Сандалии Фавна, или Как откинуть копыта

Насколько плодородным бывает моё общение с собственным отражением в дверном глазке, когда я открываю дверь воображения, так и не дождавшись стука, знают только семена памяти, которые я случайно обронил вслух из пустопорожнего кармана, пытаясь нащупать ключ от двери, и которые проросли на языке полынью, воняющей женским вожделением. Я закрываю глаза — я открываю замок.

Мой дом стоит в глухой и лохматой раковине залива. В Средневековье его можно было бы спутать с замком, если смотреть на него лёжа из высокой бледной травы, пытающейся вытянуться из низины и достичь горизонта, разделяемого шиповником напополам. Шиповник вырос настолько ветвистым и одновременно подвижным, что казалось, будто бы он хочет обхватить прижатый к нему дом, чтобы уберечь от ветра, разгуливаемого по пригорку в качестве полноправного хозяина этой забытой обители.

В детстве, когда ещё шиповник напоминал ершистого щенка, готового в любую минуту угодить хозяину, облаивая каждый лист, подпрыгнувший от порывов ветра, скользнувший или прилипший к моим голым ногам, я мечтал о козлёнке и не замечал одичавший кустарник. Может быть, он и вырос таким огромным, заслоняя не только дом, но и тень от него, чтобы я его разглядел.

В этой истории ровно столько героев, сколько я могу отразить разом, не прибегая к двусмысленности, способной меня защитить, в случае, если я повернусь спиной к собственной многоликости. Полынь, бродящая запахом по окрестностям. Ветер, с трудом переносящий длительные путешествия и вынужденный шествовать по периметру здешних холмов, воодушевлённый многогранностью запахов. Шиповник, находящийся в кровном и колючем родстве с ветром и успевший состариться, так и не дождавшись моего внимания. И осиновый листик, который непонятно каким плоским боком попал в края, где в округе ни единого деревца, прилипший к моей сандалии и вот уже десять минут как отвлекающий от бесед с вислоухим козлёнком, которого невозможно представить в образе героя, поскольку он боится и шиповника, и прыгучего ветра, и даже меня, рассказывающего ему о своём детстве. Боится и судорожно бьёт копытом, пока я держусь за ошейник.

- В детстве, - ах, если бы у меня было другое детство, я бы и о нём не преминул поведать, - а пока всё в том же детстве, о котором уже упоминал, я ненароком утопил сандалию в наружном туалете, пытаясь подстроиться к совсем не детской дырке, и чтобы скрыть это недоразумение от взрослых, которых в моём детстве было очень много, что я даже иногда путал, кто из них мои родители, пришлось скинуть в эту бездну разочарования и вторую сандалию, в надежде, что отсутствие чего-либо не подтвердит факт существования. Вот по этой причине мне тебя и не купили, и хорошо, иначе ты бы сейчас был таким же старым и рогатым, как шиповник, которому дай волю, и он забодает заботой о собственной значимости.

Я подошёл к шиповнику, оскрести об него прилипший к подошве листок, но как только укололся, плюнул в сердцах и пошёл работать над стихотворением о корнях человеческой сущности, о деревне, о мировоззрении всепоглощающего Я в рамках всепоглощающего КТО. Где животная ограниченность наслаивается на тварьи возможности. Имею ли я право хотеть козлёнка или право быть козлом. Вот уже три года как я должен был порадовать издателя этим произведением, поистине эпическим, если не учитывать его отрицательную величину, ибо это стихотворение — как сандалии в дырке с дерьмом: оно как бы есть, но его как бы нет.

 

 

 

Вечером, когда яичница проклёвывала в моих ушах шкворчащий сквознячок, в своей возне напоминая хлопанье потенциальных крыльев, раздался, если не сказать, разродился, телефонный звонок. Всё бы ничего, но телефон отключен в этом доме, давно ставшем дачным прибежищем одинокого волка в погоне за детской мечтой в виде незамысловатого козлёнка, с рожками и ножками, пьющего из лужицы собственное отражение.

