31 декабря 1941 года 193 день

Год принял исповедь у всех кто проявил свои призванья,
Оставив навсегда нам веру слушать истины свои,
В пылу войны открыв природу воздаянья,
И способ ощущать  творения миры.

Влекущие совсем не наугад,
Читать историю Великих Откровений,
Где пали миллионы в Вечности Солдат,
Идущих строем Бесконечности Величия Мгновений.

Защитой Родины сравнявшись с истиной Богов,
Отдав себя на покорение Любви и Славы,
Хранить Страны  Божественный Альков,
Рождённый  именем Величия Державы.

Родной Землёй рождённой в муках на крови,
На родовом и радостном приволье,
Питавшей изобилием Божественной Любви,
Призвавшей править Вечной Бога Долей.

Преображением чужих миров,
Сознанием любви обогащая,
Поток из Тьмы Величия Даров,
В Свет Жизни  Сердцем Рода возвращая.

Победным шествием Божественной Мечты,
Возглавив Битву и Единство Рода,
Величием Божественным Москвы,
Преобразив  Величие Свободы.

В Великий Подвиг Родины Святой,
Спасавшей Мир Святой Свободы,
В Алтарь Победы вознося  Святой Устой,
Величием Души и Верою Народа.

Остановив Великой Жертвой Грозного Врага,
Взойдя на Эшафот Судьбы Великой,
И отстояв Честь Родины в Величии Скорбя,
Соединившись с Солнца Светлым Ликом.

Вернувшего нам радость и покой,
И золотой мелодией Души до Бога вознесённой,
Мы правим Миром истины святой,
Победой Света в Дух Любви навеки Славой Рода вдохновлённой.

31 декабря - Модест (634), патриарх Иерусалимский, святитель. Родился в Севастии Каппадокийской  в Малой Азии на границе с Арменией в благочестивой семье. Еще молодым посвятил себя Богу и вел строгую монашескую жизнь. Был настоятелем обители Феодосия Великого.
    память мучеников Севастиана Медиоланского и дружины его: Никострата (казнохранителя), жены его Зои, Кастория, Транквиллина пресвитера и сынов его Маркеллина и Марка, диаконов, Клавдия, начальника над тюрьмами, сына его Симфориана, брата Викторина, Тивуртия и Кастула (ок. 287 или 304)
     — память мученика Виктора (1936)
     — память священномученика Фаддея, архиепископа Тверского (1937)
     — память священномучеников Николая, архиепископа Великоустюжского, Илии, Иоанна, Владимира и Николая пресвитеров (1937)
     — память священномученика Сергия диакона и мученицы Веры (1942)
     — память святителя Модеста, архиепископа Иерусалимского (633—634)
     — память преподобного Флора, епископа Амийского (VII)
     — память преподобного Михаила, исповедника (ок. 845)
     — память преподобного Севастиана Сохотского, Пошехонского (ок. 1500)
     — прославление праведного Симеона Верхотурского (1694)
Модест Иерусалимский.Каков Модест, таков будет и июнь месяц. В старину говорили: «Декабрь старый год кончает, новому дорожку новым счастьем стелет»

31 декабря 1941 года - 193 день войны

В Куйбышеве подписано советско-польское соглашение о предоставлении правительством Советского Союза правительству Польской Республики займа в 100 млн. рублей для оказания помощи польским гражданам на территории СССР.
Войска 10-й армии Западного фронта ударом своих левофланговых соединений освободили г. Белёв.
Отряд, состоявший из 170 моряков гарнизона о-ва Лавансари, совершив за ночь 43-километровый, невероятно тяжелый переход по льду Финского залива, занял остров Большой Тютерс.
За второе полугодие 1941 года в партию было принято 145 212 человек.

Хроника блокадного Ленинграда

Канун Нового года... 193-й день войны... Один из самых тяжелых дней очень тяжелого декабря. И все-таки наперекор всему в городе ощущается приближение праздника. Почти 50 тысяч ленинградских школьников собираются встретить его у новогодних елок. К празднику готовятся и детские сады.
Несмотря на нехватку горючего, автомобилисты привезли из лесу 1000 елок. Положение с продовольствием крайне тяжелое, но город позаботился о праздничных угощениях для детей. Из глубокого тыла для детских садов Ленинграда в Кобону прибыли даже мандарины. Когда водитель 390-го автобата Максим Твердохлеб вез их по льду Ладожского озера, его машину атаковали два фашистских истребителя. Меняя скорость, внезапно останавливаясь и так же внезапно устремляясь вперед, водитель несколько раз уходил от атак. Вражеские летчики тоже начали хитрить. Они заходили в атаку с двух сторон. Уследить сразу за двумя самолетами было не просто. Пулеметные очереди вдребезги разбили ветровое стекло, откололи кусок баранки. Ухватившись окровавленными руками за то, что осталось от рулевого колеса, Твердохлеб продолжал вести израненную машину.
На складе удивились, как мог шофер Твердохлеб управлять такой машиной — в ней было 49 пробоин! Ребята, которым достались поврежденные мандарины, даже не догадывались, что это следы вражеских пуль.
В канун Нового года фашистские артиллеристы закончили обстрел Ленинграда несколько раньше обычного — около 9 часов вечера, успев убить 14 и ранить 25 человек.
Многим ленинградцам, с надеждой ожидавшим наступления Нового года, так и не довелось услышать в эту ночь 12 ударов кремлевских курантов. На сталепрокатном и проволочноканатном заводе в очереди, стоявшей за получением продовольственных карточек на январь сорок второго года, умерло 8 человек.
Декабрь был очень тяжелым месяцем для блокадного Ленинграда. В декабре от голода умерло 52 880 ленинградцев.
Но, прощаясь с тяжелым сорок первым, защитники города могли гордиться. Несмотря ни на что, они выстояли.
В предновогодний вечер в одной из комнат Союза художников, на столе, накрытом белоснежной скатертью, можно было увидеть чудесные яства. «И чего только там не было! — писал позже художник Иосиф Александрович Серебряный.— Колбаса, рыба, икра, салаты... И все это нарисовано на тарелочках. А в натуре лишь сэкономленный эрзац-хлеб, конские котлеты и немного пива».
Директор Института прикладной химии Павел Петрович Трофимов, являвшийся одновременно командиром отряда охраны объекта, без пяти двенадцать поднялся, чтобы поздравить собравшихся за столом друзей по работе и бойцов отряда. Участников новогоднего ужина ожидало угощение, название которому придумать не удалось. Привезенные из подсобного хозяйства остатки вики смешали с казеином, оставшимся после приготовления клея-цемента.
— Товарищи,—сказал директор, начиная новогодний тост.
Но в этот момент раздался телефонный звонок. Трофимову доложили, что в котельной института пожар.
— Товарищи,— повторил он,— за мной! — и бросился к выходу.
Провозгласить новогодний тост ему удалось лишь спустя полчаса, когда пожар был ликвидирован.
170 балтийских моряков встретили Новый год на только что отбитом у врага острове Большой Тютерс. Чтобы овладеть этим островом, моряки за одну ночь совершили сорокатрехкилометровый переход по льду. А в первые дни наступающего года им предстояло идти дальше, чтобы отбить у врага еще один остров — Гогланд.
Новый, 1942 год рождался в муках, боях и надеждах.

