Вспышка. Часть 6

       <Далее идут сомнения Алёны по поводу намерений ФСБ-шников-«нелегалов», «нормализация» её жизни на объекте и остаток воспоминаний, которые она считала нужным выложить. Начнутся полгода технологичной «зубрёжки» шифрованного материала, который она не понимает, что всегда будет усиливать её сомнения. Всё это, видимо, перейдёт в Часть 6 и займёт её полностью. (Пока, на всякий случай, беру по максимуму.)>




                Часть 6.               

       <…>


       — Алёна, ты не спишь?
       — Нет, Вера. Я наслаждаюсь вашим липовым рассветом сквозь ваше липовое окно.
       — Доброе утро, милая!..
       — Ох, Вера, ты сама всегда так красива, интеллигентна и искренне мила, что тебя и не пошлёшь никогда… Доброе утро.
       — Алёна, а ты хоть посмотрела на «наше окно»?
       Она перевела взгляд и даже приподнялась. Несмотря на договорённость никогда не показывать городов, сегодня, вместо великолепных пейзажей, монитор показывал рассвет в Москве. Более того, не в какой-нибудь, а в советской Москве — со старыми машинками и без пробок…
       — МОЯ Москва… Такой она была, когда я стала приезжать сюда лет в 13, потом — в 15-16… Что это вы сегодня вдруг? Мы же договаривались…
       — Полгода потихонечку проходят… Дату тебе никто не назовёт, — твоё лишнее перенапряжение никому не нужно. Да, так уж точно назвать её никто и не может, — но полгода проходят… Если хочешь, вернём пейзажи. Или тебе вообще это надоело?
       — Да нет, — это я так, ворчу спросони. Всё-таки, сидишь в заключении, хоть и таком комфортном… Нет-нет, мне не надоело, — гораздо приятнее, чем просто лампа за занавеской, — и реле очень кстати: не всегда надо смотреть на часы… Всё в порядке.
       Она встала, умылась, подурачилась в спортзале, сполоснулась опять и пошла в гостиную завтракать. Там сидели Димка, Толя и Витька, — почему-то пришли пораньше.
       — Привет компании. Ну что, Вить, пойдём диапазон опять проверять? Зачем? И так ясно, что ничего с ним не будет. Ну да ладно, пошли.
       — Да подожди ты, позавтракай. Вчера на тестировании текстов — опять всё было так гладко, так в голове твоей всё улеглось, что сегодня торопиться уже не будем. Хм, помнишь, как мы все передёргались, что ты нам выкрикивала?.. А, видишь, всё получается прекрасно. Омлет будешь?
       — С колбасой и грибами?
       — И минимумом сметаны, как ты заказываешь. Никто ничего не забывает, — с улыбкой сказала Тася, выглядывая с кухни.
       — Ой, спасибо, Тася. Я бы и сама сделала. Но если ты уже начала…
       Витя, с сигаретой в зубах (Алёна скривилась: считалось, что ей, десятилетней, курить нельзя будет уж точно, — а остальные многие, взрослые, будут, — поэтому следовало привыкать, чем и приходилось заниматься уже с месяц, — а курить хотелось!..) — Витя с сигаретой побежал на кухню, ужасно чем-то довольный.
       На завтрак был отменный, очень густой омлет с таким количеством колбасы и грибов, что трудно было сказать, что это: омлет с колбасой и грибами, или колбаса и грибы с омлетом. «Научила», — довольная, подумала Алёна. И тут же мысленно добавила: «Что это они сегодня так расстарались?.. Что-то будет, и полгода действительно, вроде, прошли (за неимением других источников, календарь я отмечала)… Только где я должна оказаться с этими долбанными шифровками, интересно?.. Разыграют они мне хрен знает что…» Шифровки, как ни странно, постоянно в голове не крутились, вопреки ожиданию, и она даже заставляла себя иногда их вспоминать, - как в «Музее Музеев» три месяца мысленно читала когда-то по кругу матерную поэму… Очень многое во всём этом оказывалась не впервой, — и зубрёжка абра-кадабры, и мысль наизусть по кругу (правда, здесь невозможно было сделать круг, поскольку объём далеко превышал то, что реально было бы прочитать за один день)… Повторное написание, не торопясь, занимало семь-восемь дней. Она давно уже перестала высказывать свои сомнения и говорить на эти темы, но неверие и беспокойство даже не думали её покидать всё это время. Хочешь, не хочешь, она постоянно чувствовала себя настороже… Но сейчас Витька принёс свой сюрприз — настоящее фисташковое мороженое и пломбир с пьяными вишнями, — и она даже забылась.
