Мост через жизнь

Есть у Любови Турбиной стихотворение, к которому я всегда возвращаюсь, – здесь самым естественным образом соединились черты, определившие своеобразие ее поэтического дара:
Этот мост через речку в тумане –
                бегом по мосточку!
Только досточки-косточки хрустнут,
                и рухнут, и точка.
А вода холодна, зелена,
                и густа, и глубока…
А дальше, сквозь этот туман, за этой заманивающей, тяжелой зеленой глубиной смутно маячит сказочный, завораживающий мир – то ли берег, лес да поле, да тихий храп коня, да огонек одинокого дома, то ли вся жизнь твоя, весь пройденный путь, и назад дороги уже нет:
Это место – знакомое будто –
                нарочно забыто.
Губы памяти ниткой суровою
                прочно зашиты.
Скрылись лебеди-гуси-гонцы
                сквозь прореху в закате
До поры. На счастливой рубахе –
                заплата к заплате.
Ни парома ни лодки – лишь мост этот,
                ветхий, непрочный.
И туман над рекой поднимается
                плотный, молочный…
Стихотворение и само словно затянуто этим колдовским туманом, все преображающим, заставляющим прозревать в темнеющей линии того берега открывающееся далеко не каждому пространство памяти. Образ моста памяти, давший название стихотворению, не случаен в поэзии Л. Турбиной. Мысль ее часто обращена в прошлое; мир, открывающийся здесь, оказывается дорогой воспоминаний, воскрешающих образы, которыми отмечены повороты жизни. Минск, юность, студенчество овеяны здесь ветром с Невы и ароматом петербургской сирени, напоминающими о городе детства, а рядом – картины Москвы: Арбат военных лет, под вражескими бомбежками (в прекрасном стихотворении «Арбат»), весеннее Бульварное кольцо, призрак Соловьева в Узком. Читаешь стихи, будто карту пройденных путей: Баку, Красноводск, Фергана… И чаще всего возникает все-таки белорусская земля, названия которой («произнести – что напиться») выпеваются как близкая сердцу музыка: «Полоцк, Бегомль и Веркалы, Лепель, Логойск, Лунинец…»
Перед нами, однако, не просто страницы минувшего, описания дорогих поэту мест и событий. Вернемся к «Мосту» – отсюда видно многое. Мир и душа слиты здесь воедино – более того, портрет души обнимает собой всю эту картину таинственной туманной ночи, проникая во все ее подробности: и не скажешь, то ли мост перед нами, то ли это задумавшаяся героиня («досточки-косточки») вглядывается бессонной ночью в неостановимую реку жизни; то ли пламя заката охватило небеса, то ли это заплатанная «счастливая рубаха», в которой родилась героиня (вот и начало пути!) и «сквозь прореху» в которой летят «лебеди-гуси-гонцы», возвещающие будущее. Мир вокруг одушевляется, в чертах его проглядывает рисунок внутренней жизни героини – и происходит это, конечно, не только здесь. Вот стихотворение «По улице Янки Купалы» – опять ночная картина, сновидение, в котором героиня посещает родительский дом, где опять возникает «мостик», соединяющий с прошлым, откуда доносится голос мамы, окликающей дочку, где за окном темнеет силуэт отца – и этот, возникший в ночных грезах, мир ушедшего детства начинает рассыпаться, как только выросшая девочка покидает его:
Оставила дом свой – и сразу
Там с крыши посыпались вазы.
 Здесь открывается и другое свойство таланта, дающееся не каждому – готовность увидеть чудо в любое мгновение жизни, за первым углом. Не случайно само слово – «чудо» – не раз возникает у Л. Турбиной: и в стихотворениях («жизнь – упущенное чудо»), и в многозначительном названии одного из сборников – «Ускользающее чудо». Это сказывается и на самом характере возникающих образов, порой сберегающих увиденное в реальной жизни – как в стихотворении «Студенческое», возвращающем автора вместе с читателем «в те незапамятные годы», в юность, в первое ощущение свободы, умноженное соседством дома с цирком, откуда доносился львиный рев и звериный дух, и откуда действительно – маленькое чудо, знак  судьбы – прилетел однажды посланец свободы:
И беркут, важный, как Ньютон,
Однажды сел на наш балкон.
Чувство неизменного присутствия чуда в каждом наступившем дне – это, конечно, и готовность к любви, которая в любой момент может прийти, озарив жизнь  («Ты есть – случилась весть В миру невзгод и бедствий!»), и соединив душу с вечностью:
Осилив лету вплавь
Замри, умри, воскресни,
Как в явленную явь
Вплывая в Песню Песней.
