Записки рядового Кондратьева. Дух Мыльник

ВЛАДИСЛАВ КОНДРАТЬЕВ

                ЗАПИСКИ СТРЕЛКА РЯДОВОГО КОНДРАТЬЕВА

                ГЛАВЫ ИЗ “АРМЕЙСКОГО РОМАНА”
                (В ВИДЕ ОТРЫВКОВ ИЗ ОБРЫВКОВ)

                ДУХ МЫЛЬНИК

      – Так, кого нет? – Пемза озирается по сторонам, стараясь определить, кого именно нет и кто будет за опоздание в строй наказан.

      Рота вышла на плац перед казармой для построения и похода в столовую на обед. Сегодня суббота и всё утро стрелки роты охраны были заняты тем, что носит короткое армейское (аббревиатурное) название ПХД – парко-хозяйственный день. В этот день, а это всегда – суббота, положено работать: наводить генеральной уборкой порядок в казарме. На солдатском жаргоне это означает “бросать шмон”, если ты уже успел послужить и не являешься духом, либо – “умирать на шмоне”, если ты ещё дух. Но, благодаря советскому кинематографу, с его принципом интернационализма, благодаря которому в бывшем СССР развивались национальные кинематографии, которые после распада СССР стали не нужны никому, даже и в национальных окраинах бывшего СССР, все, даже духи (прежде всего – духи), знают, что “никто не хотел умирать”. Поэтому не только деды (в роте из дедов – только несколько сержантов, все же остальные, так называемые – старослужащие, всего лишь кандидаты), но даже и духи всеми правдами и неправдами стремятся облегчить себе жизнь, чтобы, не дай Бог, не умереть на этом самом шмоне во время ПХД. Никто не хотел умирать… и не умер.

      Вот и духи: Мильчанов и Ердякин, – нашли способ не умереть – припахали[1], вместо себя, своего же товарища – рядового Мыльника. Мыльник вынужден, выполнив всё порученное ему командиром, делать и то, что должны были Мильчанов и Ердякин. Но они, хоть и тоже духи, считают себя хитрыми. Другие солдаты полагают, что духи Мильчанов и Ердякин – просто хитрожо…ые. Им же мнение товарищей кажется несущественной величиной. Духи, кто поборзее, потуги Мильчанова и Ердякина подражать старослужащим, перекладывающим тяготы военной службы на других (молодых) солдат, предпочитают игнорировать, а дедам – всё равно, кто будет выполнять их грязную работу: сами духи Мильчанов и Ердякин, или другие духи, которых наглецы смогут припахать вместо себя.

      Мыльник – дух слабый: и физически, и морально. Когда Мильчанов попытался было хитростью заставить Кондратьева делать работу, которой наказали Мильчанова и Ердякина за то, что в карауле они проявили себя редкими тормозами, рядовой Кондратьев, тихо и тактично, спросил Мильчанова:

      – А ты адрес-то знашь?

      – Какой адрес? – переспросил ничего не понявший дух Мильчанов.

      – Ну, тот, по которому посылают таких как ты – не столько наглых, сколько хитрожо…ых.

      Мильчанов сморщил лицо и сказал:

      – Ты меня обижаешь.

      – А ты сходи и привези воды.

      – Зачем?

      – Не зачем, а почему. Потому, что на обиженных воду возят.

      Обиженный Мильчанов поджал губки и больше с Кондратьевым не разговаривал, затаив обиду. Кондратьев инциденту значения не придал, просто стал Мильчанова (и примкнувшего к нему Ердякина) презирать за то, что Мильчанов сам и вместе с Ердякиным частенько заставляли Мыльника выполнять их обязанности. Мыльник, который не хуже других знал адрес, куда следовало посылать обнаглевших духов Мильчанова и Ердякина, по слабости натуры отказать наглецам не решался, а потому его и гоняли почём зря. Вот и в этот раз. Когда Мыльник выполнил свою работу, Мильчанов и Ердякин заставили товарища работать за них. Понятно, что Мыльник не успел до обеда управиться со всем и на построение опоздал и именно его не досчитался Пемза.

      – Ещё раз спрашиваю, кого нет? – Пемза повысил начальственно голос, давая понять, что просто так такая провинность – опоздание стать в строй – даром не пройдёт никому, а уж духу… Духу и так несладко, а если он ещё и проштрафится… Дух будет наказан примерно. Что б знал. Чтоб не повадно было. Впредь.

      В этот момент из-за дверей казармы появился взмыленный с раскрасневшимся, как бы распаренным, лицом Мыльник, держащий в грязных руках ведро с водой.

      – Мы-ы-ы-лльник! – заорал Пемза.

      Мыльник застыл, как вкопанный. Именно так, без сомнения, окаменевали сказочные персонажи. Времена древних греков канули в Лету, но медуза-горгоновские штучки – обращать людей в камни – остались. Но от Медузы Горгоны ещё можно было бы спастись – зажмурив глаза, или просто отвернувшись, а от старшего сержанта Пемзы – заместителя командира второго взвода роты охраны – спасения нет. Даже если и заткнуть уши грязными от работы руками, всё равно дикий ор Пемзы проникнет в уши и обратит духа в камень. Пемза – это вам не какие-то сирены, от которых, с помощью воска и, как помнится, пакли удалось спастись с помощью хитро… хитроумного Одиссея, царя Итаки. И там ещё, как помнится, был и Орфей, который своим пением и игрой не то на форминге (кто ж его знает, что это такое – форминга[2]), не то на лире заглушал пение сирен.

      Когда орёт Пемза, то никакая лира-кифара и тому подобная форминга с Орфеем впридачу не смогут заглушить старшого. И не было случая, чтобы Орфей хотя бы попытался. И никто не пытался. Что уж говорить о несчастном духе.

      Мельник окаменел, уставившись глазами, в которых застыл животный ужас, на Пемзу. А Пемза продолжал самозабвенно орать:

      – Мы-ы-ы-лльник! Из-за тебя, душара, вся рота не может пойти на рубон[3]. Немедленно в строй!

      Мыльник мгновенно оживает и пулей устремляется в строй.