       За завтраком Дима спросил:
       — Алёна, а хочешь… Ну, рассвет — не знаю, но на настоящую природу мы тебя свозить сегодня рискнём. Не на природу даже, а в московский парк, например. Куда-нибудь в Лефортово…
       — Нет, Димка, прости. Не хочу я никуда вылезать в этот мир и ЭТУ Москву — до вашего «времени Х», что бы там уже ни получилось. Соблазняете прошлым — так дайте побыть в иллюзии. Этот нынешний мир я видеть не хочу вообще. Надоедает, конечно, сидеть в четырёх стенах (или сколько их здесь, — не считала), — но если вдруг всё равно доведётся, то лучше уж куда-нибудь, на фиг, подальше… На улицу хочется ужасно, но никого здесь видеть, кроме вашей компании, как ни странно, я не хочу совершенно… Даже вспоминать не хочется тот мир, который там, за стенами…
       — Ну, ладно, настаивать не будем. А вот наши милые дамы — хотят. Отпустишь их часа на три?
       — Ой, неужели нет! — Конечно, погуляйте, — могли бы и раньше!..
       — Раньше не могли, — сказал Анатолий, — В этом мире их тоже больше как бы нет, и нужны предосторожности. Но сегодня — устроим…
       Обе бабушки заулыбались, а Вера сказала:
       — Пойду, посмотрю, что надеть. Тасенька, ты пока разберёшься с посудой?
       Алёна тут же взялась помочь, что-то забрал со стола и Толя. Пока возились на кухне, поболтали ещё обо всякой ерунде, потом Тася тоже пошла собираться. Но довольно скоро позвала Виктора и Диму каким-то очень уж спокойным, «правильным» голосом. Алёна, почувствовав неладное, тоже хотела зайти, но Толя придержал её за руку:
       — Подожди-ка… Салфетки выброси на кухню, пожалуйста…
       И ушёл в их комнату.
       Появился Димка, какой-то тоже очень правильно-спокойный:
       — Алёна, ты хотела тот старый диск досмотреть, — давай, включай видик.
       — Дима, хватит уже! Что-то случилось? — говорите мне всё, как есть! — сколько можно! — этот ваш ФСБ-шный «этикет»! Вместе тут торчим, хотя вы, мужчины, и уходите каждый вечер, — но что-то там теперь нам всем предстоит, всем вместе, — а я у вас — вечная клуша! А вы, что бы ни происходило — вечные ФСБ-шники! Что там случилось?!!
       — Ну, ты ошибаешься, бери круче: мы тут все — не ФСБ-ники, а самые что ни на есть КГБ-шники forever. И Вера тоже. Особенно, теперь она.
       — Что случилось?!
       — Умерла Вера. Ни с того, ни с сего. Села и больше не встала. Сердце остановилось.
       — Пусти в комнату!
       — Ты хочешь видеть её мёртвой?
       — Абсолютно не хочу!!! Но я и абсолютно не хочу с ней совсем не попрощаться!
       Сзади подошёл Толя:
       — Подожди, Алёна. Обязательно сейчас попрощаешься. Подожди. Раз уж ты, Дима, решил говорить при ней прямо, то вот что я скажу. Наша гвардия посвящённых начала, похоже, умирать от страха, — не выдержала самая старенькая и слабая. Странно, что не мужик… Но ты же знаешь… Мы держимся-держимся годами, а время подошло, и все это понимают, — жди теперь, чего хочешь. Ладно. Сейчас что-то решим с Верой (хоронить будем потом, если останется, кому, — а Алёне надо что-то вколоть, — пусть живая под наркозом побудет дня три-четыре, если только раньше чего-нибудь не произойдёт. На всякий случай, — чтобы память не умирала)… И кто собирался прийти сюда — объявляй сбор.
       — Ты прав, Толька. Вер… Мать твою за ногу… Тасенька, ты как? Надо сбор объявить, дай сигнал, если можешь.
       — Ох, Дима. Могу, конечно.
       Алёна нервно заходила из угла в угол, автоматически выключила на кухне свет.
       — Дима, Толя, что у вас с реле? — закричала она, — свет до конца не выключается!..
       Димка подошёл.