Воспоминания Давида Иосифовича Ортенберга,
ответственного редактора газеты "Красная звезда"

Последний номер «Красной звезды» в 1941 году. В мирное время в таких номерах обычно идет разговор об успехах, достигнутых за пройденный год. На этот раз газета выглядит иначе: в ней отражены успехи лишь самых последних дней. Опубликовано сообщение Совинформбюро о высадке десанта на Крымский полуостров, освобождении от противника города и крепости Керчь, а также Феодосии.
Этому отрадному событию посвящена вся первая полоса. Кроме сообщения Информбюро здесь же заверстаны телеграмма Верховного главнокомандующего командующему Кавказским фронтом генерал-лейтенанту Д.Т. Козлову и командующему Черноморским флотом вице-адмиралу Ф.С. Октябрьскому, фотографии генералов и адмиралов, осуществивших эту операцию, и передовая статья «Вперед, бойцы Кавказского фронта!».
Лучшей праздничной полосы и придумать нельзя!
С Западного фронта вестей было мало — продвижение небольшое. Шире представлен Ленинградский фронт. Напечатана статья генерала И.И. Федюнинского «Волховская операция 54-й армии». По масштабам эта операция, конечно, уступала Московской, но значение ее тоже велико: как уже говорилось выше, от успеха или неуспеха этой операции в значительной мере зависела судьба Ленинграда.
Подобающее место заняли на газетных полосах писательские материалы.
Напечатано стихотворение Николая Тихонова «Пощады нет!».

Пощады нет, и, мстя, мы твердо знаем — 
Она пройдет — смертельная пурга. 
Последний залп над Рейном и Дунаем 
Сразит насмерть последнего врага.

Это первое с начала войны стихотворное выступление Тихонова в «Красной звезде». За ним последовали его поэмы, рассказы, корреспонденции, очерки, в том числе знаменитые «Письма» из Ленинграда. Мы очень радовались его сотрудничеству с нами. И Тихонов был рад. В своих послевоенных воспоминаниях он отметил:
«Я видел своими глазами, как читают «Красную звезду» с первой до последней страницы на переднем крае, какой популярностью она пользуется в массах и как велика сила ее вдохновенного слова. Большой гордостью для меня было печататься в такое время в такой газете, за которой следил миллионный, необыкновенный читатель, с оружием в руках громивший фашистских захватчиков».
Стихи Тихонова «Пощады нет!» были о том, что особенно жгло душу народа. По мере продвижения наших войск вперед раскрывались все новые и новые злодеяния гитлеровцев, обнаруживались чудовищные документы, свидетельствовавшие, что убийства и истязания мирных жителей, расстрелы пленных, грабежи, поджоги — не случайность, а тщательно продуманная и организованная система. В трофейных документах, захваченных при разгроме 512-го пехотного полка, был обнаружен такой приказ:
«Всякий раз оставляемая нами местность должна представлять собой зону пустыни. Чтобы произвести основательные разрушения, надо жечь все дома... Каменные постройки взорвать. Подвалы уничтожать. Мероприятия по созданию зоны пустыни должны быть беспощадно и полностью подготовлены и выполнены».
Те, кто пережил войну, отлично помнят, какие ответные чувства будили у наших людей все эти варварства. Чувства народа ярко выражала и наша поэзия. За день до выступления Николая Тихонова «Красная звезда» опубликовала три стихотворения Алексея Суркова под общим заголовком «Наша ненависть». Одно из них, начинавшееся строкой «Человек склонился над водой», я уже приводил. О том же и другое стихотворение «Старуха». А вот третье:

Грузовики, рыча, неслись куда-то, 
Валялись трупы беженцев в пыли. 
Два пехотинца пленного солдата 
С передовой в армейский штаб вели.

У самого шоссе, воронку вырыв, 
Убила бомба четверых ребят. 
И, побледнев, один из конвоиров 
Занес над немцем кованый приклад.

Другой взглянул в глаза и понял сразу, 
И на плечо легла его рука. 
— Уйми себя... Не надо... По приказу 
Мы в штаб живым доставим «языка».

Был день. Был зной. Горела ярко хата. 
Вой «мессершмиттов» замирал вдали. 
Два пехотинца пленного солдата. 
Скрипя зубами, по шоссе вели.

При чтении этого стихотворения сразу же вспоминается очерк Симонова «Дорога на Запад». Почти такая же ситуация.
И Сурков и Симонов, неутомимо шагавшие и колесившие по дорогам войны, одинаково верно отразили суровую правду жизни, увиденную собственными глазами. Один — стихами, другой — и стихами и прозой.

Оригинален репортаж Евгения Габриловича.
На обширное поле, неподалеку от поселка Крюково, наши трофейные команды свозили всевозможную боевую технику противника. Делалось это без далеко идущих целей, просто для порядка и учета. Совершенно неожиданно там образовалась своеобразная выставка трофеев.
Писатель ходил по этому полю, словно по некоему музею — из отдела в отдел. А потом талантливо описал это кладбище машин смерти и жалкие следы жизни тех, кто управлял ими.
Вот «отдел» танков. «Они стоят тесными рядами. У некоторых перебиты гусеницы, у других разворочены башни. Рядом с танком, захваченным в полной сохранности, стоит танк, расколотый снарядом пополам — две разодранные, отделенные друг от друга половины. Тут же танк с начисто вырванными внутренностями...»
Габрилович заглянул внутрь танков, потом тщательно осмотрел автомашины, автоприцепы. Чего там только не было! Свертки всяческого домашнего скарба, награбленного по нашим городам и весям, замысловатая курительная трубка с надписью: «Память о Белграде. Смерть сербам!» Внутри одного из танков прямо на броне записаны названия городов, которые он разрушал огнем и гусеницами: «Прага. Варшава. Роттердам. Салоники. Минск...» Последней записана Вязьма.
По понятным причинам, писатель проявил повышенное внимание к содержимому штабных автомобилей. Увы, оно мало отличалось от содержимого грузовиков и танков.
«Конечно,— пишет Габрилович,— господа штабисты не интересуются крестьянскими юбками. Будем справедливы: в штабных машинах не видно ни старых штанов, ни будильников, ни кастрюль... Интересы господ штабистов сложнее и монументальней. В одной из штабных машин мы видим швейную машину, аккуратно запакованную в ящик; в другой — две хрустальные вазы, завернутые в солому. В третьей — рулон материи для обивки мебели. Тонкие интересы!»
Еще один «отдел» — пушки и гаубицы. Среди них два гигантских орудия. Те самые, которые были предназначены для обстрела Москвы. Они не успели произвести ни одного выстрела — нами захвачены не только эти пушки, но и целехонькие снаряды к ним. На упаковке одного из них черной краской выведено: «Подарок Москве».
«Придет час,— прозорливо прокомментировал писатель,— мы возвратим такой же подарок Берлину». Евгений Иосифович как в воду смотрел. Через три с половиной года в «Красной звезде» был напечатан репортаж о встрече на кольцевой автостраде «Берлин-ринг» с артбатареей капитана Чирьева. Эти наши артиллеристы везли ящик с двумя снарядами, на которых белой краской было написано: «Для Берлина». А к снарядам приложена записка двух работниц завода боеприпасов — Минченко и Бураковой — с настоятельной просьбой к солдатам «доставить подарок по адресу». Снаряды не остались в ящике, как те немецкие в сорок первом году. Они были доставлены по адресу...
 