      – Мы-ы-ы-лльник! Стый! – уже не орёт, а как-то по-свински верещит, доводящий себя до крайней степени бешенства, Пемза. – Куды с ведром?!

      Мыльник снова замирает на месте и роняет ведро. Оно падает на асфальт и обдаёт Мыльника брызгами воды.

      – Нет, вы только посмотрите на него! – продолжает неистовствовать Пемза. – Так и будешь стоять до второго пришествия?

      У Мыльника – паника в глазах: и в строй нельзя, и не встать в строй – тоже нельзя.

      – Бегом! – подлизываясь к Пемзе кричит Мильчанов, а Ердякин гугнит что-то совсем невнятное. – Бегом в строй!

      Мыльник бросается в строй, но сразу же отхватывает оплеуху от Пемзы, орущего:

      – Тормоз! А ведро?

      Мыльник застывает в оцепенении. Что делать: бежать и становиться в строй? А ведро? Схватить ведро? И с ведром – в строй? С ведром в строй нельзя. Значит – без ведра. А ведро? С ведром-то что делать?

      У Пемзы сразу же находится добровольный помощник в деле измывания над Мыльником. И добро бы дед, или младший сержант из весеннего пополнения роты – школа сержантов поставляет своих выпускников весной, и такие младшие сержанты осеннего призыва, хотя солдаты в роте – весеннего; по сроку службы они – чижи, но очень не любят, когда им об этом напоминают ротные деды, которых младшие пытаются ставить на место, напоминая им, что они, ротные деды, всего-то кандидаты, а не настоящие ещё пока что деды. Вот младшие и самоутверждаются, измываясь над духами.

      Но в случае с Мыльником находится помощник из молодых – рядовой дух Адык, немало кичащийся своей мнимой начитанностью: из русской классики Адык хорошо знает только Пушкина, а из всего богатства его наследия – стихи, в которых упомянут Адыков соплеменник.

      – Сам Пушкин назвал моего соплеменника другом. – хвалится Адык. Тот факт, что соплеменник назван другом не Александра Сергеевича, а равнин, поросших травянистой растительностью, в умеренных и субтропических зонах Северного (Северного, в случае с другом, преимущественно) и Южного полушарий Земли, характерной особенностью которых является практически полное отсутствие деревьев (не считая искусственных насаждений и лесополос вдоль водоёмов и путей сообщения), Адыка не смущает нисколько. И верно, про многих других Солнце Русской Поэзии и вовсе не упомянул.

      – Тормоз! – подражая Пемзе кричит Адык. – Бегом в строй! Не заставляй всю роту ждать тебя одного.

      Мыльник дёргается встать в строй, но ведро остаётся сиротливо стоять перед дверями казармы.

      – Тормоз! –вновь орёт Пемза и награждает Мыльника затрещиной. – Ведро!

      – Тормоз! – выслуживается Адык и добавляет Мыльнику затрещину от себя. – Ведро!

      Раскрасневшийся от волнения и затрещин Мыльник хватает ведро и с ним цепенеет окончательно.

      – Дух Мыльник! Тормоз! – слаженно орут Пемза, Адык, и присоединившиеся к ним Мильчанов и Ердякин.

      Мыльник смотрит на орущих и не шевелится. Так и стоит по стойке “смирно” – как часовой на посту у Красного знмени. Ни крики, ни затрещины уже не в силах вернуть духа в реальность.

      – Да отнеси же ты ведро в каптёрку и беги в строй, – подсказывает Мыльнику рядовой Кондратьев.

      Мыльник, ожив, пулей летит в казарму и через несколько мгновений, всё такой же напуганный и плохо соображающий, раскрасневшийся и мокрый от пота и воды, которой нечаянно облился, появляется снова, чтобы занять своё место в строю. Пемза, услыхавший, что рядовой Кондратьев не стал орать на задёрганного Мыльника, а просто подсказал ему алгоритм действий на ближайшие несколько минут, не без презрения в адрес Мыльника, спрашивает Кондратьева, указывая на Мыльника:

      – И откуда только берутся такие тормоза в Армии на мою голову? Не из Хохляндии ли? Он, наверное, хохол.

      Все призывники с Украины, в повседневной речи, бывшую Малороссию именовали, не без гордости, Хохляндией. Про Hochdeutsch[4], разумеется не слыхивал из них никто, зато слова Land[5], land[6] в значении земля слыхали все. Хохляндия – Hochland. Hochland – Хохляндия, то есть, как бы, Нагорье, Плоскогорье, Горная Страна, или – Высокогорье. Хохлы, в таком случае, это уже не просто хохлы, а… горцы. Так получается.

      В 1984-ом году, разумеется, никто ещё не видел фильм 1986-го года “Highlander” (не “Хохляндер”, конечно же, а “Горец”), но уже и тогда призывники из Хохляндии чувствовали себя немножко highlander-ами маклаудами.

      – Кондратьев, Мыльник – хохол? – повторил свой вопрос равнинный квази-highlander украинец Пемза, не терпевший, когда кто-нибудь, а уж рядовые и особенно нового призыва – тем более, игнорировали его вопросы, даже и косвенные, а уж прямые – и того пуще.

      – Конечно хохол. А кто же ещё?

      – Тогда – всё понятно. Это – всё объясняет. – отозвался Пемза, который не мог не знать, призывники из каких частей необъятного Советского Союза служат в роте охраны: настоящих горцев-highlander-ов в роте охраны было всегда очень мало, а вот соотечественников Пемзы, Мильчанова, Ердякина… Хоть пруд пруди.

      Мыльник становится в строй и снова получает пару-тройку затрещин-тычков. Особенно старается отличиться Адык. Дух Мильчанов, при одобрительном помалкивании духа Ердякина, начинает разговор с рядовым Кондратьевым:

      – Слышь, Кондрат, а я, между прочим, тоже хохол.

      – ???

      – Так вот: мне, как хохлу, обидно, что ты сказал про Мыльника: “Конечно хохол. А кто же ещё?”

      – А Мыльник – не хохол?