       — Свет выключен. Реле здесь вообще ни при чём: его на кухне нет.
       Он закрыл дверь изнутри, открыл её снова:
       — И света здесь тоже нет: ничего толком не различить, как в сумраке, только снаружи немного пробивается, — а всё равно, свет какой-то — как будто бы есть… Хрен знает что. Для Скачка, вроде, ещё рано: по расчётам — ещё два дня… Тьфу ты! Ну вот, ты, Алёна, и знаешь предполагаемый срок. Но если бы он был сейчас — произошёл бы мгновенно… Тася, ты дала сигнал?
       — Да.
       — Ну-ка, а если везде свет выключить? Витька, выруби на минуту рубильник! Чёрт, то же самое…
       — Теперь и я вижу, — подтвердил Виктор, включая свет снова.
       Дима задумчиво бросил:
       — Толька, включи-ка телевизор, если он тут у них не сдох, — а то Алёна его анафеме предала, — а я пока позвоню.
       Только он связался с кем-то, как сразу громко сообщил:
       — Свечение есть везде, и не только в Москве. Кажется, вообще везде…
       Телевизор работал нормально. Оказывается, явление уже было замечено час назад. Едва различимый свет неясной природы виделся, и, похоже, медленно-медленно нарастал на всей поверхности Земного Шара, хотя это ещё ставилось под вопрос в силу субъективности восприятия людей. Приборы его не регистрировали, а живые существа, скорее всего, видели. Зрачки кошек, кажется, чуть сужались по сравнению с нормой. Никаких оптических эффектов посвящёнными «нелегалами» не предполагалось, но они, получается, были. В новостях людей заверяли, что никакого вреда от этого непонятного пока свечения не замечается: температура, радиация и остальные показатели — в норме.
       — Знаете, что я думаю, — сообщил Анатолий, — свечение это нарастает, а сроки вычислены правильно, — оно будет нарастать, не принося никакого вреда, ещё два дня, потом произойдёт скачок, и в 1977 году оно будет понемногу затухать. С препаратом для Алёны придётся подождать: надо сочинить что-нибудь для информации, кинуть от имени спецслужб, чтобы всех успокоить, а Алёне надо понять, что к чему будет здесь и там. Люди же пусть остаются максимально спокойными, — иначе с этим свечением начнутся массовые остановки сердца. Мы-то, может, и перемрём, не выдержим так много знать и ждать, как это будет происходить до отключки сознания, — Алёне вколем препарат, чтобы была под наркозом, — а всех остальных надо просто по максимуму успокоить. Смертей быть не должно, — ожидается именно сам скачок во времени, — а если всех напугать — то точно перемрут раньше, видя, как нарастает свет. Глядишь, ещё никакого Скачка и не будет, посветит и погаснет…
       — Жди, жди, — вмешалась Тася.
       — Но теоретически возможно всё, — и если Скачка не будет — надо максимум людей сохранить живыми и вменяемыми. Если он будет — всё равно ничего не сделаешь. Кстати, это никем не должно быть пережито, как смерть, —  это будет НЕ смерть, а только переход в другое время. Только нас это как-то не успокаивает: страшнее всего —  неизвестность… А остановка сердца от страха или преренапряжения  — это в любом случае именно смерть. Вить, позвони там нашим, пусть изобретут что-нибудь для информагентств. Этого надо избежать по максимуму. Пусть трезвонят хоть про… благоприятные божественные явления… Тем, кто информации не получал, знать её по-прежнему нельзя.
       — Слушайте, а вы все тоже можете сделать себе что-нибудь вроде наркоза и переждать, — что будет, то и будет: или проснёмся там, или помрём здесь. Если этого ждать в сознании — тогда точно чего-нибудь наслучается…
       — Я понимаю, Алёнка, что до остального человечества тебе, как обычно, «нет дела»… А может, это и правильно, тем более, что теперь всё, что может от нас зависеть — это всех успокоить, с чем СМИ разберутся и без нас, — мы только предоставим «официальные разъяснения». Кто у нас там поязыкастей?.. Но, кроме всего прочего, есть такая штучка, как кодекс чести. Мы-то — не из этого сегодняшнего мира! Тем более что и в нём тоже не так уже все плохи, как тебя заставили думать...
