколько десятилетий назад, а значит, последние несколько десятков лет исчезнут, как будто их не было никогда, — время пойдёт себе дальше от точки несколькодесятилетней давности. Понимаешь? С материей ничего не произойдёт, — прыгнет назад только время, само время. И всё вернётся ровно в то состояние, в котором было 14 января 1977 года, секунда в секунду, миг в миг. Как бы тебе это объяснить?.. Если всё произойдёт действительно так, то объяснять это тебе будут, наверное, люди из семидесятых. У нас сейчас просто нет времени, поскольку для этого тебе надо было получить ещё одно высшее, физико-математическое или даже астрофизическое образование, и за полгода этого не успеть, — а эти полгода нам понадобятся для гораздо более важных дел. Ну… это — совершенно неправомерный и даже антинаучный пример, но, может быть, ты хоть что-то сумеешь себе представить. И представь себе: время — резинка, которая тянется, тянется в одном направлении. Но однажды на каком-то участке резинка зацепилась и зафиксировалась. Она очень эластичная, а потому, зацепившись, оставшийся отрезок продолжает тянуться и тянуться, но порваться он не может, и вот, в какой-то момент натяжение достигает такого уровня, что «кончик» срывается, и вся натянутая часть как бы прыгает обратно, освобождается и дальше продолжает тянуться, как ни в чём не бывало… Вот, что-то такое и произойдёт. Сравнение это — ни в какие ворота, но всё же, хоть что-то объясняет.  ЭТО — понятно?
       — Пока, да…
       — Вся материя и информация из нынешнего года вернутся в состояние земного января 1977-го. Ни люди, ни кто-либо и что-либо не должны ничего заметить: мгновение назад было, например, 20 часов 37 минут 26 секунд 14 января 1977, потом прошли несколько десятилетий так, как они и прошли, происходит некий коллапс и время, материя, информация опять возвращаются к состоянию 20 часов 37 минут 26 секунд 14 января 1977 (переход даже не заметен) — время продолжает себе идти, как будто этих десятков лет никогда не было. И всё же, какие-то остаточные явления, следы скачка должны наблюдаться, но только обнаружить их, обратить на них внимание можно лишь в том случае, если знать о произошедшем событии. По его расчётам мы как раз и живём в том времени (а значит, и мире), в том отрезке, который исчезнет, как никогда не существовавший, чтобы время опять пошло дальше от 14 января 1977 года.
       — Ну, и что я тогда могу? Предположим, так и будет, и я точно так же вернусь в то состояние, ничего даже не замечу, всё повторится ещё раз… Кошмар какой.
       — По предварительным расчётам, всё же, часть информации из нынешнего года должна сохраниться и перейти в новую версию 1977-го. В частности, это может произойти посредством человеческого сознания, но далеко не любого. Человеческое сознание, в принципе, пережить такой скачок не может. Показатель «L» для этого должен быть…
       — Да что это такое?
       — Это, собственно, психический показатель. Опять же, объяснять тебе это сейчас — потребуется ещё одно серьёзное образование. Но это никогда и не было нужно, поскольку люди с таким показателем — безнадёжно психически больные. Потому они и смогут пережить скачок и сохранить память, что ничего не сумеют осознать…
       — Какую же вообще память они могут сохранить, если ВСЁ вернётся в состояние января 1977 года? Там же ещё НЕ БЫЛО того, что можно помнить…
       — Видишь ли, на самом-то деле, для всех оно — БЫЛО… Вроде и не было ещё ничего, но человеческое сознание УСПЕЛО нечто пережить и получить некоторый опыт. Такие вещи трудно понять, но богословы говорили же веками о боге — ЕДИНОМ в трёх лицах… По степени сложности для понимания и объяснения это — нечто из подобного разряда. В общем, так или иначе, сознание могло бы сохранить эту «запредельную» память, но у него недостаточен «запас прочности». То, что предстоит пережить, приведёт к тому, что у памяти «перегорят пробки». Не произойдёт это только у очень больных людей, уже живших тогда, и умудрившихся дожить доныне. Но толку с них никакого не будет.