      – Хохол. И я – хохол. И Ердякин. И все мы здесь, почти все – хохлы. А ты – не хохол. И нам это обидно.

      – Что обидно. Что ты хохол? Или что я, как ты выразился, не хохол?

      – Мне обидно, что ты о Мыльнике отозвался как о тормозе. Это обидно всем нам, хохлам.

      – Ах, ты хочешь по гамбургскому счёту?

      – Шо?

      – А вот что! Что Мыльник тормоз – тебе не обидно. Что хохол Мыльник опоздал в строй, потому, что ты – обидчивый хохол Мильчанов – заставил своего брата-хохла Мыльника делать за тебя твою грязную работу, – тебе не обидно. Что ты, вместе с другими обидчивыми хохлами, выставил Мыльника в шутовском свете, – тебе не обидно. Что Мыльника, у которого с детства отбита почка, твои обидчивые братьтья-хохлы, как и ты, каждый день лупят по этой самой больной почке, – тебе не обидно. Что Мыльник каждый день по сотне раз унижается, изображая суслика, унижается потому, что и ты, между прочим, заставляешь его изображать этого зверька, – тебе не обидно. Лучше б тебе было обидно поступать по-скотски с твоим товарищем, как ты это делаешь, не задумываясь о том, что он, как и ты, хохол, а прежде всего – человек. Впрочем, какой ты человек после того, как ты по-скотски поступаешь с Мыльником? Вот тебе и “шо”.

      Дух Мильчанов, как и все трусы, уже и не рад, что затронул рядового Кондратьева, тем более, что дружок духа Мильчанова – дух Ердякин, на помощь которого Мильчанов очень рассчитывал, – отвернулся, чтобы не вступать в дискуссию. Дух Мильчанов и рад бы замять неприятную для него ситуацию, но и совсем терять лицо – тоже не хочется. Он мнётся и неуверенно отвечает:

      – Да я просто говорю, что на вопрос Пемзы…

      Но рядовому Кондратьеву дух Мильчанов уже наскучил, а потому он перебивает нагловато-трусливого Мильчанова:

      – А ты прямо Пемзе и выскажи своё неудовольствие. Спроси его: почему это он, украинец, назвал украинца Мыльника хохлом, при этом назвал хохлом – явно в уничижительном смысле, да ещё и назвал духом и тормозом? И заяви Пемзе, что его вопросы тебя, обидчивого Мильчанова, страшно задевают.

      К пикировке рядового Кондратьева с духом Мильчановым не без интереса прислушивались многие стрелки роты, а при упоминании Пемзы и он проявил повышенный интерес к диалогу. Оставив, на время, роту без своего начальственного внимания, громадный краснощёкий здоровяк заместитель командира первого взвода старший сержант Пемза поворачивается к спорщикам и, услыхав вопрос рядового Кондратьева о себе, вперивает злобно-вопрошающий взгляд маленьких карих глазок в духа Мильчанова. Тот на глазах теряет форму, как проткнутый воздушный шарик: съёживается-скукоживается, сереет лицом – бубнит невнятно:

      – Да я так, я – просто…

      Пемза считает, что на этом конфликт исчерпан, возвращается к своим повседневным обязанностям, и рота марширует в столовую. Дух Мильчанов, полагая, что конфликт исчерпан не до конца, а потому, стараясь делать это незаметно, наступает Мыльнику на пятки и довольно усмехается, когда сбившегося с шага Мыльника то тот, то другой дед, а иногда и дух, бьёт, то по голове, то по телу, раздражаясь тем, что Мыльник, теряя равновесие, налетает на стрелков роты и их тоже сбивает с шага. И всем становится понятно, что такое отношение к Мыльнику – человеку и солдату – духа Мильчанова не только не оскорбляет, а от души радует.

      Во время обеда издевательства над Мыльником не прекращаются. Мыльник всегда попадает средним из пяти сидящих солдат на лавке перед столом, а потому он – раздатчик пищи: в его обязанности входит разлить первое всем десяти сидящим за столом (за столом сидят по пять человек с каждой из длинных сторон стола); есть он начинает, по этой причине, позже всех, следовательно, не успевает съесть первое, как уже нужно, отставив свою миску в сторону, встать и раздать второе – всем десяти. Понятно, что и второе он съесть не успевает. Ест, из-за этого, Мыльник торопливо, получается это очень неаккуратно, за что Мыльника третируют все: сержанты, рядовые деды и некоторые духи, – и те, что мнят себя борзыми, и те, что выслуживаются.

      Голодного, затурканного Мыльника, на обратном пути – в роту, снова толкают, шпыняют, а время от времени и бьют: сержанты, рядовые деды и некоторые духи... Бьют по-подлому: сзади и стараясь попасть в почку, о которой Мыльник рассказал, что в детстве отбил её, катаясь в санках с ледяной горки и вывалившись из санок, налетевших на какое-то препятствие.

      Удар по почкам, если кто не знает, очень болезненный удар. В боксе он относится к безусловно запрещённым, так как наносится по корпусу сзади. Если просто ударить по почке, то это больно, нестерпимо больно. А если по больной? Это, ко всему, ещё и подло.

      Когда взрослый мужчина плачет, то это, в маскулинизированных обществах не просто не приветствуется, это производит неприятное впечатление. Мыльник нередко плакал, иногда даже и в строю, когда какой-нибудь негодяй умудрялся попасть особенно точно в повреждённую почку. Дух Мильчанов это считал для себя, украинца, особенно обидным и не упускал случая устыдить Мыльника:

      – Мыльник, ты же мужик, как тебе не стыдно реветь, как младенец или баба?

      – Мне опять попали по больной почке, – оправдывался Мыльник. Он полагал, что, хоть это и больно, но ещё терпимо, если бить будут просто по почке, но, желательно – не по больной. Просто удары по почке он ещё мог бы стерпеть, но по больной – нет, совершенно невозможно терпеть.

