Кит Загар - О поэзии Д. Г. Лоуренса

Огромное разнообразие жанров, в которых выразилось творчество Лоуренса – романы, путевые заметки, эссе, критика, письма и пьесы – мешает увидеть в нем великого поэта.  Мы привыкли думать о его поэзии как о чем-то второстепенном, об отвлечении от более напряженной и важной работы. Несмотря на то, что стихи давались ему действительно легче, чем романы, я уверен, что за исключением, возможно, Анютиных глазок, Лоуренс думал о своей поэзии по другому. С самого начала своей карьеры он посвятил много времени и сил стихам, и постоянно правил их. И в последующие годы, поэзия стала для него первостепенным способом выражения и главным объектом его творческой энергии:  первый год его отношений с Фридой (Смотри! Мы прошли!), два года на Сицилии (Птицы, звери и цветы) и последний год своей жизни (Еще Анютины глазки и Последние стихи).

  Лоуренс написал около 1000 стихов, и надо признать, что значительное их  число неудачны.  Его надо читать избирательно.  Я постарался собрать в этой небольшой книге* все действительно удачные, значительные стихи Лоуренса – стихи, на основании которых можно заключить: он великий поэт. Он великий поэт во всех смыслах, включая и техническую сторону.   Но это не та техника, которую преподают в университетах.  Такая техника могла бы усовершенствовать некоторые его ранние стихи. Но она помешала бы ему писать действительно великие стихи, совершенная форма которых вытекает из содержания;  это совершенный стиль для живой мысли  и чувства, для свежести и  глубины восприятия.

  Многие из приведенных здесь ранних стихов   отличаются от тех, которые возможно уже знакомы читателю.   Лоуренс много раз правил эти стихи, а в некоторых случаях переписывал заново. В вводном слове для Собрания стихотворений 1928 г. Лоуренс пишет, что попытался установить хронологический порядок,

  потому что многие из стихов имеют настолько личностный характер, что в фрагментированном виде составляют биографию эмоциональной и внутренней жизни.

Далее он пишет, что некоторые стихи,

  в значительной степени переделаны. В них отражены попытки двадцатилетнего человека выразить себя…  Молодой человек боится своего демона, закрывает ему рот, после чего говорит вместо него. И то, что говорит молодой человек, редко можно отнести к поэзии.  Поэтому я постарался дать возможность демону говорить и убрать те пассажи, в которые вмешивается молодой человек.

Полученный результат, даже если стихи улучшены после «исправления», не всегда удачны,  и представляют собой нечто вроде чревовещания, к ним добавляется голос опытного Лоуренса, говорящего через уста неопытного молодого человека.  Cмешно, например, полагать, что молодой человек двадцати двух лет, будучи фактически девственником, мог написать версию Девственной юности, появившейся в Собрании стихотворений.  Это стих автора Любовника лэди Чаттерлей. 

Мне кажется, что гораздо важнее то, что написал молодой человек в двадцать два года, нежели Лоуренс в сорок два (гораздо более профессиональный поэт, но другой человек и другой демон).  Поэтому я сохранил тексты  сборников Love Poems, Amores, New Poems и Bay,  в их первоначальном варианте.

  Самые ранние стихи появились в 1906-8 гг, когда Лоуренс был студентом Ноттингемского университета.  Девушка, фигурирующая во многих стихах, это его первая любовь, Джесси Чэмберс, Мириам из Сыновей и любовников.  Остальная часть ранних стихов написаны в период 1908 – 1911, когда Лоуренс преподавал в Кройдоне.  Лучшие из них отличаются тем, что Альфред Альварес назвал лоуренским «эмоциональным реализмом».  Прямота, искренность и сила чувств часто пробивают конвенциональные рамки;  возникают поразительные  картины: голоса родителей  в детстве перемежаются  с ночным стоном ясеня за окном: вишни, свисающие с ушей девушки, превращаются в капли крови,  связывающие таким образом ее любовь с мертвыми птицами под вишневыми деревьями; секс и насилие снова соединяются благодаря мощной образности в  Renascence, Snap-Dragon,  и Cruelty and Love;  поразительные образы света и тьмы, цвета и движения;  образы, предшествующие опытного Лоуренса – радуги, дельфины, долгие морские путешествия  через «величие ночи» к новизне утра, воскрешения, и возвращению в Рай.