       — То есть, вы опять рядите меня в сумасшедшие?
       — Не-е-ет. НАСТОЛЬКО сумасшедшей ты не являешься очевидно, — сказал Дима, смеясь, — иначе, как минимум, таких или иных, но подходящих нам по показателям людей нашлось бы множество. В том-то и была сложность, что тебя невозможно было выделить по внешним, очевидным признакам. Видишь ли, есть ещё одна вероятность пережить скачок. С вероятностью примерно 1:50 миллиардам «встречаются» люди, имеющие сразу полный диапазон «L», абсолютно вся шкала этих показателей у них присутствует. Этим тоже никто никогда не думал даже заниматься, поскольку вероятность эта — практически нулевая: скорее всего, на земле просто не может жить человека с полным диапазоном «L». Но если он находится, это значит, что ВСЕ психические состояния для него НОРМАЛЬНЫ, — он может переживать их как угодно, может страдать, и вообще, может быть невесть что, но это НИКОГДА не приведёт к необратимым нарушениям, — всё 100%-но восстановимо, и восстанавливается само… Вот такой человек может пережить скачок в сознании и сохранить память. Как этот человек может выглядеть, чем отличаться от остальных — мы не знали, и никто не знал. Оказалось, что почти ничем. И приборы показали только тебя. Наши люди продолжают искать во всём мире, но вероятности найти даже тебя — не было никакой…
       — Всё это очень здорово, но ты не представляешь себе, каких ещё баек я успела наслушаться за последнее время…
       — Хорошо. Но мы с тобой договорились воспринять это сейчас хотя бы, как игру.
       — Ну что же, будем пока играть. А мне потом придётся долго соображать, зачем вам это нужно на самом деле, и что вы от меня в действительности хотите… Кстати, на что я там должна согласиться?
       — Правильный вопрос. Представь себе, ты оказываешься в 1977-м году, в котором никто ничего не знает и не помнит, где все живут так, как будто бы ничего не случилось, а ты начинаешь рассказывать о том, что помнишь одна — из исчезнувшего будущего…
       — Нет, в дурдом я не хочу совсем.
       — Приятно иметь дело с соображающим человеком. Я, честно говоря, в этом и не сомневался, — ребята подтвердят. И вот тут наши с тобой интересы совпадают. Или ты хочешь, оказавшись там, попробовать выиграть информационно-психологическую войну в одиночку?
       — Ну да, — от меня там быстро мокрого места не останется… Ведь я там УЖЕ на контроле и УЖЕ предназначена к уничтожению…
       — Алёна, я несказанно рад, что с диапазоном оказалась именно ты! Хотя по-другому, вероятно, и быть не могло. И надо только радоваться, что ты живёшь и в это, нынешнее время, и УЖЕ живёшь, в более или менее сознательном, а не в годовалом возрасте — там, в 77-м…
       — И — ?..
       — Ты подошла к самому главному. Поскольку единственное, что может перейти в то время — это твоя память… А ты, вообще, помнишь, что было в 1977 году?
       — У меня дед умер. Тоже, кстати, история — будьте-нате, в духе всего остального. Он умер в день рождения мамы, и оставил её без дня рождения практически навсегда…
       — Оп-па!.. Ну, этот «бонус» вы с твоей мамой и с дедом, думаю, получите: это войдёт в ту информацию, которую передадим именно мы, и избежать такого бедствия для всей вашей семьи, думаю, удастся. Да и деда полечат получше, чем лечили тогда… Ладно.
       — А Ленку Одинцову уже не вернёшь? — она погибла где-то всего за полгода…
       — Увы. Это ни от кого из нас не зависит, — вселенная у нас ни о чём не спросила. Не удастся вернуть ни сына Андропова…
       — Да, ты говорил, я помню…
       — Ни Василия Шукшина, ни многих других, кого хотелось бы, и можно было бы спасти. Наша задача — сделать максимум того, что возможно.