После возвращения из Калинина мы задержали Симонова в Москве. Наших спецкоров из резерва, так сказать, редакционного «главного командования» мы теперь придерживали для больших городов. И вот мне стало известно, что на днях 50-я армия должна освободить Калугу. Правда, там были наши испытанные корреспонденты Павел Трояновский и Олег Кнорринг. Однако писательское подкрепление не помешает. Решили послать Симонова. Напутствие было кратким:
— Поезжай в 50-ю армию. Возьмешь Калугу и вернешься...
Не удалось Симонову «взять» Калугу. Вспоминаю, что через день-два из Тулы раздался звонок. Звонил Симонов.
— Ты почему застрял в Туле? Где твоя Калуга? — ошарашил я его.
Он объяснил. Выехал на «эмке». Разыгралась пурга. Пробиться не смогли. Вынуждены были вернуться в Тулу. Нужен самолет...
— Хорошо, Костя. Жди самолета,— пообещал я.
Командующий ВВС выделил «У-2». Посадили в самолет Темина. Но и авиация оказалась бессильной перед метельной стихией. Добрался Темин в Тулу лишь на третий день. А в Калуге уже идут уличные бои. Надо торопиться. Полетели туда Симонов и Темин. Снова сплошной снегопад. Вскоре метель перешла в бурю. Летчик заблудился и сел на какой-то безвестной поляне. Потеряли ориентиры. Единственный выход, решили они, вернуться в Тулу и все начать сначала. Но не так-то легко это было сделать. Полдня они раскачивали самолет, чтобы освободить из плена лыжи, застрявшие в глубоком сугробе. А когда прилетели в Тулу, Симонов еле дополз до койки. Врачи установили растяжение мышц; по всем данным, он надорвался, раскачивая самолет. Медицина приказала лежать и не шевелиться.
Симонов все же рассудил, что нет смысла валяться здесь, в Туле, на попутной «эмке» вернулся в Москву и сразу же явился ко мне. Трояновский меня уже предупредил о «приключениях» Симонова, и без лишних разговоров я отправил его в «картотеку» отлеживаться.
Кстати, Трояновский просил меня не беспокоиться: калужский материал будет. Корреспонденция готова, сейчас он отправляется в Калугу, и, как только город очистят от немцев, он допишет концовку и передаст в Москву. Начальник штаба армии полковник Аргунов пишет обзорную статью о боях за Калугу. Будут и фото. А мы знали, что Трояновский любыми средствами доберется в город и газету не подведет.
Через пару дней Симонов поднялся с койки, зашел ко мне. Как раз в это время мы сидели над планом номера газеты последнего дня декабря и последнего дня сорок первого года. Писатель посмотрел на макет полос и глубоко вздохнул, словно чувствовал себя в чем-то виноватым: ничего он не привез из последней поездки, и ничего не было у него для предпраздничной газеты. Я понял его настроение.
— Почему нет? Помнишь, ты мне рассказывал о своей первой поездке на фронт — в июне и июле. Как тяжело и горько тогда было. О наших, жестоких неудачах и уроках, о горестных дорогах, по которым мы отступали. Тогда мы не смогли напечатать. А сейчас пиши прямо, как все было. И о Кутепове напиши — мы ведь о нем еще ни одного доброго слова не сказали. Сейчас есть с чем сравнить, что было тогда и что — теперь... Пойдет в номер,— заключил я.
Симонов снялся со своего места, а я, вспомнив наш разговор с ним в октябре по его возвращении с Арабатской стрелки, крикнул вдогонку:
— И про себя напиши! Все, что тогда делал и пережил. Больше веры будет...
Умчался Симонов. Вскоре зазвучал его голос, словно с трибуны,— он диктовал машинистке свою статью «Июнь — декабрь».
Совершенно неожиданно для меня и, полагаю, для самого Симонова эта статья, занявшая два подвала, оказалась «гвоздем» предновогоднего номера «Красной звезды». Этой статьей Симонов открылся нам и как блестящий публицист. Это было самое лучшее, как мы считали и как он сам считал, из всего написанного им за первые шесть месяцев войны.
Потом появятся статьи, которые подведут итоги того полугодия, если можно так сказать, в стратегическом, оперативном и тому подобных разрезах. В статье же Симонова подводился нравственный итог увиденного и услышанного писателем за первое военное полугодие. Впервые с такой откровенностью прозвучали его слова о трудных днях наших отступлений и поражений. И с такой непоколебимой уверенностью было заявлено о повороте, который произошел под Москвой и потряс наше собственное сознание, а еще больше, пожалуй, сознание гитлеровских войск, не знавших до того подобных поражений.
Есть в статье и слово «перелом», вокруг которого впоследствии разгорелись жаркие дискуссии. Ведь даже в начале сорок третьего года, когда Илья Эренбург написал статью о нашей победе на Волге и озаглавил ее «Перелом», мы долго думали-гадали и все же решили назвать по-другому: «Сталинград — важнейший этап войны». Лишь позже было установлено, когда надо писать «начало перелома», когда — «перелом», а когда — «коренной перелом»...
Что ж, историкам, как говорится, и карты в руки. Историки правы, и Симонов по-своему прав. В той его статье сказано: «Произошел великолепный гигантский перелом в психологии наших войск, в психологии наших бойцов». Это действительно было так.
 