      Плакал Мыльник нечасто, но регулярно. Командира роты плачущий вид Мыльника не обижал, но капитан Билек считал это неэстетичным, а потому нередко ставил Мыльнику на вид его слёзы, совершенно не вдаваясь в причины слёз. Замполит Колосков ограничивался общими призывами к сержантам и дедам в стиле кота Леопольда:

      – Солдаты, давайте жить дружно, дружно в независимости от срока службы. Не зависимо от срока службы. Срок службы не зависит… Дружба от срока службы не зависит…

      На призывы замполита стрелки роты реагировали не больше, чем на призывы мультипликационного кота. Пожалуй, что и меньше: кот Леопольд веселил, а замполит Колосков – только раздражал.

      А дух Мыльник продолжал плакать, когда жизнь становилась особенно невыносимой.

      Так все и привыкли, что Мыльник время от времени плачет, а если плачет, то это значит, что кто-то его обидел. И на слёзы солдата перестали обращать особое внимание. Да и кому он нужен – мальчишка-солдат, кроме родной матери?

      Поэтому, когда как-то раз рядовой Кондратьев, зайдя в кубрик, увидел Мыльника, залитого слезами, то решил, что его снова кто-то обидел. Но Кулявый, который за какой-то проступок “залетел на тумбочку”[7], просветил рядового Кондратьева:

      – Мыльник телеграмму получил из дому – у него мать умерла.

      Рядовой Кондратьев почувствовал, как всё у него всё внутри похолодело, и жалость к Мыльнику волной подступила к горлу.

      – Похороны… Мама… Успеваю… Мог бы успеть… Похороны… На похороны… Успеть… Мог… бы…

      Из бессвязных слов Мыльника и пояснений Кулявого рядовой Кондратьев смог понять, что Мыльник, если выехать домой прямо сейчас, успевает на похороны матери. Но это – если выехать прямо сейчас. А для этого нужно, чтобы Мыльнику дали краткосрочный отпуск.

      Краткосрочные отпуска солдатам роты охраны предоставлялись нечасто. Были и такие стрелки, кто ни разу за два года не бывал в отпуске. При этом рядовые больше раза бывали в отпуске только в качестве исключения, не то, что сержанты, которым такое счастье выпадало чаще. Если уж деду отказывали в отпуске, то что говорить о духе.

      – Но ведь мать у человека умерла, – начал рядовой Кондратьев, а Пан Кулявый сразу же подхватил:

      – Обязаны дать отпуск. По такому случаю – обязаны. Чобику не дали, так как телеграмма пришла поздно из-за того, что Чобика долго искали: из карантина он ушёл, в роте ещё не взяли на довольствие… То, да сё…

      Мыльник жалобно всхлипнул. Рядовой Кондратьев сказал:

      – Правильно, иди к Билеку, проси отпуск.

      – Иди к Билеку. – Авторитетно заявил Пан Кулявый. – Требуй отпуск. Обязаны предоставить.

      Мыльник жалобно всхлипнул и неуверенно двинулся к канцелярии.

      – Иди смело! Требуй! Обязаны дать отпуск! – Пан Кулявый был категоричен.

      Мыльник постучал в дверь канцелярии. В этот момент в расположение роты вошёл Пенза и отдал команду строиться на обед. Рядовой Кондратьев, вместе со всеми, вышел наружу. Дальнейшее стало известно со слов Кулявого.

      Мыльник, постучавшись, робко протиснулся в канцелярию, обратился:

      – Товарищ капитан, разрешите войти.

      – Входите, – разрешил капитан Билек.

      Мыльник был убит обрушившимся на него горем, а потому не обратил внимание на официальный тон, к которому сразу же командир роты охраны. К солдатам на Вы в Армии не принято обращаться, хотя это и является обязательным: все немцы, даже и французы, все куски, все сержанты, даже и младшие, даже и те, что сегодня распределены по местам службы после прохождения курса обучения, – словом, все командиры и начальники, даже и самые маленькие, требуют от рядовых, особенно от молодых по сроку службы, чтобы они к ним обращались исключительно на Вы.

      К рядовым считается хорошим тоном обращаться, не без презрения, на ты. Обычно рядового называли, обращаясь к нему, по фамилии. Иногда – по должности, или по званию. Если дело начинало принимать неблагоприятный для солдата оборот, к нему обращались безлично и чтобы избежать обращения на ты или Вы:

      – Товарищ солдат.

      И только если офицер, а хоть бы и прапорщик, терял всякое терпение (а офицерам и прапорщикам надлежало иметь терпение беспредельных размеров) и хотел показать рядовому, или, даже, ефрейтору, что его, солдатское небрежение к службе, исчерпало даже беспредельных размеров начальственное долготерпение, то тогда, и только тогда, офицер (и даже прапорщик, правда, если это был прапорщик роты охраны, по должности – командир взвода роты стрелков) начинал, став перед солдатом по стойке “смирно”, сделав взгляд, по возможности, отстранённо-стеклянным:

      – Товарищ солдат, я Вам…

      Слово “приказываю” в таких случаях звучало крайне редко, так как, если солдат и после этого продолжал игнорировать распоряжение командира или начальника, то тогда, по неоспоримой армейской легенде следовало отдать солдата под суд военного трибунала. Понятно, что, если и когда, командир или начальник начинал говорить заветные страшные слова, то он этим показывал, что солдат довёл его своим разгильдяйством до крайней степени бешенства, что командир или начальник зашёл за черту, за которую завёл его рядовой разгильдяй и за которую даже он, командир, боится переходить, но… Словом, если бы уже в то время солдаты и их командиры и начальники могли бы читать произведения нашего-ненашего Сергея Довлатова, а именно – роман “Наши”, то солдаты и их командиры и начальники знали бы, что фраза: “Товарищ солдат, я Вам (ВАМ!!!) прика…” – означает то же, что и Довлатовское АБАНАМАТ! Эта фраза была даже посильнее, чем пресловутое абанамат. Но уж точно – не слабее.

      И пользоваться этим армейским абанаматом приходилось очень расчётливо, дозировано приходилось пользоваться, чтобы не нарваться, ненароком, на ответное:“К-А-А-КЭМ!”[8]

      То, что капитан Билек отозвался, сказав не “Входи (Заходи)”, а “Войдите”, означало, что ничего хорошего приглашённого войти не ждало. Билек сказал:

      – Входите, – а означало это:

      – Оставь надежду, всяк сюда входящий[9].