       — Высоцкий там, кстати, ещё жив.
       — Да-да. Но здесь ты постараешься сама. Думаю, Юрий Владимирович тебя поймёт, а Высоцкого в той организации любили тоже многие.
       — Я понимаю… Иначе бы…
       — Ладно, сейчас это совсем не срочно. Главное, что мы хотим передать тебе информацию для КГБ, лично для Андропова.
       — Блин, и ты хочешь, чтобы я слушала тебя всерьёз, верила в эти байки?!.
       — Алёна, Алёна, не верь, — только слушай. Мы договорились пока, что просто как бы играем.
       — Ой-й… Ладно, валяй.
       — Ты можешь и до конца, до самого последнего момента не поверить, но главное… Понимаешь, если ничего не выйдет, если люди не смогут идентифицироваться после временнОго скачка, то мы просто бессильны. Но максимум произведённых расчётов говорит о том, что время полностью вернёт всё, — таким, каким оно всё и было в то же мгновение, в которое оно вернётся.
       — Кхм-кхм…
       — Ты ёрничай, сколько хочешь, но главное… Если что-то произойдёт не так, то что-либо делать вообще бессмысленно. Но если ты действительно окажешься десятилетней девочкой в январе 1977 года — ты просто должна понять, что конкретно произошло, и знать, что тебе делать. Мы тебя подготовим, — постараемся, чтобы все соломки были подстелены.
       — Слушай, а ты говорил, что у родившихся после 1977 года тоже будет какая-то жизнь… Это — как? Ведь это же — чистейшая случайность, — не может всё повториться один в один…
       — Верно.
       — Предположим, время вернётся ровно в то же мгновение, каким было, один в один. Но дальше-то — всё повториться не может даже на уровне электронов. Даже понятие в науке такое есть — «свобода воли электрона»…
       — Молоде-ец…
       — В общих чертах история будет, наверное, повторяться в силу уже сложившихся закономерностей, но в деталях… А ведь такие «детали» — это именно вновь рождающиеся люди… За одно нормальное семяизвержение у мужчины выделяется 70-80 млн. сперматозоидов, и даже если родители умудрятся повторить акт оплодотворения приблизительно в то же самое время (что само по себе маловероятно), то нет вообще никакой гарантии, что яйцеклетка окажется оплодотворённой ТЕМ ЖЕ САМЫМ сперматозоидом, а другой сперматозоид — это уже ДРУГОЙ человек, пусть похожий, но — другой… Даже может получиться так, что вместо мальчика получится девочка, и наоборот…
       — Верно. Тебе это важно?
       — Да мне вообще ничего не важно, — я совершенно готова вообще погибнуть вместе с этим миром, вместе взятым!
       — Не заводись, подожди. Понимаешь, какая тут штука… До такой степени, чтобы у родителей родились строго те же самые дети, история, конечно повториться не может. К моменту появления на свет некоторых людей, их родители могут вовсе уже снова не сойтись для рождения детей на свет, а заняться этим с другими, — и дети тогда получатся уже совершенно другие. Так что биологически они не повторятся. Но… По некоторым предположениям, и далеко не безосновательным, это может быть тот единственный случай во вселенной, когда правыми окажутся сторонники реинкарнации. Больше эту теорию не подтверждает ничто (если говорить всерьёз), но тут… Представь себе. Скачок во времени НЕ БУДЕТ скачком материи (это сложно объяснять, но пока ты просто поверь, — здесь другие закономерности). И никто его не переживёт, как смерть. Если только кто-нибудь не сделал бы такую глупость, что предупредил бы всех о предстоящем скачке, — там и просто со страху умерли бы многие, если не все…
       — А вы тут не боитесь?