На третьей полосе — очерк Василия Гроссмана «Шагай быстрей!». Сюжет таков.
Служил в полку писарем рядовой Матвеев, донецкий шахтер. Он крайне тяготился этой должностью. Не раз обращался к своему начальству с просьбой послать его в разведку:
— Товарищ капитан, как хотите, только я этим писарством больше заниматься не могу. Во-первых, ребята смеются... Во-вторых, воевать хочу. Козин, знаете, какой он грубый, говорит: у тебя даже морда в чернилах, и зовет меня «ведомость». «Ведомость, дай закурить». Разве это мыслимо терпеть? Я — рабочий Донбасса, за что вы меня обрекли?..
А тем временем в пятнадцати километрах от расположения полка развернулся полевой госпиталь. Из этого госпиталя Матвееву доставили записку. Писала жена: вот, мол, в разговоре с раненым узнала случайно, что ты тут, рядом, попроси разрешения повидаться. И Матвеев вдруг сразу получает два разрешения: от лейтенанта Озерова — навестить жену, а от капитана — сходить с разведчиками в ночной поиск. Возникает конфликт между чувством и долгом. В конечном счете верх берет долг: Матвеев уходит в разведывательный поиск.
Этот очерк, разверстанный на две колонки, не умещался в отведенное ему место. Оставался хвост строк в двадцать. Надо было сокращать. А сокращать написанное Гроссманом не так-то легко: у него все фразы и абзацы связаны железной логикой.
На мое счастье, зашел Симонов. Я возьми и попроси его сделать это сокращение, а заодно спросил: не выглядит ли надуманной ситуация, в какую попал Матвеев, жизненна ли она? Симонов, прочитав очерк, ответил:
— Ситуация, может быть, и не слишком жизненная, но психологически правдоподобная. Наверное, каждый из нас поступил бы так же, как Матвеев.
Сократив те двадцать строк, которые не влезали, Симонов стал прощаться; утром он собирался в Свердловск. Я разрешил ему слетать туда на два дня к родным.
Не успел Симонов выйти из моего кабинета — принесли сообщение о высадке наших войск на Крымский полуостров. Надо срочно посылать туда кого-то из корреспондентов. Я сказал Симонову, что пошлю Павленко. Пригласил Петра Андреевича к себе — он жил и работал в соседней редакционной комнатке. Пришел Павленко, сгорбленный, кашляющий. Здоровьем он никогда не мог похвастаться. Вечно глотал какие-то порошки. Всегда его знобило. А тут, вижу, совсем он расхворался. Посылать его, даже в Крым, в таком состоянии, конечно, нельзя. Кого же послать?..
О том, как был разрублен этот гордиев узел, рассказал в своем дневнике Симонов:
«Я пошел в буфет пить чай.
Прошло, наверное, минут пятнадцать. Я успел выпить несколько стаканов чаю, когда в буфет позвонил Ортенберг.
— Слушай, Симонов, зайди ко мне. Я хочу все-таки послать в Крым тебя. Больше некого. Павленко заболел.
Когда я зашел, на редакторском столе еще лежал сокращенный рассказ Гроссмана.
— Так вот,— сказал Ортенберг,— выходит, некого послать. В крайнем случае я могу еще кого-нибудь найти — не Павленко и не тебя, но мне не хочется. Тебя я не заставляю. Как ты решишь, так и будет. Своих слов обратно не беру — можешь лететь в Свердловск. Ну? — Он нетерпеливо посмотрел на меня.
Я задумался. Очень уж я был, как говорится, одной ногой в Свердловске. Потом мы посмотрели друг на друга, наши глаза сошлись все на том же рассказе Гроссмана, и мы оба невольно улыбнулись.
— Ну что ж,— сказал я,— раз это психологически правдоподобная ситуация, то придется ехать. Только, если можешь, соедини меня перед этим по телефону со Свердловском...»
Со Свердловском я его соединил, хотя пришлось просить об этом самого наркома связи СССР. Первый разговор Симонова, как я понял, глядя на его скучное лицо, был не из приятных. Я снова соединился со Свердловском, сам поговорил с его близкими, объяснил им все и дал возможность Симонову второй раз переговорить с ними. Потом Симонов запишет в своем дневнике: «Второй разговор вышел не лучше первого, но я никогда не забуду Ортенбергу этого доброго поступка». Прочитав эти строки еще во время войны в оригинале дневников Симонова, я понял, что мое решение послать его на юг не оставило в душе Константина Михайловича досады и обиды...
 
Ротационная машина еще заканчивала печатание последнего номера «Красной звезды» за 1941 год, а редакция уже начала работу над первым номером 1942 года. Пришла корреспонденция Трояновского об освобождении Калуги. Вслед за ней поступила статья начальника штаба 50-й армии Аргунова «Бои за Калугу». Это тоже вполне праздничный материал.
Вычитывается статья Героя Советского Союза, знаменитого летчика А. Белякова «Наша авиация». Пишется передовая — «К новым победам!». Ушли в набор статьи Ильи Эренбурга «С новым годом», Петра Павленко — «1941 - 1942», Ванды Василевской — «Ненависть». Алексей Толстой сообщил, что тоже выслал нам свои материалы — писательские раздумья об итогах минувшего сорок первого года и перспективах будущего сорок второго...
В редакционной суете мы не заметили, как обе стрелки часов одновременно коснулись цифры «12», перешагнули в новый год.
Отпраздновали мы его необычно. Фронтовым корреспондентам была послана телеграмма, обязывавшая их провести новогоднюю ночь в боевых частях. И я знаю, что одни из них ушли на передний край к пехоте, другие — к танкистам, третьи летали в ту ночь на бомбардировщике бомбить вражеские позиции. Не задержались в редакции и те, кто делал газету в Москве. Как только ротация выбросила первые тысячи экземпляров новогоднего номера, каждый из нас — от литературного сотрудника до редактора,— прихватив пачку газет, тоже отправился на фронт, чтобы разделить с героями битвы за Москву радость побед, наши тревоги и наши надежды.
Наступление советских войск продолжалось... 