       — Видишь ли… Чтобы стремиться к хорошим людям, сначала должны быть вообще люди. А здесь, сегодня их — сотни на миллиарды. Уж не знаю, сколько среди них хороших, но те, что вообще есть — где-то в недосягаемости, для меня, по крайней мере. Или — более или менее старики — доживают свой век, так что их и не особо трогают (если только они активно не «портят» нежную поросль), — всё равно перемрём сами достаточно скоро. Хотя иллюзия жизненного разнообразия и создаётся, остальное по сути — калашниковский Голем, единое образование. Мысль однотипна и мозги работают по единой схеме. Где ни окажись — одно и то же, везде, во всём и во всех. Даже социальные различия стёрлись, если, конечно, не учитывать пьющих. Скука смертная. И никакая хорошесть тут уже не спасает.
   Слушай, Димка, но ведь это чудовищно несправедливо: ВОТ ТАКИЕ, нынешние, как ты говоришь, как-то продолжат бытие, в крайнем случае, опять родятся, а родившиеся после 77-го года и уже умершие — видимо, нет. А ведь как раз в их числе могли быть стоящие, именно потому и убитые (доведённые), ведь это делалось целенаправленно — именно для уничтожения таких… (Хотя в числе рано умерших — не только они, конечно.) Но возродится — именно Голем.
       — Ну, во-первых, по поводу перспектив — пока ничего не известно ни о ком, даже о нас с тобой. А во-вторых, успокойся на этот счёт: калашниковский Голем возродиться не может: это же не существо, не личность, не индивидуальная субстанция. Это — совокупность человеческих существ, некоторым образом потерявших индивидуальность и открыто или исподволь поддаваясь чужой воле, решивших отказаться от личной ответственности и согласившихся на коллективное мышление, — конечно, под управлением неких лидеров, явных или остающихся в тени. Калашниковский Голем может только возникнуть заново — на новом существующем человеческом материале. Им же, этим человеческим существам, после временнОго скачка надо будет всем — ещё родиться и расти, формироваться, — и если общество окажется другим, ни к каким Големам не располагающим, то и взяться ему станет уже неоткуда. Если не дать создать его заново — он не появится. Другое дело, что, при отсутствии автономной индивидуальности, то есть личности, нечему, по сути, будет и возрождаться, так что эти же люди — или не возродятся вообще, или сформируются абсолютно другими… Если, конечно, будут к тому предпосылки.
   А сейчас — мы загоним тебя под наркоз, потому что ты — носитель важнейшей информации, и это — весь смысл нашей работы последних лет, а может, и жизни. Но сами мы будем вместе со всеми, какими бы редисками эти все ни проявились…
       — Но, во-первых, остальным вы лапши навешаете, и это — действительно, единственный выход, если всё так. Они-то смертельно бояться уже не должны. А сами будете ждать исхода — в сознании и безо всякой лапши, но прекрасно понимая, ЧТО сейчас будет.
       Виктор, уловивший суть момента, уже связывался со своими по поводу успокоительной информации для СМИ. Дима спросил у Алёны:
       — А во-вторых?
       — Во-вторых, мне тоже не надо ничего колоть. Все выдержат — и я выдержу. Тем более, что у меня  — хвалёный «диапазон L». Я должна выдержать вообще всё и лучше всех.
       — Все — не носители информации, которая должна перейти ТУДА, к Андропову. Твои мозги нам надо сохранить в неприкосновенности для того варианта развития событий, который мы предполагаем. Мы ни в чём не можем быть уверены, и сделать должны максимум того, что может от нас зависеть. Так что, извини, дорогая, но это — тот единственный случай, когда мы вынуждены будем применить силу и сделаем тебе наркоз в любом случае. Так что, давай, лучше — мирно…
       — С-с-с… ……… …… …….!
       — Ну и ладненько. И договорились. Сейчас — чуть подожди: шифровать и запоминать уже ничего не успеем, скажем тебе на словах, что касается этого свечения и прочих последних вещей. А потом — в люльку. Мы тут уже — сами побарахтаемся, кто как сумеет…
       Тася, с лицом, не выражавшим ничего, смотрела на дверь, за которой ещё лежала Вера. До окончательных напутствий Алёне она решила ничего не говорить про перенос тела в холодную комнату. Но начался сбор по сигналу, — знакомые Алёне люди стали приходить один за другим. Дмитрий отметил, что не просачковал никто, хотя было понятно, что теперь уже никто никого не стал бы разыскивать…
       Первым делом, всё-таки, решили перенести Веру.