       — Ну что мы, не люди, что ли! Как раз, сидим и боимся. Но даже если мы умрём до момента скачка, определённый миг января 1977 года-то всё равно повторится в точности, и все, кто были живы там, так и окажутся живыми… Может быть, это касается даже тебя с твоей информацией, но мы рисковать не хотим, и ты у нас — отдельный разговор. Но мы говорили о тех, кто родился после 1977-го. Так вот, они родились, выросли, сформировались, живут и… НЕ УМРУТ. Мы-то с тобой окажемся там живыми людьми в соответствующем возрасте, а они — там не окажутся, поскольку их ещё не было, — но они и не умрут. Это значит… Все эти человеческие сущности так или иначе будут искать (не знаю, как сказать, на каком уровне, поскольку это не явится чем-то вроде «живых душ»)… но неумершая сущность неизбежно начнёт стремиться к «воплощению». И тем более, чем более успела оказаться выраженной её индивидуальность. То есть, если бы люди могли после смерти что-то чувствовать и понимать, то, посмотрев на нового человека СВОЕЙ сущности, они могли бы каждый однозначно сказать: это — я. Но только, помнить-то всё равно никто ничего не сможет, только ты… Мы тебя ещё попросим, если всё произойдёт именно так, передать нам, молодым, тоже некоторую минимальную информацию, — советы, что ли… Опять же, чуть подстелить соломки. Но это будет минимум, — перегружать твою память личными просьбами никто не станет. И нас — всего лишь несколько человек, которых ты и так уже вряд ли забудешь.
       — То есть, я должна буду в десять лет явиться там к Андропову и всё это рассказать? А он на фиг не пошлёт?
       — Не пошлёт. Ты получишь все инструкции, ты придёшь не так, как явилась у нас когда-то в ФСБ, а назовёшь пароли, ты точно будешь знать, куда и как появиться, и что говорить.
       — Дима, ты меня сейчас с ума сведёшь.
       — Не сведёт, — откликнулся Анатолий, — тебя при всём желании никуда не сведёшь: у тебя — «диапазон L». Иначе мы бы тебя не нашли, и ты бы здесь не сидела.
       — Но попсиховать, конечно, можешь, — опять вмешался Димка, — у тебя на это — целая неделя.
       — А потом что? Ведь ты говоришь — полгода.
       — А потом ты будешь зубрить. Огромный объём информации.
       — Ты что, смеёшься? А вдруг я что-нибудь забуду?
       — Не забудешь. И это — как раз то, о чём мы хотим тебя попросить. Огромный объём информации в шифрованном виде будет намертво вбит тебе в память по специальным методикам. Помещение, которое мы называем «твой кабинет», как раз и будет служить такому многоуровневому запоминанию. Зато ты привезёшь Андропову и политическую информацию, и научную, и технологическую — из самых разных областей. Если захочешь (думаю, эту милую услугу тебе окажут, а мы в шифрованных текстах попросим), потом ты сможешь всю её или её бОльшую часть расшифровать, тем более, то это поможет тебе начать забывать гигантский объём текстов. Ещё раз: это — огромный объём информации, вбитой в память намертво. Когда ты станешь её понимать — забывать станет легче. Но в принципе, это — тяжело: жить с такой памятью. Прямо сейчас ответа от тебя никто не ждёт, — какое-то время у нас ещё есть…
       — Блин, Димка, ребята!.. А знаете, я когда-то надрала в интернете еврейских песенок русскими буквами, — просто я сталкивалась по жизни, слышала их, и песенки эти мне нравились, — зажигательные такие. Так вот, те тексты, которые я хоть сколько-нибудь понимала по аналогии с немецким, имея подстрочник, запоминались гораздо труднее, — «Тум-балалайка», например. А вот «Тода аль коль маше барата…» — я имела только текст русскими буквами, и знала мелодию, ради которой и хотела поучить песенку. Так вот, «Тум-балалайка» — я и сейчас могу что-нибудь путать, а вот «Тода аль коль», где перевода не было, и учила я её, как полную абракадабру — запомнилась просто действительно намертво, навсегда… Но — я сейчас вообще ничего не могу сказать, — просто не хочется пока говорить на эту тему. Можно, я пойду к себе минут на 10-15? Просто посижу, соберусь с мыслями, а то голова от вас крУгом…
       Почти все наперебой заговорили, что, конечно, пусть отдохнёт, — начали спрашивать, не нужно ли ещё чего-нибудь, а Виктор, перемигнувшись с остальным, побежал звонить по какому-то их странному аппарату — шифровальщикам, кинуть идею насчёт мелодии, — хотя идея эта тоже упоминалась в их разговорах.