Корреспонденция Константина Симонова "Июнь - декабрь",
опубликованная в газете "Красная звезда"
1
Это было 24 июня. Поезд, почему-то состоявший из дачных вагонов, отошел от темных платформ Белорусского вокзала. Горели синие фонари. К ним тогда еще не привыкли. Поезд шел в Минск. Больше всего в нем ехало командиров, возвращавшихся из отпусков в свои части. Третий день шла война, все очень спешили туда, на запад.
Рядом со мной ехал полковник-танкист, маленького роста седеющий человек с орденом Ленина на гимнастерке. Вместе с ним ехал на фронт его сын, не помню, кажется, его звали Мишей. Отцу разрешили в Наркомате обороны взять шестнадцатилетнего мальчика с собой добровольцем на фронт. Они были похожи друг на друга, отец и сын, оба маленькие, коренастые, с упрямыми подбородками и серыми твердыми глазами.
Дальше Борисова поезд не пошел. Впереди были немцы, разрушенное полотно, полная неизвестность.
В лесу под Борисовом, на берегу Березины, собралось несколько тысяч командиров и красноармейцев, возвращавшихся в свои части.
Эти части дрались впереди, но между ними и нами были немцы, неожиданно прорвавшиеся к Борисову.
Немецкие самолеты бреющим полетом, волна за волной шли над нашими головами. Они бомбили и обстреливали нас с рассвета до заката, а впереди громыхала артиллерия. Все были из разных частей, никто не знал друг друга, не знал, что происходит кругом. И все-таки нашелся человек, который сплотил всех, кто был тут, и поставил на свои, нужные места. Душой и сердцем людей, собравшихся в лесу под Борисовом, оказался маленький полковник, ехавший со мной в поезде.
Им первым были произнесены здесь слова: «Занять оборону!». Он первый собрал вокруг себя старших командиров, подсчитал оружие, разбил людей на роты и взводы, и люди почувствовали себя войском.
Вдруг нашлись какие-то пушки, несколько пушек, несколько пулеметов; были посланы люди обратно в Борисов за боеприпасами. Мы рыли окопы и щели, выбирали себе места и ложились с винтовками в оборону. Тут были самые разные люди. Слева от меня лежали артиллерийский капитан и военюрист, справа — двое штатских ребят, шоферы с грузовых машин.
Я никогда не забуду сына полковника. Мальчик делал все, что было в его силах. Не снимая с плеча карабина, он бегал, выполнял поручения, доставлял еду и воду, приносил патроны и в редкие свободные секунды искоса бросал восхищенные взгляды на отца. Мальчик был доволен, что он воюет, и горд тем, что именно его отец оказался в эту трудную минуту самым решительным из всех взрослых, одетых в военную форму людей, находившихся здесь.
Он был прав. Он мог гордиться своим отцом. Полковник вел себя так, как будто ничего не случилось, как будто у него под началом не самые разные, никогда не видавшие друг друга люди, а кадровый полк, которым он командует уже по крайней мере три года. Он спокойным, глуховатым голосом отдавал приказания. В этом голосе слышалась железная нотка, и все повиновались ему. При мне несколько раз произносили вслух его фамилию, тогда я ее помнил, но потом забыл.
На следующий день я расстался с полковником и больше не видел его.
В ноябре на Карельском фронте, на Рыбачьем полуострове, к нам с большим опозданием попели наконец центральные газеты. Не помню, в какой из них на первой странице был напечатан снимок с подписью: «Командир 1-й гвардейской мотострелковой дивизии Герой Советского Союза полковник Лизюков принимает гвардейское знамя».
На снимке перед строем со знаменем в руках стоял одетый по-зимнему полковник. Маленький, коренастый, с упрямым подбородком...
Я узнал его. Да, конечно, именно он был там, в лесу под Борисовом, в июне. И я вспомнил тогда слышанную, а потом забытую фамилию. Полковник Лизюков. Мне хотелось почему-то увидеть на снимке рядом с ним его сына, так же рядом, как они были тогда, в июне...
Все это особенно ярко вспомнилось мне именно сейчас, в эти дни декабря, когда, проехав по многим дорогам, ведущим на запад, я увидел следы отступления немцев. В эти дни, когда мы научились побеждать, мы наконец можем позволить себе вспомнить то, о чем нам было слишком тяжело вспоминать раньше.
Я вспоминаю сейчас первые тяжелые июньские и июльские дни, первые жестокие неудачи и уроки, кровавые дороги, по которым мы отступали и по которым теперь идем обратно.
И ныне с особенным чувством гордости и благодарности произносишь имена людей, которые тогда были душою наших войск, глядя на которых тогда, в тяжелые дни, верилось, что это кончится, что мы победим и вернемся, непременно победим и вернемся. Мы не знали, когда это будет, но, глядя на них, знали, что непременно будет.
Когда Русь была разорена татарским нашествием, когда ее города были сожжены, потоплены в собственной крови, народная память оставила в песнях незабываемые страницы самой черной тоски и горя. И рядом с этим во всех летописях — новгородских, суздальских, владимирских, рязанских — сохранился рассказ о рязанском богатыре Евпатии Коловрате, который, вернувшись из похода в родной город и найдя его сожженным, погнался с малой дружиною за бесчисленной татарской ратью. Догнав татар, Евпатий Коловрат перебил их великое множество и геройски погиб в неравном бою вместе со всей своей дружиной.
Кончилось татарское нашествие, была Куликова битва, была победа, но в памяти народа рядом с именами победителей, с именем Дмитрия Донского сохранилось имя Евпатия Коловрата, народного героя первых горестных дней татарского ига.
Оно сохранилось потому, что в трудные дни кровавой годины подвиг его был не только утешением, не только гордостью, но и залогом победы.
Меняются времена и враги — я не хочу делать исторических сравнений,— но сердце народа не меняется. Оно остается все таким же мужественным в испытаниях и памятливым к тем, кто в годину этих испытаний был всех чище душою и тверже духом.
Так будет и сейчас. Имена победителей не заслонят в народной памяти имен героев июньских, июльских, августовских боев. Хорошо помню, как в дни самых тяжелых неудач мы, люди, которые должны были через газету рассказывать народу о том, что происходит на фронте, искали и во множестве находили тех, рассказ о которых вселял веру в победу. Это были армейские большевики, солдаты большевистской выучки, которые в самые трудные дни брали на свои плечи всю тяжесть борьбы.
Середина июля. Могилев. С восточного берега Днепра на западный был перекинут единственный деревянный мост. На нем не было ни одной пушки, ни одного зенитного пулемета. Мы переехали на западный берег, в полк, оборонявший Могилев. В этот день шел тяжелый, кровопролитный бой. Полк подбил сорок немецких танков, но и сам истек кровью. Вечером мы говорили с командиром полка полковником Кутеповым. Это был очень высокий, худой, немножко неуклюжий человек, много лет служивший в армии и все-таки имевший такой вид, будто он только вчера переоделся в военное. На его обросшем, небритом и усталом, смертельно усталом лице в самые тяжелые мгновения вдруг появлялась неожиданная мягкая, детская улыбка.
Мы сказали ему про мост. Там нет ни одного зенитного пулемета, и если немцы разбомбят мост, то он с полком будет отрезан здесь, за Днепром.
— Ну и что ж,— Кутепов вдруг улыбнулся своей детской улыбкой.— Ну и что ж,— повторил он мягко и тихо, как будто говоря о чем-то самом обычном.— Пусть бомбят. Если другие отступят, мы решили тут остаться и умереть, всем полком решили. Мы уже говорили об этом.
Я до сих пор помню, как Кутепов стоит у себя на командном пункте, как к нему подбегает связной.
— Товарищ полковник, на правом фланге еще тридцать танков,— говорит он, задыхаясь.
— Что, где еще танки? — тревожно обращается к полковнику один из рядом стоящих командиров, расслышавший только слово «танки», но не расслышавший сколько.
— Танки? Да есть каких-то там три паршивеньких на правом фланге,— улыбаясь, говорит Кутепов.
Я помню его тревожные глаза и улыбку. Тревожные глаза — потому, что на правом фланге тридцать танков и надо принимать меры. И улыбку — потому, что командир сейчас пойдет на левый фланг и пусть лучше думает, что на правом фланге не тридцать танков, а три.
Не знаю, может быть, это было неверно с военной точки зрения, но в ту минуту, посмотрев на него, я поверил, что мы непременно победим. Непременно, иначе не может быть.