Вряд ли голос в телефонной трубке можно назвать ещё одним героем данной истории, ведь это просто неосязаемый голос, хоть и плотный в своём звучании. Голос можно визуализировать, то есть аппаратно смоделировать и сформировать контекст, из которого, как из ширинки, выглядывает крайняя плоть сущности, но герой, наоборот, должен распасться на молекулы, прежде чем стать героем.

Сначала голос настаивал на своём «алло», конкурируя с моим «алло», всем своим слышимым видом доказывая, что его «алло» в несколько раз больше моего, а потом принялся с той же настойчивостью откашливаться. Пока голос настраивался на нужную волну, я успел выключить яичницу и закурить.

- Что вы хотите? - поинтересовался довольно-таки звонкий голос после глухого кашля.

- Вообще? Или в данный момент? Это же вы позвонили.

- Ах, да, нет, что вы можете предложить?

- Простите?

- Ну, у вас есть произведение про крупный рогатый скот, что-нибудь на уровне Гёте, только меньшего объёма.

- Нет, у меня только про мелкий и не совсем рогатый, но в объёме не уступает.

На этот раз голос извинился вопросом, а я сослался на шутку, с которой и спрос иной. Голос ещё некоторое время пытался объясниться, чтобы стать более вместительным контуром, но у меня в голове рисовался только заляпанный телячьей кровью и слизью ветеринар или более представительный в хрущёвской кепочной моде председатель совхоза, что я отрешённо отбросил, оставив только голос в бархатной первородности. Я хотел ещё раз пошутить, мол, у меня гуманитарное обрезание, и я его, как никого, понимаю, но купированная серьезность с которой относился голос к своему же голосу обезоружила моё желание вилять хвостом и языком.

- Хорошо, только ещё раз в двух словах поясните, что конкретно вы от меня хотите и чего вам это будет стоить.

- Просто замечательные замшевые сандалии из козлиной кожи. Вы можете выбрать подходящие размеры для всей вашей семьи. А стихотворение должно быть про рогатый скот и при этом обо всём в этом мире и потустороннем сразу, как у Гёте, понимаете.

- Не понимаю, стихотворение - это островок в неограниченном океане языка, нельзя запихать всё китайскую промышленность на небольшой участок суши, какими бы лексическими возможностями вы ни обладали. Непременные атрибуты нынешней поэзии - Кай и Герда - сгорают, подтаивая, со стыда, находясь рядом с Венерой Милосской, при том что она даже рукой не пошевелит, чтобы прикрыть наготу от детских ушастых глаз, видящих в Герде чистоту, а в Венере - капусту, в которой находят мальчиков и девочек, если какой-нибудь козёл жёваный вхолостую не прополет грядку. Зачастую авторы, переминаясь с руки на ногу, как коммивояжеры адвентистов Седьмого дня, если считать с рыбного четверга, пытаются посреднически донести до читателя всю сущность Словаря Брокгауза и Ефрона в одном буклете.

- Мы, - голос как будто размножился, - производим сандалии из натуральной козлиной кожи, и нам важно убедить экологов, что животные после смерти продолжаются не только в нашей продукции, но и в духовном плане. Они такие же агнцы божьи, как и люди, и им не чужда вера в райские пастбища, если пройдут наше замшевое Чистилище. И нам важно не пускать козла в огород в иносказательном смысле.

Пока я беседовал с голосом и обтирал надоедливый осиновый лист о линолеум, как будто приклеенный к сандалии, за окном блеял козлёнок, поскрипывал ветер на полевой полыни, как на свирели, расширяя её ареал, и шиповник с нежностью тёрся о крыльцо. Деревенский ветер тем и хорош, что несёт суть жизни, что люди в этой местности живы, то есть пары жизнедеятельности из Чистилища, в котором тлеют сандалии, созданные из мечты, чтобы помешать мечте и напоминать, что после мечты нет ничего.

В детстве все взрослые, включая, видимо, родителей, когда я их не путал с другими взрослыми, звали меня колючкой или шиповником за то, что я был слишком приставуч в желании иметь козлёнка. Может быть, именно поэтому к моей сандалии прилепился осиновый лист. И я бы, наверное, мог на нём написать о козле и обо всём сразу, но я даже не знаю, что мне писать о человеке.