       Алёна ушла к себе, плюхнулась на кровать и обхватила голову руками. В первый момент мыслей просто не было вообще. Потом они потихоньку запрыгали: «Одно понятно — они собираются сделать меня носителем какой-то информации. А может, вообще всё — комедия, чтобы просто занять на время, чтобы вообще ни о чём не думала и чему-то не сопротивлялась? Но — зачем так сложно, — накололи бы чем-нибудь, да лежала бы себе, пускала пузыри, сколько надо, — что я, не видела своими глазами, как это делается? Но там — убивали, причём, убивали на глазах у всех, и это не должно было производить впечатление убийства, — а здесь-то — никто ничего обо мне не знает, убить можно просто так, на раз… Кстати, они говорили, что для внешнего мира меня уже нет в живых. Тогда — зачем такая возня? — для всего внешнего мира меня и так уже убили, и всё подогнано настолько профессионально, насколько это возможно, и никто НИКОГДА и НИЧЕГО не узнает… Нет, если начнётся забивание в память какой-то информации — значит, нужно именно это. КАКОЙ именно информации — мне известно не будет. Где я окажусь потом? Будет ли разыграна комедия с перемещением во времени, или я окажусь вообще неизвестно где, и информацию выудят так же, как и забили, и у меня никто ничего не спросит, что об этом думаю и чего хочу я сама (и так уже не очень-то спрашивали в последние годы, мягко говоря)… Нет, — тоже какая-то ахинея: почему именно я? Или я всё равно приговорена, и — из тех, кого не жалко? Это уже похоже на правду. А если правда — именно то, что они говорят?.. Что? — Что я стану десятилетней и отправлюсь на аудиенцию к Андропову? Взрослые люди… А что, меня мало надували вообще как угодно? Они не похожи на свору подонков, причём, совсем. А что, мало я верила, опять и опять, чтобы потом истерически орать себе, какая я дура, сначала — вслух, потом — только про себя, молча?.. Мало ли, что мне кажется, что я там считаю! Они — профессионалы, и я 100%-но в их руках… Стоп. Это я сейчас свихнусь, несмотря ни на какой «диапазон». Убивать они меня по логике вещей не собираются, — по крайней мере, не сейчас, — «зубрёжка» начнётся через неделю, так что время попсиховать пока действительно есть. Успею. Но как я, однако, ведусь! — я уже сама с собой заговорила димкиными словами. Всё, хватит».
       Она вскочила и вылетела в «гостиную». Там находились уже не все, Дима разговаривал с Алексеем и с Верой. Алёна, как это часто спонтанно происходит, заговорила совсем не о том, о чём думала только что:
       — Значит, вы говорите, что те, кто ещё не родился в 1977-м году и не умер до скачка во времени, свою жизнь всё равно проживут? А те, кто тогда ещё не родился, а теперь уже умер, — они так больше никогда и не появятся в той вашей версии?
       Троица разговаривавших перемигнулась, мол, нервы у неё поплыли, — и Димка спросил, пытаясь изобразить некоторую вальяжность:
       — А тебе это не всё равно, именно вот сейчас?