      Дантову “Божественную комедию” Мыльник, как нетрудно догадаться, тоже не читал, да и вряд ли о ней что-либо слыхал. А потому он не обратил особое внимание на то, как отозвался капитан Билек и сказал:

      – Товарищ капитан, разрешите… обратиться.
      – Обращайтесь.

      Мыльник помялся, начал неуверенно:

      – Товарищ капитан… я.. мне бы… отпуск… мама…

      – Товарищ солдат! – повысил голос капитан Билек. – Ты – в Армии, а не на сельской танцульке. Потрудись говорить внятно. Ты, в конце концов, разговариваешь со своим командиром – капитаном.

      Капитаном Билек стал совсем недавно, а потому ему доставляло особое удовольствие лишний раз подчеркнуть, что он, Билек, уже не старший лейтенант, а капитан. А потому он не смог долго выдерживать официальный тон и говорить с каким-то там рядовым Мыльником, да ещё духом несчастным, на Вы.

      Мыльник собрал волю в кулак и, почти не всхлипывая, робко начал:

      – Товарищ капитан, я прошу краткосрочный отпуск с выездом на родину…

      – Что?

      – Отпуск, – робея, всё больше и больше, бормотал Мыльник, – Товарищ капитан… Краткосрочный… товарищ… капитан… Отпуск… товарищ… краткосрочный… капитан…

      – Что-что?!

      – Отпуск, – еле дыша, тихонько повторил Мыльник.

      – Удивляюсь я твоей наглости, Мыльник. – Начал речь Билек, подёргивая головой и заикаясь очень умеренно. – Ты прослужил в Армии – всего-ничего. Солдат ты – нерадивый: брюки неглажены и даже нестираны, подворотничок грязный и пришит неровно, ремень затянут неправильно и тренчик болтается не на месте; к обязанностям караульной службы ты относишься без должной ответственности. О каком отпуске ты ведёшь речь?

      – Товарищ капитан…

      – Не перебивай! – Билек едва не взвизгнул, повышая голос на оборзевшего, набравшегося наглости просить незаслуженный им отпуск, рядового Мыльника. – Ты даже не знаешь, как разговаривать со старшими по званию. Стоишь кое-как. Стань смирно, когда разговариваешь с командиром. И не перебивай. О каком отпуске ты можешь вести речь, если прослужил, как я уже сказал, всего-ничего. Отпуск ты не заслужил. Или ты думаешь, что тебя призвали в Армию, чтобы ты тут развлекался. В Армии положено служить. Это тебе не пионерский лагерь, не санаторий и не курорт. Кто за тебя будет нести службу в караулах, пока ты в отпуска будешь разъезжать? Ты по отпускам будешь разъезжать, а в это время кто-то должен нести обязанности службы вместо тебя.

      – Я же не просто так прошу, – глотая слёзы, всё ещё на что-то надеясь, осмелился подать голос Мыльник. – Я же на похороны хочу успеть. У меня ведь мама умерла. Я успею ещё… Ведь мама… Ведь это же мама… Умерла…

      – Это не освобождает тебя от службы. Это не является основанием для освобождения. Взять, к примеру, Великую Отечественную войну. Во время войны солдаты воевали, а не по отпускам разъезжали. А если бы все стали ездить домой, кто стал бы воевать?

     Мыльник, было, попытался ухватиться за упоминание о войне и напомнил:

      – Но сейчас же нет войны.

      – А Афганистан? – парировал Билек. – В Афганистане, надо думать, солдаты за мамину юбку не держатся и по отпускам не шляются.

      Билек, затронув Афганистан, на миг замялся, дёрнув лицом: в Афганистане не было войны, в Афганистане Советская Армия выполняла свой интернациональный долг, а упоминание маминой юбки, в данной ситуации даже Билек посчитал не совсем уместным. Тем не менее, Армия есть Армия. И Армия – это не дискуссионный клуб, а… Армия.

      Капитан Билек так и сказал Мыльнику. А ещё он сказал, что стыдно мужчине распускать нюни. Мужчина должен быть мужественным, а солдат – ещё и ответственным. И дисциплинированным: стирать и гладить брюки; вовремя менять подворотничок, не опаздывать на построения; не спать на посту... А потому всякая дискуссия прекращается, а рядовому Мыльнику необходимо покинуть канцелярию и идти строиться для марша в столовую.

      Мыльник, сдерживая рыдания, вышел из канцелярии, а рядовой Кулявый едва успел отскочить от двери, к которой он приложил ухо, чтобы всё как следует подслушать. Мыльник отправился наружу, ступая как в сомнамбулическом сне, а вслед за ним из канцелярии появился и Билек. Пан Кулявый не сдержался:

      – Товарищ капитан, как же Вам не стыдно было отказать пацану в отпуске, когда у него такое горе? А, товарищ капитан?

      Товарищ капитан, как это было у него в обычае, дёрнул лицом и, слегка заикаясь, начал так:

      – Кулевой! Кто тебе позволил подслушивать и лезть не в своё дело?

      – А что такое?

      – А то, что это – стыдно.

      – А я считаю, что стыдно не дать парню отпуск, когда у него…

      Видимо, рядовой Кулявый считал, всё-таки, что Армия – это, в определённых случаях, и дискуссионный клуб. Но капитан Билек отнюдь так не считал, а потому перебил рядового Кулявого:

      – В роте и так некому ходить в караулы. Если бы я отпустил Мыльника домой, когда он своим халатным отношением не заслужил и суток отпуска, то кто станет тащить службу за него? Уж не ты ли? Станешь ли ты нести службу вместо духа?

      Приём, применённый Билеком, был из категории ударов ниже пояса: для дедушки Советской Армии, пусть бы дедушка и был всего-то кандидатом, выполнять обязанности за духа Регулярной Красной Армии – это почти то же, что в местах лишения свободы зэку с высоким статусом сделать что либо за зэка со статусом более низким. Это значило бы даже больше, чем потерять лицо. На это и рассчитывал Билек.

