Триада Лермы. Чудо чадо. 2

   Две главные черты, две магистральные линии развития личности будущего поэта прослежены в книге Татьяны Владимировны Толстой «Детство Лермонтова» - Москва: Детгиз, 1959 (из моей личной библиотеки, хотя цитаты я привожу сейчас по этой книге, выложенной   в Интернете.) Первая линия, которую легко проследить, начиная с раннего детства, - великая Жалость к угнетенным, прежде всего к тем, кого он видит за воротами барского дома, - крестьянам,  «рабам» его бабушки. Так, он, заходя  в избы своих приятелей-мальчишек, задыхается в дыму и чаду, ибо избы топятся по-черному: нет кирпича, чтобы сложить добрые печи, нет лесу, чтобы сделать добрые дома…И в одной беседе слышит от мужика:
— Конечно, ежели бы Дубовую рощу порубить, так можно было бы всем на деревне новые дома сделать… (эта роща была записана за его дорогой матушкой, и после ранней смерти ее Миша рощу формально унаследовал)
Мальчик спросил с интересом:
— А всем бы хватило?
— Еще бы не хватило!
— Так почему же крестьяне не ходят в рощу и не берут себе на постройку, сколько им надо?
— Да кто же, милок, им разрешит? Ежели без документа кто пойдет, тому взыскание будет. Сначала должен быть документ, а потом лес!
— Какой документ?
— От помещицы должен быть документ, что, дескать, дарю своим крестьянам Долгую рощу.
  … Дома начались расспросы:
— Бабушка, почему крестьяне так плохо живут? У них душно в избе, как в хлеву, и ничего нет — ни одежды, ни посуды, ни мебели. Кроватей даже нет! Они спят на досках, только с подушками.
   Арсеньева досадливо отговаривалась:
— Мишенька, да ведь это же крепостные! Им от века так положено жить, понимаешь? Это рабы помещика.
— А эти крепостные — твои?
— Мои. А когда я умру, то все твои будут.
— Твои? Почему же ты не ходишь смотреть, как они живут, если они твои? Почему ты им не помогаешь? Мне небось сколько даришь лишнего, хоть и говоришь, что у тебя дом маленький и бедный. А ведь он хороший, чистый, и всего у нас много, а у крестьян ничего нет. Как же это так, бабушка?
       "Миша дарит Долгую рощу крестьянам" (часть 5-я, гл.7-я)
  Когда возвратились в Тарханы, бабушка напомнила, что приближается Мишенькин день рождения, и спросила его:
— Чего тебе хочется, драгоценный мой? Что тебе подарить?
Миша задумался и наконец ответил:
  — Ты, может быть, не захочешь мне сделать такой подарок… Бабушка, разреши мне один день поуправлять имением!
    Бабушка рассмеялась и разрешила. Ей даже понравилось, что Мишенька захотел похозяйничать.
 (Это был восьмой(!!!) его день рождения).
   И Миша обратился к крестьянам:
— Сегодня день моего рождения. Бабушка разрешила мне один день управлять имением, как я хочу. Поэтому объявляю свою волю…
И он сказал, что намерен подарить крестьянам Долгую рощу, для того чтобы они ее срубили и выстроили себе новые дома.
    Выслушав речь Михаила Юрьевича, крестьяне удивились и замерли. Переглядываясь между собой, они стояли молча и переминались с ноги на ногу. Дядька Андрей Соколов и Христина Осиповна, ошеломленные неожиданной речью Мишеньки, тоже молча стояли за ним, не зная, как им поступить: ведь Христина Осиповна знала, что Арсеньева действительно дала внуку такое разрешение.
   Но вот Миша передал крестьянам развернутый лист, на котором было написано детской рукой: «Дарю рощу Долгую тарханским крестьянам, чтобы они построили новые дома. Михаил Лермантов». Миша достал карандаш и предложил крестьянам расписаться. В полном недоумении и в тишине крестьяне нерешительно подходили к листу бумаги, положенному на ступень лестницы, и ставили на ней кресты. Увидев множество поставленных крестов, Миша очень удивился и спросил, почему они не пишут буквами, а ставят кресты. Но его успокоили, что каждый свой крест знает, а грамоте никто в деревне не обучен.
    Выслушав их, Арсеньева ужаснулась, тотчас же призвала к себе брата Афанасия Алексеевича и заперлась с ним у себя в спальной, а внука к себе не велела допускать.
    Миша, смущенный гневом бабушки, убежал от гостей, которые ему задавали разные вопросы, и в слезах пожаловался Юрию Петровичу, приехавшему на день рождения сына, что бабушка своего слова не держит. Отец, сочувствуя Мише, со вздохом поцеловал его.