       — Я же тебе говорю, что мне вообще в принципе всё равно. Вообще всё — мне вообще равно. Как фанера над Парижем. Но если мне что-то интересно, я же могу это спросить?
       — Можешь, только сравнения у тебя стали совсем уже не поэтические и невпопад. Хотя это, конечно, тем более всё равно. Да и вопрос твой, конечно, не праздный. Но что же тут поделаешь! — этого просто никто не знает. Не мы это придумали, и мы не можем гарантировать тебе даже того, что скачок вообще состоится. А если состоится — что мы окажемся в 77-м году живыми, молодыми и вменяемыми. Вообще никто ничего не знает. Но расчёты, на которые мы способны вот в это время, до которого мы все дожили, утверждают, что мы должны оказаться именно там и именно в таком состоянии, какими и были в тот день и час. Всё остальное — только предположения, научные или ненаучные. А ты знаешь, сколько сейчас времени?
       — Уж как-нибудь. Половина первого. Часы, которые висят ровно за тобой, я ещё различаю. Хочешь отправить меня спать, думая, что у меня это получится? Или подсыплете мне чего-нибудь, чтобы крепче спалось?
       — Нет, прямо сейчас тебя никто спать не отпустит, конечно. Поколобродим ещё хотя бы час. И подсыпать тебе ничего не станем, а просто дадим хорошую лёгкую снотворную таблеточку с собой. Захочешь — выпьешь.
       — А что ты, голубушка, про нас сейчас думаешь? — проворковала Вера настолько натурально, без тени какой-либо подоплёки, что Алёна просто опустилась в кресло, чуть помолчала и искренне ответила, тоже безо всяких нервов:
       — Что вы мне прямо сейчас не врёте. Пока, по крайней мере. Могли бы уже все уши любой лапшой обвешать, и мне нечего было бы ни ответить, ни подумать. Но я видала уже, что угодно. Полковник тоже, в основном — или не врал, или врал уж совсем откровенно, предлагая позабавиться балаганом. Правда, ничего и не говорил по существу. И кончилось это — хрен знает как. Если только вся эта ваша история про 77-й год — не есть самая большая лажа. А вот история-то — сомнительна. Ну, посудите сами, проще и естественнее поверить в бабу Ягу со ступой.
       И её осенило:
       — Димка же сам сказал, что мы сейчас поиграем, — что всё это можно воспринимать как игру…
       — Да, чтобы не вдумываться глубоко, особенно в то, на что не хватает образования. Но, Алёна, эта «игра» продлится все полгода. Ты требуешь только правды, а другой правды, кроме вот этой, запредельной, просто не существует. Если легче — продолжай относиться к этому, как к игре. И если через полгода просто произойдёт катастрофа, то изменить всё равно никто ничего уже не сможет. И ни хуже, ни лучше не станет ни от чего. Если вообще ничего не произойдёт — мы будем перед тобой неоправданно виноваты, и всё сделаем, чтобы загладить это настолько, насколько будет в наших силах. Но всё, что мы реально можем просчитать, показывает, что скачок произойдёт, и если реально мы все окажемся в 77-м году, то ты должна сразу понять, что происходит, знать, что тебе нужно делать, и изменить ход истории так, как ты, насколько мы видим, сама хотела бы его изменить. Вот над этим мы действительно можем и будем сейчас работать. Остальное всё равно бессмысленно, во всяком случае, в сравнении с тем, что передать Андропову информацию о готовящемся будущем мы можем, но не сделаем этого, и история повторится, как и была…
       — Ну, да, это логично, — устало сказала Алёна, даже отмахнувшись рукой.
       — А знаешь, что мы предлагаем тебе прямо сейчас? Пойдём с Виктором в его медицинские закрома и покажем тебе на приборах «Диапазон L», измерим у себя, измерим у тебя. Если чего не поймёшь, так хоть посмотришь. Тем более, что мы должны у тебя его периодически контролировать…
       Алёна оглянулась, — Виктор, оказывается, давно стоял в дверях, опершись плечом о косяк, и даже держа в руке связку ключей.