  В 1913 г. Лоуренс писал Эдварду Маршу:

    Я всегда старался выделить чувство, не меняя его.  Для этого требуется  особо тонкий инстинкт, намного тоньше любого профессионального мастерства…Я не пишу для чужого уха… Трудно определить паттерн, на котором я пишу.

Но  инстинкт Лоуренса на этом этапе его карьеры, работал превосходно, и не требовал профессионализма.  Он не любил формальный ритм или рифму,  а когда пробовал их, результат был неудовлетворительный.
Временами, в ранних стихах,  ритм на короткое время, вырывается на свободу и обретает жизнь:

 Кролики, горсточки коричневой земли, лежат
 Свернувшись на  скорбной траве.

 Спят? – Живые ли? – Смотрите, - как только
 Я пробую тронуть их, холмики взрываются и наддают ходу.

Иногда он достигает прямоты разговорного языка и простоты Брехта:

Но когда я встречаю усталые
Красные глаза бармена, его худые руки,
Я хочу поскорее уйти туда, откуда пришел.

Особенно впечатляют его стихи на четырех диалектах, которые Паунд предложил в качестве претендентов на приз Полиньяка.   Здесь Лоуренс забывает о Свинберне,  Мередите и Пре-рафаэлитах, и  использует ритмы местной речи, которую хорошо знал.

  Лоуренс никогда не отказывался от эмоций  из-за страха прослыть сентиментальным.  Он не испытывал страха перед эмоциями, будь то  скорбь по матери, сексуальная фрустрация, ностальгия по детству, или радость от бегущего к нему ребенка.   Он выражал их с редкой деликатностью.  Но это были чувства человека, не нашедшего себя в жизни.

  Поэзия Лоуренса набрала силу когда он сам вырос как мужчина и как новеллист, во время его брака. Именно новая жизнь, которую он начал с Фридой в 1912 и его отъезд из Англии освободили его от давления  и условностей, не позволявших  развиться его стихам. Look! We Have Come Through!  - это отражение его жизни с Фридой, вплоть до войны.  Это также эпиталама, ода любви и браку,  не исключающая конфликты и временами тяжелую жизнь. Брак, заявлял Лоуренс,  «поддерживает прямую связь с непознанным,  в противном случае я бы чувствовал себя потерянным».  Его поэзия становиться все более сакраментальной.

Он не видит разницы между творчеством, которое приводит его и Фриду  к «некоторому состоянию блаженства», и творчеством, существующим в поэзии; ни то, ни другое не является преднамеренным результатом, и то и другое – производное ветра, который дует сквозь него и которому он должен открыться и настроить себя:

О, чудеса ворвутся в мою душу,
Я стану фонтаном, глубоким колодцем,
Не буду больше роптать, ошибаться;

Успех его брака вызван  разрушением мертвых идей и условий жизни.  В своем искусстве он также пытается разрушить все «искусственные проходы и каналы, через которые мы так любим проходить», чтобы  дать свободу спонтанным, уникальным формам выражения.  Такой подход, будучи успешным, производит  «совершенное выражение сконцентрированной спонтанной души».  Это искусство гораздо глубже и  требовательнее профессионального поэта.  Для Лоуренса не существует слова «эстетика». Его искусство – духовное и эмоциональное, а также лингвистическое.  Его поэмы – это продукт «наивысшего искусства, человеческой жизни».  Некоторые стихи в Look! имеют исключительно личностный характер.  Но только через полноту и глубину личного опыта Лоуренс создает безличные аутентичные формы и универсальный смысл в Birds, Beasts, and Flowers.

  Ужасы войны, моральный разгром дома, подавление его прекрасного романа The Rainbow, преследования, слабое здоровье и бедность, все вместе разрушали веру Лоуренса в человечество и  его будущее.   Чтобы сохранить трезвость ума и веру в жизнь,  он повернулся к  нечеловеческому миру птиц, зверей и цветов.