      Впрочем, Армия, о чём капитан Билек, очевидно, забыл, – это вам не места лишения свободы, а солдаты, даже и духи – это далеко не зэки. Когда Пемза и Куча договорились проверить на слабо рядового Кондратьева и вечером приказали ему постричься до утренней проверки, угрожая расправой в случае, если рядовой Кондратьев не выполнит распоряжения командиров и одновременно отдав приказ стрелкам роты не стричь рядового Кондратьева и запретив ему покидать расположение роты, чтобы он не смог сыскать земляков в других подразделениях Пятнадцати Тысяч, а также и других частей, то кандидат Динаборов демонстративно бросил вызов всей роте:

      – Кондрат, зэма, наплюй на этих уродов, а постригу тебя я. Правда, я тот ещё парикмахер, но в Армии не нужно, чтобы было красиво; должно быть, хоть и безобразно, но единообразно.

      И начал стричь рядового Кондратьева единообразно-безобразно. Получатся стало более безобразно, чем однообразно, но красоваться-то всё равно на площадке не перед кем. Один из кандидатов, не особо уважаемый, по кличке Проститутка, полученной за огромные, подёрнутые влажной поволокой глаза, попытался было поддеть Дину:

      – Ты что, сам решился постричь Кондратьева?

      – … я хотел на то, что ты, или кто другой, подумает по этому поводу! И передай это остальным уродам: Пемзе с Кучей и другим.

      Дина, таким образом, не только помог земляку (Динаборов был ростовским, а Кондратьев – краснодарцем), но и утвердил и повысил свой статус: тот, кто открыто и даже демонстративно мог себе позволить бросить вызов всему подразделению, заслуживал особого уважения, – помогая другим, ты помогаешь себе. И статус рядового Кондратьева также повысился: никакого другого молодого бойца Дина никогда больше не стриг, да и никто из дедов не делал это для духов.

      Кулявый тоже был ростовским, а не уроженцем Украины, а потому Билек сильно рисковал, пытаясь сыграть на низменных чувствах Пана Кулявого: вызваться тащить службу вместо духа он может и не вызвался бы, кто знает, но от назначения в караул не отказался бы, на то что ему, дедушке Советской Армии, приходится тащить службу за духа, нудеть не стал бы. А это означало бы, что козырная карта из капитанского рукава была бы бита. Не стоило Билеку даже и пытаться играть краплёными картами. И не успел Кулявый что-либо ответить на демагогический выпад капитана Билека, как зазвонил телефон.

      Дневальный Кулявый снял трубку, представился и услышал характерный, с хрипотцой, голос начальника штаба подполковника Тодорова:

      – Подполковник Тодоров.

      Пан Кулявый, чтобы подчеркнуть, что подполковник Тодоров пользуется у личного состава роты, особенно у него – рядового Кулявого – уважением, отозвался так:

      – Здравия желаю, товарищ полковник! А я Вас сразу узнал.

      – Хорошо, – сказал Тодоров и по его голосу было заметно, что ему приятно, что рядовой ответил ему более уважительно, чем предписывал рядовому Кулявому Устав, – Билек на месте?

      Если по голосу Кулявого подполковник Тодоров понял, что к нему в подразделении относятся с уважением, то по голосуи тону, с каким говорил Тодоров, рядовой Кулявый понял, что ни Тодоров, ни кто-либо из штабных, к капитану Билеку особенно хорошо не относится. Как-то так сложилось, что про Билека думали: он – блатной. Так это было на самом деле, или только принято было считать, но то, что Билек может быть блатным очень вредило ему в глазах сослуживцев: не любят блатных, никто и нигде.

     Кулявый доложил:

      – Так точно, товарищ полковник. Вот он, рядом со мной.

      – Передай ему трубку.

      – Есть, товарищ полковник.

      И протянул трубку капитану с коротким:

      – Полковник Тодоров. Требует к телефону.

      Капитан Билек не мог не отметить разницу, с какой Пан Кулявый говорил с подполковником Тодоровым и с ним – капитаном Билеком.

      – Я возьму в канцелярии, – сказал Билек и, скрываясь в недрах полутёмной комнаты, добавил:

      – А ты трубку положишь, как только я сниму трубку в канцелярии.

      Кулявый ничего не ответил, а только поднял руку к пилотке, но сделал это так, что можно было это принять и за отдание чести, а можно трактовать и как фразу: “А-га! Прям щас! Держи карман шире.” Словом, жест выглядел как демонстрация того, что Кулявый не очень высоко ценит умственные способности человека, который всерьёз полагает, что кто-то лишит себя возможности подслушать разговор, когда можно и не лишать себя такой возможности. Кулявый и не лишил себя, приложив трубку к уху.

      – Билек, – сухо начал подполковник Тодоров, – у тебя в роте большое горе – мать у парня умерла.

      Билек стал докладывать начальнику штаба так, как и полагается военнослужащему и командиру – коротко, чётко, точно:

      – Я знаю, товарищ подполковник. Он уже подходил ко мне канючить отпуск. Прослужил всего-ничего. А туда же – отпуск ему подай. Зарекомендовал себя с отрицательной стороны. Отпуск стрелок роты охраны рядовой Мыльник не заслужил. В просьбе я отказал.

      – Билек, ты сдурел…

      Подполковник Тодоров сказал это так, что можно было принять фразу и как вопрос, и как утверждение.

      – Товарищ подполковник…

      – Я товарищ подполковник. А ты, капитан, точно сдурел. Какое там не заслужил?! Ты себя-то слышишь? У парня мать умерла. Его Родина призвала, чтобы он её, Родину, защищал. А кого он будет защищать, если его родина – мать – умерла, а мы ему в отпуске откажем. Как он будет служить? И как мы солдату в глаза смотреть сможем?