       — Ладно, пошли. Если так, то продолжим ваши игры.
       Все опять очень коротко переглянулись по поводу скепсиса в её голосе, и вся толпа направилась к белой викторовой решётке. Он открыл замок, легко отодвинул складную половину в сторону, они прошли и остановились у компьютера, стоявшего рядом с какими-то приборами. Он открыл шкафчик, опять вытащил что-то вроде контактов для энцефалограммы, но рукой на кресло показал Диме. Тот послушно сел:
       — Начнём с меня.
       Виктор делал всё так же, как и в прошлый раз в отношении Алёны: надел Димке контакты на голову, на руки, ещё на какие-то точки. Только теперь она сама стояла перед монитором. Она увидела стандартный шаблон для графика, две оси, где были, видимо, отмечены две границы по вертикали, и где в горизонтальном направлении появилась какая-то неровная, нестабильная кривая, но в духе синусоиды, смещённая немного вниз относительно центра, отстоящая крайними показателями далеко от верхней границы, и чуть ближе, хотя и тоже довольно далеко — от нижней. В общем, это было похоже на очень неровную и не очень симметричную графическую кривую звука, которая шла довольно прихотливо, но не дотягивала до нижней, и особенно верхней границ, обозначенных заранее.
       — Ну вот, — сказал Виктор, объясняя Алёне этот график, — Достаточно стандартный показатель «L». Это — промежуток между верхней и нижней точками кривой. Но величина это капризная, — может изменяться и в течение дня, и в течение длительного времени. А сейчас я покажу просто нормальные границы этого показателя.
       На мониторе компьютера, в промежутке между верхней и нижней границами, которые, оказывается, назывались абсолютными, появились ещё две линии.
       — Показатель «L» в основном не свидетельствует об интеллектуальных и человеческих качествах. Это — просто нормальный разброс крайних точек, довольно НЕнадёжно свидетельствующий, в основном, о психическом здоровье, иногда — о нынешнем состоянии, но расшифровка настолько сложна, и график может иметь такую большую погрешность в связи со множеством сиюминутных обстоятельств, что практическое применение измерений этого показателя крайне затруднено. Масса применяемых сейчас других измерений и исследований делает его просто ненужным. Грубо говоря, он отображает размер показателя, от сих и до сих, и у более или менее здорового человека свидетельствует больше о настроении, нежели о чём-то другом. А пережить в сознании временнОй скачок и сохранить память можно только на уровне, вплотную приближенном к нижней границе, — у нормальных людей, как видишь, этот показатель до неё не дотягивает вообще. У людей, например, нашей профессии (хотя не только нашей), показатель смещён, как правило, чуть вниз. В нормальных рамках это немного (но не чётко) свидетельствует о готовности к негативным переживаниям. Исключения настолько возможны, в частности, у прекрасных сотрудников, что даже для приёма на работу этот метод нельзя назвать адекватным.
       В кресло по очереди сели ещё несколько человек. Алёна заметила (а Виктор это подтвердил), что у каждого кривая оказывалась в какой-то мере характерной.
       — Да, кивнул он, — индивидуальность этот график некоторым образом показывает, но это не сравнить ни с отпечатками пальцев, ни с рисунком радужной оболочки глаза, тем более, что показатель «L» изменчив по целому ряду причин, часто сугубо житейских и случайных. А вот, например, показатель «L» многих психически больных людей.
       Кривая на этих графиках отличалась не столько общей смещённостью, преимущественно вниз, но иногда и вверх, а также довольно резкими перепадами этой смещённости. Чем более человек был болен, тем резче смещался весь график, иногда вдруг переходя полностью вверх (изредка) или вниз (преимущественно), и на какое-то время там оставаясь в виде пляшущей линии, не всегда уже напоминающей синусоиду даже отдалённо. Но Виктор показал и пару графиков совершенно больных, как он сказал, людей, чьи линии на графике приближались, тем не менее, по виду и по положению верхней и нижней границ, к нормальным.