   Лоуренс достиг почти оккультного проникновения в жизнь других существ. Но в некоторых его лучших стихах его цель – открыть чистую непознаваемость Другого,  нечеловеческую жизнь  ее странных богов.  Он уходит на самый край своего существа, своего человеческого сознания,  и смотрит дальше.  Существа, «маленькие живые мифы», приносят ему послания не только из окружающей темноты, но также из непознанной глубины его собственного существа:

   В самой глубине темного континента тела живет Бог.  И Он посылает первые темные лучи наших чувств, бессловесных, и  существующих ранее слов: самые глубокие лучи, первые посланники, первые, почетные звери нашего существа,  чей голос бессловесен и навеки останется бессловесным на самых темных авеню нашей души. Но они хотят говорить.  О смысле нашего внутреннего бытия.

   Лоуренс  говорит здесь о невыразимом.  И лучше всего он понимает послания, приходящие от змеи и черепахи.  Черепахи – одна длинная поэма, в шести разделах,  метафизическая поэма о  трагедии человеческой сексуальности, со всем ее страданием, зависимостью, разоблачением того, что должно быть скрытым,  и несмотря на все, о радости, потому что это способ (как смерть или брак) слиться со вселенной.

  В Birds, Beasts, and Flowers лоуренский демон, его отчаянно смелое видение, говорит ясно и без страха (хотя в некоторых стихах, возможно, слишком резко).  В посвященных разным существам стихах, исследуется большой диапазон опыта.  Они представляют собой драматические столкновения  между человеческим и нечеловеческим  и мощным способом извлечения духа места.  Они кипят жизнью и  прозрением,  юмором и мудростью.

  Следующий свой сборник Лоуренс назвал  Pansies (Анютины глазки), потому что стихи представляли собой короткие мысли как у Паскаля в его  Pensees,  и потому что он хотел, чтобы они  походили на веселые и беспечные цветы, а не тяжелые памятники для потомков.

 Он называл их “rag poems” (стихами из простых тряпок).  В лучших стихах мы слышим то, что Ричард  Хоггард называл «голосом крепкого, яркого, умного человека из глубинки… грубоватого на язык, быстрого, прямолинейного, живого, лаконичного, полного скепсиса, несогласного».

   В сборниках More Pansies  и Last Poems  мысли Лоуренса  становятся более совершенными, чем в Pansies.   Мысль это «человек целостный, полностью присутствуюший», и тут поэт старается произвести «новый акт внимания», и дать «слово сиюминутному, целостному человеку» на языке, который  заставляет звенеть наше внутреннее ухо. Его главная тема  - давать поразительную характеристику жизни и  способности человека оценивать чудеса.

  Теперь, на пороге смерти, он  показывает, как душа наивно открывается жизни. Несмотря на то, что он хорошо осознавал неизлечимые язвы цивилизации и свою неизбежную смерть, он более  не раздражен, не язвителен, не дерзок как в Pansies. Он находит новое отдохновение в игривости и новую радость – « в великолепии жизни, в ее телесном проявлении» . Это похоже на воскресение умирающего дерева, выбрасывающего странные цветы на засохших ветках.

  Ясность и великолепие этих стихов  отражают всю глубину видения поэта, откуда они происходят – это то, что Кольридж имел ввиду, когда говорил о «сантиментах Вордсворта»,

  Сколько бы раз их не прочитывали, они не теряют своей свежести. И хотя они выносятся на дневной свет сознания каждого читателя, их источник  лежит так глубоко, что лишь немногие способны к нему приблизиться, лишь немногие отваживаются на спуск.

  Эта смелость проявляется  прежде всего в Bavarian Gentians и других стихах, посвященных смерти. Они мучительны, но в них нет ни тени сомнения, что смерть это только часть жизни, самое долгое путешествие, возможно, самое лучшее.

____________________________
*D.H.Lawrence. Selected Poems. Edited with an introduction by Keith Sagar (Penguin Books, 1972).