       — Ну, попрощайся с ней, — сказал Анатолий, — Хотя, если всё будет как надо, то её-то там ты увидишь точно, да ещё и молодой… Не как ты, — но это, всё-таки, окажется не «наша милая бабушка Вера». И нас ты там увидишь. Только мы ничего этого не будем помнить и узнать тебя не сможет никто…
       «Господи, какая, всё-таки, это лажа! — подумала Алёна, проходя в комнату, — Если произойдёт какой-нибудь Скачок, то скакнёт себе планета обратно, а нас там или вообще не окажется, или будет она — набитая трупиками той материи, к которой вернётся время… Реально пока ещё только то, что Вера мертва, а я — здесь, и все, кто живы — ещё здесь, и происходит что-то жуткое, хотя если бы всего этого не знать, жутким оно бы пока и не казалось…»
       Вера уже лежала, как её аккуратно положили, закрытая покрывалом. Алёна подошла, опустила покрывало с лица. Вера лежала — спокойная и очень красивая, благородная старая женщина. Алёна взяла волю в кулак, наклонилась, поцеловала её в холодный лоб:
       — Ну, прощай. Уже и родная. И не знаю, что тебе сказать. Сказать ли: «Спи спокойно», — но этого как раз и не обещают. «Счастливого возрождения» — даже не произнести: видя тебя настолько мёртвой, это покажется ёрничеством… Просто, прощай, дорогая Вера, — прошептала она тихонько, — ладно, чего уж там, — Царствия тебе Небесного, если оно есть, или доброй Земли, если вдруг ещё предстоит по ней ходить… Прощай, — и аккуратно накрыла её опять покрывалом, выйдя в гостиную.
       Веру перенесли, а всех, кто ещё приходил по сигналу, Тася провожала в «кабинет». Дверь они не закрывали, но Алёне уже и не очень хотелось слушать. Внутренне она вдруг согласилась на наркоз: «Скорее бы уже всё это кончалось, с этим ожиданием вместе, моментально превратившимся в мУку».

       Они там поговорили, и к ней вышел Дима.
       — Ну, что ж… Там, в 77-м, скорее всего, свечение будет постепенно затухать. Будь к этому готова, но не беги всем подряд рассказывать, что это — не опасно и скоро кончится, — тебя там слушать никто не будет, по крайней мере, по-первости, пока не доберёшься до КГБ и не представишь им шифровки. Скажи родителям, и кому там захочешь, просто, что тебе приснился сон: свечение это доброе, и всё будет хорошо. Этому поверят скорее. Ладно, все инструкции ты уже получила… Хм, — усмехнулся он, и даже лукаво посмотрел на Алёну, — будешь разговаривать с Юрием Владимировичем, не забудь ему сказать первым же делом, что он ничего не понимает и всё делает не так, — а на самом деле...
       — Тьфу, ну хоть сейчас-то дуру из меня не делай!..
       — Хорошо. Но и тебя я немножко знаю… — подмигнул Дмитрий и очень серьёзно продолжил:
       — И ко всей нашей информации есть ещё маленькая добавка, — ребята сказали только что. Эта информация — непроверенная, так что всё это там совершенно не срочно, а если всё так, как мне передали, то в 1977 году может быть уже поздно реагировать. Году в 1975-м за границу переправлялись шестеро разведчиков. Андропов был в курсе этих дел, участвовал в разработке плана. Все они пропали без вести. На Западе появилась информация, которую можно было получить только от них. Стало ясно, что они — предатели и перебежчики. Андропов не хотел верить, поскольку хорошо знал тех людей, — но следы их так и затерялись, больше ничего узнать не удалось. Это известно, хотя и не оглашалось (огласке придавалось далеко не всё). Так вот, в Аргентине недавно умер один перебежчик, и кое-кому он перед смертью как бы исповедался о том, что те шестеро разведчиков не покидали тогда пределов СССР, но были захвачены русскими нелегальными представителями западных спецслужб и оставлены на каком-то заброшенном объекте в тайге, вероятно, на объекте МКН-42, — там была устроена предтеча секретных тюрем ЦРУ на иностранной территории, — с русскими сотрудниками, разумеется. Информацию же у них получили посредством применения скополамина и барбитуратов - пентотала и амитала, а также ещё каких-то препаратов, доподлинно это не известно, — в общем, посредством «сыворотки правды». Судя по некоторой задержке с появлением их «информационных следов», можно предположить, что сопротивление препаратам было оказано, но кто и как среагировал на них из шести — сказать трудно. Былой перебежчик сказал, что их собирались подготовить для какой-то сложной информационной игры, но так от них ничего и не сумели добиться. Скорее всего, в 1977 году их уже не было в живых. Но если Андропову это покажется интересным, то искать их надо сразу, — если не их, поскольку, видимо, поздно, то их следы. Но в общем, информация эта, ещё раз, не проверенная, видимо, необязательная, и что-либо по ней предпринимать, скорее всего, малорезультативно. Если вспомнишь — хорошо. Забудешь — забудешь. Гораздо ценнее та информация, которая есть у тебя теперь в сознании. Ладно, Алёна, пойдём, Витька замерит тебе ещё разок твой диапазон — на всякий случай.