2
Как переменились фронтовые дороги! Я никогда не забуду Минского шоссе, по которому шли, бесконечно шли беженцы. Они шли в чем были, в чем вскочили с кровати, неся в руках маленькие узелки с едой, такие маленькие, что непонятно, что же они ели эти пять, десять, пятнадцать суток, которые шли по дорогам.
Над шоссе с визгом проносились немецкие самолеты. Теперь они так не летают. Они не смеют и не могут. Но тогда были дни, когда они летали низко, как будто хотели раздавить тебя колесами. Они бомбили и обстреливали дорогу. Не выдержав, беженцы уходили с кровавого асфальта в глубь леса и шли вдоль дороги, по обеим ее сторонам, в ста шагах от нее. На второй же день немцы поняли это. Теперь группы их самолетов шли не прямо над дорогой, они шли немножко в стороне, по сторонам от дороги, приблизительно в ста шагах от нее, и ровной полосой клали бомбы там, где, по их расчетам, двигались люди, свернувшие с дороги.
Я помню деревни, в которых нас спрашивали:
— Вы не пустите сюда немцев? А? — и заглядывали в глаза.
Спрашивали:
— Скажите, может, нам уже уезжать отсюда? А? — и снова заглядывали нам в глаза.
И было, кажется, легче умереть, чем ответить на этот вопрос.
Я не мог прежде вспоминать об этом, потому что было слишком тяжело, но сейчас я вспоминаю об этом, потому что я прошел и проехал назад, на запад, уже по многим из тех дорог, по которым мы когда-то уходили на восток.
По дорогам снова идут беженцы, но это уже другие люди. Они не уходят — они возвращаются. Только в дни испытаний понимаешь, что такое сила родной земли, как тянет людей на родные места, туда, откуда они ушли. Они не ждут и не ищут безопасности, они идут за нашей армией сейчас же по пятам. Идут еще тогда, когда не миновала опасность, не потухли пожары, не затихла орудийная стрельба. Они не хотят потерять ни одного дня. Они должны быть дома сегодня же вечером, вслед за бойцами, пришедшими туда сегодня утром.
Сейчас война, и военные люди знают больше всех, они должны отвечать на все вопросы, они не смеют быть «немогузнайками». Люди, идущие по дорогам, любят спрашивать, им многое, очень многое хочется знать и непременно сегодня же, сейчас.
Они спрашивали в июле и спрашивают в декабре. Но как переменились эти вопросы! Я помню, как в июле мы проезжали через Шклов. Людей, шедших по дорогам, тревожила каждая машина. Вот несколько машин прошло на запад, им навстречу. Они останавливаются, они спрашивают:
— Может быть, не уходить, может быть, здесь не будет немцев? — у них в глазах сверкает надежда.
Но вот опять проходят военные машины на восток, и беженцы провожают их печальными глазами; они погоняют лошадей, они торопятся. Они спрашивают, куда им идти: до Рославля или дальше?
Декабрь. Снова те же дороги. И в городе Одоеве нас окружают люди, только что вернувшиеся сюда. Они спрашивают нас, когда будет взят Мценск, когда будет взят Белев. У них там остались родные, они верят, что если родные еще живы, то они скоро увидят их. Они верят, что Белев непременно будет взят, их интересует только — скоро ли. Да, говорим мы, скоро. Мы тоже в это верим. Тогда они начинают спрашивать про Калугу, про Орел, про другие города.
— Когда? — повторяют они и смотрят на красноармейцев с непоколебимой верой.
И под этими взглядами наши конники невольно шпорят лошадей и рысью торопятся к заставе, ведущей из города на запад.