      Билек, вместо того, чтобы представить себе, как, с какой совестью, он будет смотреть в глаза рядовому Мыльнику и будет ли вообще смотреть, хоть с совестью, хоть – без, затряс головой, но подполковник Тодоров это не мог видеть, а потому он продолжил:

      – Никаких заслужил – не заслужил. Парень успевает на похороны матери. А потому – поедет в отпуск. Я распорядился об отпуске. Надо оформить документы по-быстрому.

      – Хорошо, – отозвался Билек, – как только рота вернётся с обеда, я распоряжусь отправить рядового Мыльника в штаб для оформления документов.

      – Билек! – подполковник Тодоров повысил голос и слышно было, что он разозлился не на шутку. – Товарищ капитан! Ты в своём уме? Вы не в своём уме. До тебя, что – ещё ничего не дошло?! Точно – не в своём уме. У парня мать умерла, а ты хочешь, чтобы он сам ходил оформлять документы. Бросай все свои дела и сам иди в штаб. Сам, лично, оформишь все необходимые документы на отпуск. И сам отвезёшь рядового до Десятки. А если понадобится, то и до Волгограда. Ты меня понял?

      – Так точно, товарищ подполковник. Сейчас буду. Иду.

      – Не иду, а бегом! Билек, бегом в штаб! Бегом!

      Капитан Билек вышел из канцелярии, посмотрел подозрительно на Кулявого, покачал головой и, пожевав губами, пояснил:

      – Я – в штаб.

      Кулявый ничего не ответил, а Билек, продолжая пожёвывать губы, нарочито медленно вышел, как провалился в черноту дверного проёма. По площадке капитан шёл медленным шагом, давая понять самому себе, что распоряжение старшего по званию и должности – подполковника Тодорова – он, как и положено военнослужащему, выполнит, но собственное мнение не изменит. Так он и шёл: мимо казарм отделов, мимо столовой, в которой обедали, вместе с остальными, стрелки роты охраны, мимо автопарка…

      А в это время стрелки роты охраны не обедали, а, как и положено солдатам по уставу, принимали пищу: на первое – капусту с водой, на второе – капусту без воды, на третье – воду без капусты… Но Мыльника это совершенно не интересовало. Сквозь слёзы в глазах он почти ничего не видел, да реальность его больше уже не интересовала. Команду:

      – Закончить приём пищи! – он услышал, но совершенно не воспринял.

      – Рота охраны! Встать! Строиться перед столовой!

      Стрелки встали, встал вместе со всеми и Мыльник. Если бы все бросились в обрыв, вместе со всеми бросился бы и Мыльник… Его не стали, как обычно, шпынять, подгонять, тыкать кулаками в больную почку. Только выслуживающийся Адык прикрикнул:

      – Шевели лапами, Мыльник! Я из-за тебя по десять раз строиться не собираюсь.

      И слегка подтолкнул солдата, но тот никак не отреагировал, не втянул, как обычно, голову в плечи, не попытался извернуться, чтобы удар, если он последует, не попал бы, как всегда, в больную почку. Разверзнись перед ним бездонная пропасть, он, не обратив на это внимание, шагнул бы в неё.

      Как рота оказалась в казарме, Мыльник не помнил. Пойдёт ли он в караул, или дневальным, или останется в расположении роты, Мыльника совершенно не интересовало. Его уже ничего больше не интересовало. Отчаяние, охватившее его, когда Билек отказал в краткосрочном отпуске с выездом на Родину на похороны матери, сменилось холодным отупением.

      И когда Билек, вернувшийся из штаба, подозвал его и стал говорить, Мыльник не понял, чего от него хотят. А капитан Билек говорил:

      – Мыльник. Вот ты, как я видел, обиделся на меня. А ведь я был прав: солдат ты нерадивый, отпуск ты не заслужил, никто бы его тебе не предоставил. Но тебе повезло: твоим командиром являюсь я, и я сумел выбить тебе краткосрочный отпуск и даже сам его оформил. Сам, не поленившись, пошёл в штаб и всё оформил. Даже обед пропустил из-за тебя. Более того, я даже сам тебя отвезу на Десятку. Солдат, помни мою доброту. Если бы не я, то не видать бы тебе отпуска, как своих ушей. Тебе его и не хотели давать, но я требовал, стукнул кулаком по столу и настоял.

      Мыльник, наконец, понял, что говорит Билек, но никакой эмоции не проявилось на его лице, он механически ответил:

      – Спасибо Вам, товарищ капитан.

      Билеку не понравилось, как благодарит его солдат и он сказал:

      – Как-то не видно по тебе, что ты благодарен мне за мои труды.

      В этот момент вездесущий Пан Кулявый не выдержал и присоединился к диалогу командира и подчинённого:

      – Товарищ капитан. Как же вам не стыдно так нагло врать?

      – Что???!!!

      – А то, что это полковник Тодоров звонил из штаба и сообщил, что предоставил отпуск Мыльнику, а Вы не хотели ни отпуск Мыльнику давать, ни в штаб идти оформлять документы. Ещё и спорили с товарищем полковником, возражали ему.

      Капитан Билек смертельно побледнел, прикрикнул:

      – Рядовой Кулявый!

      – Я! – заорал Кулявый в лицо стоящему рядом Билеку, так как именно в этот момент “вспомнил”, что по Уставу: военнослужащий срочной службы, услышав свою фамилию, должен громко и чётко ответить: “Я!” Вот рядовой Кулявый и гаркнул капитану Билеку в лицо, да так, что тот поморщился и дёрнул лицом больше обычного, а рядовой Кулявый обратился:

      – Разрешите спросить: как вам не стыдно врать рядовому Мыльнику, что это Вы предоставили ему отпуск, когда Вы не хотели и возражали полковнику Тодорову, а он…

      – Рядовой Кулявый! Молчать!

      Вокруг капитана и двух солдат стали собираться стрелки роты и Билек не нашёл ничего лучшего, как скомандовать:

      – Рота! Строиться!