    К торжественной трапезе вышла наконец заплаканная бабушка под руку с Афанасием Алексеевичем. Когда обед был окончен и гости встали из-за стола, все пошли на верхний балкон смотреть, как гуляют дворовые, а бабушка опять вместе с братом удалилась в спальную и велела Христине Осиповне привести Мишу, который и предстал перед ней, суровый и хмурый.
   Афанасий Алексеевич строго, как никогда, сказал, что Михаил, очевидно, своим поведением хочет сократить дни своей бабушки, начав бунтовать крестьян. Арсеньева тут же залилась слезами.
    Миша возразил, что бабушка дала ему разрешение управлять имением один день так, как он захочет, но Афанасий Алексеевич перебил мальчика, сказав, что он не имел никакого права так действовать, не предупредив бабушку о своем намерении. Ведь бабушка не раз говорила, что после ее смерти он может распоряжаться ее имением как хочет, но ведь к тому времени Миша станет взрослым и поймет, что надо и чего не надо делать. А теперь какое безумство он затеял: вырубить всю Долгую рощу, которая стоит несколько тысяч, и для чего? Чтобы поставить крестьянам новые избы!
    Арсеньева неумолчно рыдала. Афанасий Алексеевич просил ее успокоиться и сказал, что бабушка должна теперь расплачиваться за ошибку внука и что теперь ему самому придется выступить с речью перед крестьянами, а Миша должен при этом присутствовать, слушать, что будет сказано, и молчать.
    — Иначе я выпорю тебя при всех, ежели ты скажешь хоть слово! — добавил Афанасий Алексеевич таким зловещим голосом, что мальчик побледнел.
    Крестьяне же с утра волновались и ни о чем другом не говорили, как только о подарке Михаила Юрьевича. Они толпились во дворе невесело, и песни и пляски сегодня не клеились.
    Афанасий Алексеевич подошел к перилам балкона и поднял руку. Это было знаком того, что он намеревается говорить, и все крестьяне тотчас же затихли и подошли к дому поближе.
    Афанасий Алексеевич громко и четко сказал, что сегодня, в день своего рождения, Михаил Юрьевич пожелал позаботиться о своих крестьянах, но по малолетству своему, не зная законов, не зная, что он является не владельцем, а только наследником имения, распорядился самовластно. Владелец же и хозяин Тархан не он, а помещица Арсеньева Елизавета Алексеевна, которая любит своих крестьян, как мать родная, и имеет о них материнскую заботу и попечение.
    Крестьяне, выслушав это сообщение, стали переглядываться и переговариваться. Афанасий Алексеевич, заметив это, повысил голос и продолжал:
    — Внук госпожи Арсеньевой говорил о постройке крестьянам новых домов. Действительно, новые избы будут выстроены крестьянам, которые принадлежали сначала мужу помещицы Михаилу Васильевичу Арсеньеву, затем перешли по наследству к его дочери, Марии Михайловне, а ныне принадлежат самому Михаилу Юрьевичу.
     Услыхав такие слова, переведенные из имения Арсеньевых крестьяне, которые жили по чужим углам и сараям, пришли в восторг и начали радостными криками выражать свое удовольствие.
     — Крестьянам этим будет отведено место и выстроены новые избы, — продолжал Афанасий Алексеевич. — Это будет новый поселок. Тарханские же крестьяне… — тут насторожились все тарханцы и стали шикать на крестьян, принадлежащих Михаилу Васильевичу, чтобы те утихли, — тарханские же крестьяне, о нуждах которых болеет помещица Арсеньева, получат из кирпишной несколько тысяч кирпичей, чтобы сложить у себя в домах печи. Госпожа жалеет бедный люд и желает, чтобы они не топили по-черному и не страдали от дыма.
         После того как гости разъехались, Арсеньева попросила на семейный совет своего брата Афанасия Алексеевича и Юрия Петровича и заявила им, что Миша еще мал, чтобы вмешиваться в дела управления имением, а ей уже шестьдесят три года, здоровье такое слабое. Арсеньева, заливаясь слезами, сказала, что она, очевидно, скоро умрет. Но ее желание, чтобы Миша, еще несовершеннолетний, не занимался крестьянским вопросом. Пусть он лучше займется изучением наук, к чему, по всему видно, имеет способности, потому что целый день задает вопросы, на которые иногда довольно трудно бывает отвечать.
   (Словом, дали укорот мальчику, который этого никогда не забудет. И с детских  пор в нем кипит тот гнев, который потом выплеснется в стихах «Погиб поэт…».
   Повторю: Любовь и Жалость к униженным и угнетенным,  Гнев и Презрение к угнетателям и правителям - две магистральные линии творчества Лермонтова - берут начало в его раннем детстве. И об этом уже мною сказано в других частях моего "исследования".
    Игорь Карин.