3
В ноябре в штабе нашей крайней северной армии ночью, когда в полнеба переливалось полярное сияние, работник особого отдела, вышедший со мной на мороз покурить и подышать воздухом, вдруг, словно что-то вспомнив, радостно сказал мне:
— Вы знаете, для вас будет интересный материал. У нас есть три пленных немецких офицера.
— В каких чинах? — спросил я.
— Пока еще не знаю.
— Что, они еще в дивизии?
— Нет.
— В полку?
— Нет. Видите ли...— мой собеседник замялся,— видите ли, дело в том, что они еще вообще не здесь, эти пленные, они еще там, в тылу у немцев. Их захватили в шестидесяти километрах в тылу, между их штабом корпуса и штабом дивизии. Пятнадцать наших пограничников пошли туда и захватили. Они передали по радио, что ведут трех офицеров и перейдут вместе с пленными фронт через два-три дня. Так что нам с вами придется немного подождать.
Я сейчас вспомнил об этом случае потому, что это была не просто смелость горсточки храбрецов. Это была уверенность, которая крепла в армии из месяца в месяц. В июле мы еще не брали немцев в плен за шестьдесят километров от линии фронта. В ноябре их начали брать, И мало того, что это было сделано, главное то, что этому даже не особенно удивлялись.
Через три дня я увидел этих трех немецких офицеров. Их привели в заботливо захваченных с собой специально для того валенках. Одели их в валенки не от излишнего мягкосердечия, а просто по здравому расчету — чтобы легче было довести. Они имели очень жалкий, огорошенный вид, эти три офицера из знаменитой Критской горно-егерской бригады. Они еще не привыкли так воевать и так попадать в плен. Им сказали, что к этому привыкнуть вскоре придется не только им, но и другим их коллегам. Они молчали. Молчали не из фанфаронства, как это бывало раньше, а просто потому, что им нечего было сказать, потому, что они были обезволены и опустошены.
Как переменились за шесть месяцев эти солдаты «непобедимой» армии! В июле было не понятно, кто из них храбр, кто труслив. Все человеческие качества в них перекрывал гонор — общая, повсеместная наглость захватчиков. Видя, что их не бьют и не расстреливают, они корчили из себя храбрецов. Они считали, что война кончится через две недели, что этот плен для них,— так сказать, вынужденный отдых и что с ними по-человечески обращаются только от страха, от того, что боятся их мести впоследствии.
Сейчас это исчезло. Одни из них дрожат и плачут, говорят, захлебываясь, все, что они знают, другие угрюмо молчат, замкнувшись в своем отчаянии. Армия наглецов в дни поражения переменилась. Это естественно в войске, привыкшем к легким победам и в первый раз подвергшемся поражениям.
Немцы отступают. Дерутся, но отступают. Огрызаются, но бегут.
На столе у генерала лежит оперативная карта. Я видел много этих карт за время войны, но как переменилось сейчас их лицо! Вы помните карты июля, карты августа, карты октября? На них были большие синие стрелы и красные полукружья. Немцы отступают. Все дальше и дальше от Москвы идут на запад красные стрелы, все глубже врезаются они между синими линиями врага. Они дробят их и разъединяют. Все меньше и меньше синие полукружья, все чаще они дробятся на полки, батальоны, роты.
Я вижу карту, на которой нанесена оперативная обстановка. Глубоким пятидесятикилометровым клином врезались наши войска в расположение отступающих немецких дивизий. В тылу еще бродят целые немецкие полки, еще каждый день перерезаются дороги кучками автоматчиков, но дивизии идут вперед, они верят, что окружат врага и истребят его. Я на минуту пробую представить себе эту карту в июле или в августе. Да, если бы тогда мы поглядели на нее, нам бы показалось, что здесь, на этом участке, окружены не немцы, а мы сами!
Окружающий сам в то же время в какой-то степени оказывается окруженным — это старая истина, но дело тут не только в том, сколько у кого полков и дивизий, а в том, кто наступает, кто считает себя окружающим и кто считает себя окруженным.
Произошла гораздо более важная вещь, чем взятие десяти или двадцати населенных пунктов. Произошел гигантский перелом в психологии наших войск.
Армия научилась побеждать. И даже тогда, когда ее полки находятся в трудных условиях, когда чаша военных весов готова заколебаться, они все равно сейчас чувствуют себя победителями, продолжают наступать.
И такой же перелом, но только в обратную сторону, произошел у немцев. Они чувствуют себя окруженными, они отходят, они беспрерывно пытаются выровнять линию фронта, они боятся даже горстки людей, зашедших им в тыл и твердо верящих в победу.
Полковнику доносят, что у него в тылу появилась рота немецких автоматчиков.
— Ну что ж,— говорит он,— сзади кто-нибудь из наших подойдет и уничтожит, а наше дело — вперед!
Враг должен быть разгромлен и, несмотря ни на что, будет разгромлен. Это знают все наши люди, знают и, что еще важней, чувствуют всем своим сердцем. Они гонят захватчиков, и они будут окружать и гнать их по дорогам и по бездорожью, по зимним полям, где не проходят машины, где проваливаются ноги, где дьявольски трудно идти, но ведь когда ты идешь вперед, то у тебя появляется какая-то небывалая сила, второе дыхание. Мы навязываем им свою волю, мы становимся хозяевами положения. Они будут выходить из окружения через сожженные села, через непроходимые леса, они будут замерзать завтра сотнями там, где сегодня замерзают десятками. Их будут убивать не только из автоматов и орудий, их будут убивать по дороге женщины и старики кольями и вилами — так, как на этих же дорогах убивали других пришельцев в 1812 году.
Мы научились побеждать, но эта наука далась слишком дорогой и жестокой ценой, чтобы щадить врага.
Пусть так и знают и пусть помнят, что слова нашего Верховного Главнокомандующего «истребительная война» — для рядового красноармейца не только боевой лозунг, не только великие слова, а мертвый враг, лежащий на снегу, один мертвый враг, и еще один, и еще столько мертвых врагов, сколько у каждого из нас хватит силы и жизни убить.

«Красная звезда», 31 декабря 1941 г.
Сайт «Огонь войны»

Гитлеровские армии, обессиленные, измотанные боями, несли большие потери и под напором наших войск отступали на запад. Для западного направления (Западного, Калининского и Брянского фронтов), как нам казалось, последующий этап контрнаступления должен был состоять в том, чтобы, получив усиление соответствующими силами и средствами, продолжить его вплоть до полного  завершения. Имелось в виду восстановить то положение, которое эти фронты занимали до начала наступательной операции немецко-фашистских войск.
Если бы тогда Ставка могла нам дать хотя бы четыре армии на усиление (по одной для Калининского и Брянского фронтов и две для Западного фронта), мы получили бы реальную возможность нанести врагу более сильный удар и еще дальше отбросить его от Москвы, а возможно, даже выйти на линию Витебск—Смоленск—Брянск.
Во всяком случае, и среди членов Военного совета, и в штабе фронта не было никаких расхождений относительно того, что для продолжения контрнаступления необходимо все имеющиеся силы использовать на западном стратегическом направлении, чтобы нанести врагу наибольший урон. Думаю, что такая точка зрения правильно отражала конкретно складывавшуюся на фронте обстановку.
Успех контрнаступления советских войск в декабре на центральном стратегическом направлении имел огромное значение. Ударные группировки немецкой группы армий «Центр» потерпели тяжелое поражение и отступили.
Однако в целом враг был еще силен. На центральном участке нашего стратегического фронта противник оказывал ожесточенное сопротивление. Начавшиеся успешно наши наступательные операции под Ростовом и Тихвином, не получив должного завершения, приняли затяжной характер.
Но в связи с разгромом немецко-фашистских войск под Москвой и успехами, достигнутыми в ходе контрнаступления, Верховный был настроен оптимистически. Он считал, что и на других фронтах немцы не выдержат ударов Красной Армии, стоит только умело организовать прорыв их обороны. Отсюда появилась у него идея начать как можно быстрее общее наступление на всех фронтах, от Ладожского озера до Черного моря.
Вечером 5 января 1942 года как член Ставки я был вызван к Верховному Главнокомандующему для обсуждения проекта плана общего наступления Красной Армии.
После информации Б. М. Шапошникова о положении на фронтах и изложения им проекта плана И. В. Сталин сказал:
— Немцы в растерянности от поражения под Москвой, они плохо подготовились к зиме. Сейчас самый подходящий момент для перехода в общее наступление. Враг рассчитывает задержать наше наступление до весны, чтобы весной, собрав силы, вновь перейти к активным действиям. Он хочет выиграть время и получить передышку.
Никто из присутствовавших, как мне помнится, против этого не возразил, и И. В. Сталин развивал свою мысль далее.
— Наша задача состоит в том, — рассуждал он, прохаживаясь, по своему обыкновению, вдоль кабинета, — чтобы не дать немцам этой передышки, гнать их на запад без остановки, заставить их израсходовать свои резервы еще до весны...  На словах «до весны» он сделал акцент, немного задержался и затем разъяснил:
— Когда у нас будут новые резервы, а у немцев не будет больше резервов...
Изложив свое понимание возможной перспективы наступления, Верховный перешел к практическим действиям отдельных фронтов.
Замысел Верховного Главнокомандования был таков. Учитывая успешный ход контрнаступления войск западного направления, целью общего наступления поставить разгром противника на всех фронтах.
Главный удар планировалось нанести по группе армий «Центр». Ее разгром предполагалось осуществить силами левого крыла Северо-Западного, Калининского, Западного и Брянского фронтов путем двустороннего охвата с последующим окружением и уничтожением главных сил в районе Ржева, Вязьмы и Смоленска.
Перед войсками Ленинградского, Волховского фронтов, правого крыла Северо-Западного фронта и Балтийским флотом ставилась задача разгромить группу армий «Север» и ликвидировать блокаду Ленинграда.
Войска Юго-Западного и Южного фронтов должны были нанести поражение группе армий «Юг» и освободить Донбасс, а Кавказский фронт и Черноморский флот— освободить Крым.
Переход в общее наступление предполагалось осуществить в крайне сжатые сроки.
Изложив этот проект, И. В. Сталин предложил высказаться присутствовавшим.
— На западном направлении, — доложил я, — где создались более благоприятные условия и противник еще не успел восстановить боеспособность своих частей, надо продолжать наступление. Но для успешного исхода дела необходимо пополнить войска личным составом, боевой техникой и усилить резервами, в первую очередь танковыми частями. Если мы это пополнение не получим, наступление не может быть успешным.
Что касается наступления наших войск под Ленинградом и на юго-западном направлении, то там наши войска стоят перед серьезной обороной противника. Без наличия мощных артиллерийских средств они не смогут прорвать оборону, сами измотаются и понесут большие, ничем не оправданные потери. Я за то, чтобы усилить фронты западного направления и здесь вести более мощное наступление.
— Мы сейчас еще не располагаем материальными возможностями, достаточными для того, чтобы обеспечить одновременное наступление всех фронтов, — поддержал меня Н. А. Вознесенский.
— Я говорил с Тимошенко, — сказал И. В. Сталин. — Он за то, чтобы действовать и на юго-западном направлении. Надо быстрее перемалывать немцев, чтобы они не смогли наступать весной. Кто еще хотел бы высказаться?  Ответа не последовало. Обсуждение предложений Верховного так и не состоялось.
Выйдя из кабинета, Б. М. Шапошников сказал:
— Вы зря спорили: этот вопрос был заранее решен Верховным.
— Тогда зачем же спрашивали наше мнение?
— Не знаю, не знаю, голубчик! — ответил Борис Михайлович, тяжело вздохнув.

