Страдающий бессонницей. Из Сильвии Плат

Ночь - это лишь нечто вроде копирки,
Иссиня-чёрной, со множеством точек-проколов от звёзд,
Пропускающих свет, глазок за глазком-- 
Мертвенно-бледный, как смерть,  инопредельный.
Под взорами  звёзд,  под  трагической маской луны
Он изнывает на осточертевшей подушке; бессонница
В разные стороны мечет свой  тонкий  досадный песок.

Снова и снова  крутит былые конфузности
Старый, в царапинах,  фильм, трогательный до слёз:
Детства и юности   слащаво-блаженные  улепетнувшие дни,   
Лица  родителей на  стеблях  высоких,  суровые или слезливые попеременно,
Цветник из   кишащих клопами  роз.
Бугрист его лоб, как  набитый камнями мешок.
Воспоминанья, друг дружку тесня, лезут на  сцену, как  кинозвезды, утратившие популярность.

Он уже невосприимчив к таблеткам: красным, лиловым, синим--
Как они  долгого  вечера  скуку светлили!
Сахарные  планеты, их воздействием   жизнь для него добывалась,
В  не-бытии   ознаменовавшаяся  ненадолго,
И пробуждение в наркотически-сладостном  кайфе беспамятного младенца.
Теперь уже эти таблетки никуда не годны  и нелепы, точно античные боги,
Их  опийно-сонные  краски добра ему не сулят. 

Голова его —  интерьерчик из серых зеркал.
Каждый жест, любое движение  тотчас уносится  вниз  аллеей 
Убывающих  перспектив,  а значимость его самого   
Истекает, словно  вода из дыры  в отдаленном конце.
Он весь, без утайки,  живёт   в   пространстве бессонном, 
Неприкрытые щели распахнутых   глаз,   вглядывающихся неотрывно   
В непрерывную,    жарко сияющую, трепещущую череду обстоятельств.   

Долгой ночью  коты-невидимки  в   гранитном дворе
Выли  как бабы или  расстроенные инструменты.
Уже ощутил он,  как утренний свет,  его бледная немочь,
К нему подбирается  с полною шапкой своих тривиальных реприз.
Город   сейчас  — точно карта радостных щебетаний,
А люди  повсюду  с глазами  пустыми,  слюдяно-серебристыми,  
Рядами спешат на работу,  будто после  недавней промывки мозгов. 

Май 1961

**********************************************

Sylvia Plath — Insomniac

The night is only a sort of carbon paper,
Blueblack, with the much-poked periods of stars
Letting in the light, peephole after peephole --
A bonewhite light, like death, behind all things.
Under the eyes of the stars and the moon's rictus
He suffers his desert pillow, sleeplessness
Stretching its fine, irritating sand in all directions.

Over and over the old, granular movie
Exposes embarrassments--the mizzling days
Of childhood and adolescence, sticky with dreams,
Parental faces on tall stalks, alternately stern and tearful,
A garden of buggy rose that made him cry.
His forehead is bumpy as a sack of rocks.
Memories jostle each other for face-room like obsolete film stars.

He is immune to pills: red, purple, blue --
How they lit the tedium of the protracted evening!
Those sugary planets whose influence won for him
A life baptized in no-life for a while,
And the sweet, drugged waking of a forgetful baby.
Now the pills are worn-out and silly, like classical gods.
Their poppy-sleepy colors do him no good.

His head is a little interior of grey mirrors.
Each gesture flees immediately down an alley
Of diminishing perspectives, and its significance
Drains like water out the hole at the far end.
He lives without privacy in a lidless room,
The bald slots of his eyes stiffened wide-open
On the incessant heat-lightning flicker of situations.

Nightlong, in the granite yard, invisible cats
Have been howling like women, or damaged instruments.
Already he can feel daylight, his white disease,
Creeping up with her hatful of trivial repetitions.
The city is a map of cheerful twitters now,
And everywhere people, eyes mica-silver and blank,
Are riding to work in rows, as if recently brainwashed.

May 1961