Порой же это дает знать о себе в способности увидеть мир как раскрытую страницу старинной сказки – как все в том же «Мосте» с его загадочной «речкой в тумане», с его заповедным, «нарочно забытым» тем берегом, куда «никого не приводит дорога до срока» и над которым летят с детства знакомые волшебные гуси-лебеди.
Чаще же встреча с чудом становится неизменной приметой жизни, и надо только быть готовым к этой встрече: вот «ангел на велосипеде Проехал мимо по шоссе», вот показался прогулочный катер – «посланник Гермеса в крылатых сандальях», а вот как неожиданно предстает то, что всегда незаметно сопровождает нас:
Мимо пролетаю – тени не спугнут
Бабочки мгновений, ласточки минут,
Пробегают мыши серые ночей:
Стук дождя по крыше, шорох у печей.
И самым огромным чудом оказывается то, что естественнее всего:
Только с каждым летом выше из травы
Светлый одуванчик  детской головы.
Стебель-тонконожка с розовым сачком
Бегает за каждым легким мотыльком…
Вот на этой неизменной, ежесекундной открытости чуду жизни, на этой способности обнять душою мир, который воспеваешь, «из слез стихи слагая», и проверяется истинность поэтического дара. И еще – на остром чувстве звучащего слова, его объемности, тяжести; на чувстве стиха как стихии, которой надо управлять, но и следовать ей, отдаваясь ее полету. Читая такие стихотворения, как «Мост» (возвращения к нему, видно, неизбежны), как «Скучаю сладко так я по Большой Пушкарской…», многие другие, невольно замечаешь, как естественно и властно звучит здесь поэтический голос, как выстроен здесь стих – с явным наслаждением от самой музыки движущейся строки, от каждого ее поворота: «Скучаю сладко так я по Большой Пушкарской, Где красят особняк, запущенный и барский, Скучаю нежно в нем по комнате просторной, Где полумрак и днем за шторою узорной…» Эта острота слуха, это владение мелодией строки приводит иной раз к такой ворожбе словом, которой не научить, о которой, наверно, автор и не задумывался, но в которой слышен именно этот тембр поэтического голоса. И не только о «досточках-косточках» здесь речь (если  опять вспомнить о «Мосте»), или, например, о столь же значимой игре словесной музыкой («вязанье – везенье») в стихотворении «Пряжа», но и о более сложных вещах. Читаешь стихотворение «Полоцк» – и начинаешь прислушиваться к музыке первой же строки: «Полоцк, поцелуй в висок, София…», замечая, как повисают здесь паузы, как перетекают друг в друга, переплетаются, умножая смыслы, звучащие мгновения-слова, соединяющиеся в неразделимый аккорд и во многом определяющие тональность всего стихотворения.
  Все это – подлинность лирического чувства, устремленность к чуду, к сказке, негромкое словесное колдовство – говорит о естественности поэтического дара Любови Турбиной. Не случайно сама она смотрит на поэтическое слово как на одну из природных сил: «Перо нам – от птицы, От древа – бумага, Из тучи – чернила, Небесная влага…» Но есть и нечто другое, без чего тоже трудно представить ее поэзию и что тоже открывается как важная часть ее лирического дара. В целом ряде стихотворений – таких, как «Она полетела к нему в Магадан…», «Так вот он, тот прежний, кудрявый, живой!..», «На старом физфаке», «Болит мне Россия»,  и в ряде других живет открытое гражданское чувство, рожденное трагедиями былыми и сегодняшними. Поразительно начинается стихотворение «Поезд застыл, вокзал поехал…» – плач по потерянной Родине. Противоестественность и непоправимость происшедшего – развал великой страны – выражен здесь в почти сюрреалистической, «навыворотной» картине отъезда вокзала от стоящего поезда:
Поезд застыл – вокзал поехал;
Это земля течет под ногами,
Крикнешь – куда? –   но не слышно эха:
Это Родина расстается с нами.
Искренняя боль звучит и в «сербских» стихах Л. Турбиной, и в поэтических воспоминаниях о страшных событиях прошлого. Здесь нет декламаций и плакатности, но есть редкая в сегодняшней поэзии способность прикоснуться к горьким событиям и сегодняшнего дня, и минувших времен как к собственной кровоточащей ране – и омыть ее слезами, и сохранить  при этом дар любви и силу надежды: «Наша надежда жива, если плачем…»
В творческом багаже Любови Турбиной, помимо стихов – и переводы, и автобиографическая проза, и работы о поэзии. Но все же: «Полоцк, поцелуй в висок, София…»

Алексей Чагин