Г.К.Жуков Воспоминания и размышления.

31 декабря 1941 года. Среда. 193-й день войны
 
Куйбышев. Подписано советско-польское Соглашение о предоставлении правительством Советского Союза польскому эмигрантскому пр-ву займа в 100 млн руб. для оказания помощи польским гражданам на территории СССР.
Западный фронт (Жуков, Георгий Константинович). 10-я армия (Голиков, Филипп Иванович) полностью очистила г. Белёв от вражеских войск. «Здесь наши бойцы захватили 25 орудий, 12 миномётов, 25 станковых пулемётов, 50 противотанковых ружей, 70 автомашин, 300 велосипедов, свыше 1000 бочек с бензином, много снарядов и продовольствия.»
Группа армий «Центр». "31 декабря 1941 г. в оперативном донесении ГА «Центр» в генштаб ОКХ отмечалось, что на фронте 40-го корпуса «противник с юга и востока на широком фронте начал наступление на Сухиничи, численностью до дивизии…». Констатировалось, что началась эвакуация немецких сил из н.п. Гатен, а также то, что «неприятель расширил прорыв между внутренними флангами 2 ТА и 4 А и атаковал германские войска в направлении к западу и северо-западу… Противник атаковал Сухиничи с востока и с юга численностью до дивизии, а кавалерийские части противника [1-й гв. кавкорпус — М. М.] продвинулись в направлении Юхнова, к северу.»
Гальдер Франц (нач. Ген. шт. Сух. войск Германии): «На фронте 2-й и 2-й танковой армий атаки противника в основном отражены. На северном фланге 2-й танковой армии у Белёва ощущается нажим со стороны противника. В район прорыва на Оке противник перебрасывает пехоту. Давление на 43-й армейский корпус противник оказывает теперь также и с запада. В полосе 57-го моторизованного корпуса противник вклинился севернее Малоярославца. Войска 5-го армейского корпуса, по-видимому, отразили сильные атаки противника.»
Кавказский фронт (Козлов, Дмитрий Тимофеевич): «Днём 31 декабря закончилась выгрузка войск и боевой техники 44-й армии с транспортов. В результате на Керченский полуостров с 26 декабря было высажен 40 519 человек и выгружено 236 орудий и миномётов, 43 танка, 330 автомашин, 18 тракторов и много другого военного имущества. После упорных боёв войска 44-й армии к исходу 31 декабря продвинулись на 10—15 километров и овладели районом Владиславовки. Действовавшая на левом фланге армии 157-я стрелковая дивизия заняла район Карагоз. Отряд моряков развивал наступление на Коктебель».
Севастополь. Войска Севастопольского оборонительного района, усиленные Ставкой ВГК двумя стрелковыми дивизиями и одной бригадой, переброшенными по морю, при поддержке кораблей и авиации, отбросили противника от города в районе Мекензиевых гор.
Гальдер Франц (нач. Ген. шт. Сух. войск Германии): «Опять тяжёлый день! Наступление 22-й пехотной дивизии у Севастополя успеха не имело. В связи с этим необходимо приостановить наступление, чтобы высвободить силы для переброски в Феодосию, где противник усиливает свою группировку и расширяет фронт»

Википедия.

31 декабря 1941 года, 193-й день войны
Опять тяжелый день! Наступление 22-й пехотной дивизии у Севастополя успеха не имело. В связи с этим необходимо приостановить наступление, чтобы высвободить силы для переброски в Феодосию, где противник усиливает свою группировку и расширяет фронт.
На фронте 2-й и 2-й танковой армий атаки противника в основном отражены. На северном фланге 2-й танковой армии у Белёва ощущается нажим со стороны противника.
В район прорыва на Оке противник перебрасывает пехоту. Давление на 43-й армейский корпус противник оказывает теперь также и с запада. В полосе 57-го моторизованного корпуса противник вклинился севернее Малоярославца. Войска 5-го армейского корпуса, по-видимому, отразили сильные атаки противника.
На фронте 9-й армии в результате прорыва крупных сил противника на флангах 6-го армейского корпуса создалась крайне тяжелая обстановка.
Группа армий «Север». В основном — затишье...
Генерал Паулюс. Доклад о мероприятиях по выводу 8-й и 12-й танковых дивизий из состава группы армий «Север» на пополнение и отдых в Эстонию.

Ф.Гальдер Военный дневник.