       — А теперь — посмотри графики тех, чьи показатели позволят им сохранить память в процессе скачка.
       Это было уже вообще невесть что, иногда с резкими перепадами вверх (но не доставая абсолютной границы) и вниз, — в основном, они резко смещались вниз целиком, и нижнюю абсолютную границу, к которой остальные графики даже не приближались, задевали хотя бы однажды. Виктор сказал:
       — Вот, эти люди — практически невменяемы, невменяемость их неизменна и находится на том уровне, который позволит безболезненно пережить скачок, если это вообще можно так сказать о людях, самой сущностью которых является болезнь. Но, опять же, показатель этот ненадёжен в принципе. Случайностей слишком много. И далеко не все невменяемые люди имеют подобный график.
       — Ну, а что он может тогда сообщить обо мне? Сколько ты сейчас говоришь — получается только одно: и это не так, и то не этак. Не вижу смысла.
       — Сейчас увидишь. Садись.
       По причудливости график Алёны оказался подобным другим более или менее нормальным графикам, которые она только что видела, но какие-либо вершины её капризной «синусоиды» всегда достигали и верхней, и нижней абсолютных границ.
       — Причём, насколько нам известно, что бы у твоих линий ни происходило «по дороге», как бы ни растягивались или ни сжимались промежутки межу пиковыми показателями, в целом картина полного «диапазона L» — самая стабильная, и в целом она не изменяется под воздействием каких бы то ни было причин. Мы его измерили у тебя, почти в анабиозе — под воздействием препаратов, когда тебя доставили сюда, — диапазон «L» всё равно по сути неизменен, хотя как раз тогда кривая оказалась самая правильная… Наверное, «диапазон L» — показатель врождённый, но, поскольку это по-настоящему не исследовалось никогда, то с точностью этого утверждать не может пока никто.
       — Виктор, а вы…
       — Да ладно, называй ты меня тоже на ты и Витя, а то, ты так уж разводишь со мной официоз… С нашими милыми бабушками — и то, по именам и на ты. Все вместе готовимся неизвестно к чему, так и не нужно…
       — Наверное, ваша… твоя деятельность, «самая научная» из всех,  как будто бы меня к чему-то обязывает, хотя я понимаю, что просто ты — около приборов, и это внешне «добавляет солидности», да белый халат в первый день… Ладно, не буду ничего пока спрашивать. Это — так, ерунда…
       — Пойдёмте-ка, ребятки, ещё чаю попьём, — сказала Тася, и все, не торопясь, потянулись в «гостиную». Задержалась только Вера, желая о чём-то переговорить с медицинским, всё-таки, работником.
       Когда Алёна вышла, Димка дал ей одну таблетку, аккуратно отрезанную от упаковки:
       — Возьми. Если не сможешь уснуть — не нервничай, прими. Всё равно, утро вечера мудренее…
       Они ещё попили чаю, поболтали, причём, Тася рассказывала о Пакистане, а потом Алёна сама с Алексеем наперебой вспоминала путешествия по Европе. Когда все, кроме бабушек, разошлись, и сама она отправлялась спать, она уже, казалось, развеялась, но, едва помылась и улеглась, мысль её стала всё равно сосредотачиваться на том, что теперь предстояло.


       <Далее идут сомнения Алёны по поводу намерений ФСБ-шников-«нелегалов», «нормализация» её жизни на объекте и остаток воспоминаний, которые она считала нужным выложить. Начнутся полгода технологичной «зубрёжки» шифрованного материала, который она не понимает, что всегда будет усиливать её сомнения. Всё это, видимо, перейдёт в Часть 6 и займёт её полностью. (Пока, на всякий случай, беру по максимуму.)>

                (Продолжение следует.)






...