       — Напоследок.
       — Здесь — да, а там тебя этим ещё помучают.
       — Если будет какое-нибудь «там».
       — Будет, будет. Пойдём к Виктору.
       Диапазон оказался в порядке, в чём уже никто и не сомневался.
       — Ну что, Алёна, будешь с нами прощаться — до встречи в новой старой реальности? А может быть, и совсем, — но не будем об этом думать…
       Димка не решился напомнить сейчас о личных просьбах, — Алёна это заметила, но тоже промолчала. На самом деле, она всё помнила. А свечение — усиливалось, немного, но уже несомненно.
       — Нет, ребята, знаете, как-то не хочется разводить тут ритуалы. Если так — то просто прощайте.
       — Ну, прощай.
       Все, начиная с Таси, подошли к ней, очень тепло (каждый), но молча пожали руку. И вот тут она занервничала, заволновалась — абсолютно ничего не думая словами. Все свои сомнения, всё своё неверие она прорабатывала молча не однажды, — говорить себе было уже ничего не нужно. «Быстрее бы уж всё это кончилось…» Её охватил простой и очень сильный страх. Испытывать его подобным образом было ей не впервой, — она навсегда запомнила преодоление такого животного страха в 15 лет… И она довольно твёрдым шагом прошла к себе и легла на кровать, сказав:
       — Раздеваться не буду. Я — прямо так… — и плюхнулась, больше ничего не говоря и стараясь только не думать и не смотреть. Виктор довольно быстро сделал ей укол в вену.
       Димка уже говорил раньше, что это — не собственно наркоз, который может оказаться труднопереносимым, и не препарат, приводящий в состояние, близкое к анабиозу, — это что-то вроде просто снотворного, только сильнее и избирательнее. Но и она предупреждала, что наркозу сопротивляется отчаянно, и всегда требуются дополнительные дозы. Димка с Виктором сказали тогда: «Посмотрим». Теперь она так же лежала, подавляя в себе желание сорваться и куда-нибудь бежать, но довольно скоро отключилась совсем. Сосотяние «ничто» под наркозом было ей знакомо.
       Проходило какое-то время, она, разумеется, его не чувствовала. Так что ей казалось, что почти сразу она проснулась. Вокруг всё было так же, только светило, кажется, ещё ярче. Руки и ноги у неё оказались зафиксированными, — видимо, хотели исключить непредсказуемые варианты на случай её неожиданного пробуждения. И вдруг над ней вырос Митя, красный, вспотевший, лицо его шло пятнами:
       — Ах ты, сука! Ты думаешь, всех надула?!! Все теперь перемрут, а ты — гулять отправишься, кайф ловить? Скажи ещё, что поверила этой околесице! Да мы тут все просто перемрём, а ты, падаль, будешь первой! — он занёс было руку, но вдруг провалился куда-то назад, — Алёна увидела Димку, дёрнувшего его и врезавшего ему с размаха.
       Услышала его голос, — он говорил, тяжело дыша:
       — Вить, помоги,  фиксируй его, потом тоже, на хр, вколем ему наркоз. Отключится — развяжем, или так пока оставим. Коли дозу посильнее. Истеричка какая-то, а не мужик, — ворвался, пнул Тасю, — не знаю, что он тут собирался сделать, — убил бы её, наверное, голову бы разбил… Тася, ты как?
       — Она — более или менее нормально. Сейчас всё будет в порядке, — ответил за неё Анатолий.
       Только потом Тася тихо сказала:
       — Да, нормально, нормально я. Алёне, кажется, придётся добавить наркоза. Похоже, она знала, что говорила, когда предупреждала, что ей всегда колят повторно.