      Спор сам собой тем и закончился. Но результат его никого не интересовал: Мыльник равнодушно внимал спорящим, стрелки не открыли ничего нового в личности командира, а Билек окончательно потерял лицо. В дальнейшем ему подчинялись, но показывая, что не просто не уважают, но как-то холодновато презирают. Гостик, Адык, Агапин, Мильчанов с Ердякиным и другие известные ротные подхалимы лебезили, но угодничество – не уважение, оно особенно оскорбительно, когда остальные смотрят тебе в глаза и тем самым показывают своё холодное презрение. Рядовой Кондратьев всегда именно так и поступал, заметив, что Билек старается не смотреть на него прямо, а всегда не просто отводит глаза, но даже и лицо отворачивает немного в сторону.

      Однако, за свой поступок с Мыльником Билеку не было стыдно, раскаяние так и не посетило его, Билеку было лишь неприятно, что у стрелков роты охраны он вызывает либо презрение, либо раболепие тех подхалимов, кого Билек, причём правомерно, сам же и презирал…

      Мыльник уехал и на похороны матери успел. Пробыл дома весь срок отпуска. И в часть не вернулся. Когда стало ясно, что Мыльник дезертировал, делу, как водится, дали законный срок.

      Нашли Мыльника примерно через полгода, как он пропал. Капитан Швечкин, ездивший на Украину за Мыльником, когда того обнаружили, рассказал печальную, как сам он и выразился, историю. Во время поминок отец Мыльника сильно напился, ушёл в запой, да так обратно и не вернулся. Мыльник тоже стал прикладываться к бутылке, а потом, увидев, что отцу-алкоголику он не нужен, что хозяйство пошло прахом, что в будущем не видится никаких перспектив, решил задуматься о том, как быть дальше. Возвращаться в Армию, где над ним только и делали, что издевались, Мыльнику стало и страшно и противно: он решил, что выбрал с большим запасом свою долю издевательств и побоев, что защищать ему теперь больше некого, что друзей у него нет и что никому он не нужен. И ему никто не нужен и ничего не нужно. Мыльник вышел из хаты и пошёл, что называется, куда глаза глядят…

      Когда Мыльника нашли, он сильно опустился, жил подаяниями на колхозном рынке одного из областных центров Украины, сильно обносился, завшивел, оброс тоненькими сальными прядками волосёнок на лысеющем черепе и жиденькой светлой бородёнкой. Смотрел Мыльник на окружающих выцветшими пустыми, ничего не выражающими глазами и на своё задержание не обратил внимание.

      Мыльника обследовали и по заключению психиатрической экспертизы признали страдающим психическим заболеванием, лишающим его способность понимать значение своих действий и руководить ими. А потому признали Мыльника невменяемым и отправили на излечение в психиатрическое заведение соответствующего типа.

      – Ну и гад этот ваш капитан Билек, товарищ солдат, – заключил капитан Швечкин, обращаясь к рядовому Кондратьеву.

      – Нет, товарищ капитан, – парировал рядовой Кондратьев, в ту пору – уже контролёр КПП № 4, – Билек, конечно, гад, как вы выразились и выразились совершенно правильно. Но он – не наш, а ваш.

      – Да я в том смысле, что Билек – командир роты охраны, – стал оправдываться капитан Швечкин, но рядовой Кондратьев его перебил:

      – A я в том, что Билек – немец.

      Капитан Швечкин не стал спорить с рядовым Кондратьевым: во-первых, потому, что и сам был согласен с тем, что нельзя ставить на одну доску стрелков роты охраны и Билека, во-вторых, потому, что с капэпэшниками[10] позволяли себе спорить только самые безмозглые немцы, а капитан Швечкин таким себя и не считал, и не был таким, а в-третьих, причём с этого и нужно было начинать, с контролёром КПП № 4 рядовым Кондратьевым вообще никто даже и не думал спорить, после знаменательного случая со штабным офицером майором Гуськовым. Вот же один прикомандированный командир полка подполковник Nпопробовал было… До сих пор, наверное, в ночных кошмарах переживает это вновь и вновь. Но это – совсем другие и совершенно самостоятельные истории, о которых нужно будет рассказать в другой раз.

      – Я не о том, что капитан Билек – ваш, хотя он и командир роты охраны. Я о том, что, может Мыльник и сам бы сошёл с ума от горя, но то, что я слышал о Билеке, как он унижал солдата, когда у того мать лежала в гробу, а он отпуска не давал… Как же можно в бой пойти с тем, по отношению к кому офицер проявил такое беспрецедентное бездушие. Эх, сгубили парня. Зазря сгубили.

      И было видно, что капитан Швечкин говорил это искренне, а не потому, что хотел угодить рядовому Кондратьеву.

[1] Припахали – заставили работать. [2] Фо;рминга – от др.-греч. ;;;;;;; – древнегреческий струнный щипковый инструмент, считается древнейшим из семейства греческих лирообразных, состоявшего из хелиса (хе;лис – от др.-греч. ;;;;;, лат. chelys, chelisто есть черепаха; простейшая и самая лёгкая из всех лирообразных, с корпусом из панциря черепахи, обтянутого воловьей кожей; хелис – это лира в узком смысле слова), барбита (ба;рбит от др.-греч. ;;;;;;;;, ;;;;;;;;, лат. barbitos, barbitus), форминги (др.-греч. ;;;;;;;) и кифары (кифара – от др.-греч. ;;;;;;, лат. cithara). [3] Рубон – это обед (в данном случае, а шире – поедание пищи), а вот рубиться – это выслуживаться. [4] Hochdeutsch (нем.) – верхненемецкий (язык). [5] Land (нем.) – местность. [6] land (англ.) – суша, почва. [7] Был назначен в суточный наряд дневальным по роте. [8] Значение слов (выражений) “АБАНАМАТ!” и “К-А-А-КЭМ!” см.: Довлатов С. Наши // Довлатов С. Собрание сочинений в трёх томах. СПб., 1995. Т. 2. [9] “Оставь надежду, всяк сюда входящий” – перевод заключительной фразытекста над вратамиада: Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate (ит.) из “Божественной комедии” Данте Алигьери. [10] Капэпэшник (арго) – контролёр КПП (контрольно-пропускного пункта).

© 02.07.2016 Владислав Кондратьев
© Copyright: Владислав Олегович Кондратьев, 2016
Свидетельство о публикации №216070200984