       И Алёна сразу почувствовала ещё один укол в вену, — она уже не смотрела, не видела, кто его сделал. Послышался голос «пенсионера»-Алексея:
       — Ребята, наркоз нужен будет, наверное, и Тасе. Нечего ей тут ждать, — Алёна с повторной дозы будет спать уже совсем хорошо. И посмотрите, кому ещё он нужен, кто совсем сдаёт.
       — Нет, я буду сидеть с Алёной. Видите же, особенно теперь, что может произойти непредвиденное. Все перетрусили, — должен же быть кто-нибудь стойкий! — ответила Тася, но это Алёна слышала уже сквозь сон, — она опять провалилась вникуда.
       Здешней последней судьбы оставшихся она уже не узнала.
       <Будет дополнение.>



       Разбудила Алёну какая-то неверояно яркая вспышка света, хотя глаз она, вроде, не открывала. Свет расширился, окутал её всю, и она сама превратилась в него, стала этим светом. Потом, вспоминая, она не могла определить, было ли это мгновение, или возникала какая-то длительность, — или вообще вечность. С другой стороны, она же потом, когда не говорила о себе самой, воспринимала всё, как мгновенную вспышку. Мыслей у неё в то время не появлялось, потому что не было её самой, — она не могла объяснить это чувство. И сама она, и всё, что когда-либо существовало вокруг, стало этим светом. Позднее она утверждала, что свет не вызывал ни страха, ни какой-нибудь там блаженной радости, — этот свет был ни хороший, ни злой, — просто свет, и всё. И потом у неё возникло чувство, что мгновение (или вечность?) прошло, то есть началось опять время, и ей как будто очень сильно, непереносимо захотелось просто куда-то вернутся, просто вырваться из этого света. Ещё она говорила, что может быть, такое же желание вырваться, вылезти, испытывает ребёнок во время родов, — но как она рождалась сама, помнить она, конечно, не могла, так что не знала, правомерно ли это сравнение.
      Свет как-то плавно, но удивительно быстро сошёл на нет, — такого медленного затухания свечения, как ожидали при его разрастании до вспышки, уже не происходило. Алёна открыла глаза. Было темно. Она поняла, что руки и ноги у неё свободны, и что укрыта она одеялом, чуть ли ни ватным. Голове было неудобно, — волосы почему-то мешали. Вскакивать она не торопилась, как после долгого-долгого сна. За стенкой кто-то пошевелился и опять стало тихо.
       Она стала приглядываться: через окно пробивался какой-то еле различимый свет, другой, уже незнакомый, обыкновенный. Довольно скоро глаза привыкли к темноте, и Алёна поняла, что находится отнюдь не на объекте. Спрыгнула с кровати с какой-то удивительной лёгкостью, причём, она даже сразу поняла, где здесь находится выключатель, как будто бы хорошо это знала. Она включила свет и замерла на месте…
       «Заразы!!! Они всё-таки привезли меня в Петербург!!! Неужели вся канитель нужна была только за этим?!! Неужели они думают, — я буду здесь жить, останусь тут хоть на день?!!!!!» — с тоскливой злостью подумала она. Конечно, это была её комната, только всё в ней было переставлено, многого не хватало, и откуда-то взялись старые занавески, не те, которые она сама выбирала и вешала уже после Германии, придумывая новое оформление. Она потрогала волосы и обнаружила у себя косу. Которая и тянула. «Сколько же лет прошло, что у меня так отросли волосы?..  Ещё и косицу какую-то мне заплели… Я совсем уже, что ли, старуха?» — Она подошла к своему вечному зеркалу в её комнате. То, что она увидела — была действительно она, и отнюдь не старая, совсем даже наоборот, но какая-то «не такая», странная. Тут она услышала, что в соседней комнате кто-то встал и бежит сюда бегом.
       Дверь её открылась, и на пороге появилась женщина, хорошо за сорок. И она поняла. Не мыслями из слов, а просто моментальным осознанием ВСЕГО сразу: это был 1977-й год, и косичку ей родители заплетали на ночь всегда, чтобы не путались волосы, и чтобы быстрее можно было её переплести, отправляя дочку в школу, и выглядела она не странной, а просто десятилетней… Она непроизвольно вскрикнула:
              — Мама?!.. Какая ты молодая!!!... — и прикусила язык.





...