Земляк из Тапиау или Легенда о Ловисе Коринте

                1.

Где звонкое слыша журчанье,
бдит замок над гладью речной,
о Ловисе воспоминанье
хранит его домик родной.
………………………………………..
У немцев тогда были: Pregel,
за пойменным лугом лесок,
да вставший на прегельском бреге
совсем небольшой городок…

Где домику памятным летом,
у Генриха Коринта сын,
родившийся только, приветом
был встречен звенящих рябин.

…Явившись на свет в раскалённый
июльский безветренный день,
когда человек изнурённый
старается спрятаться в тень.

Мальчонкой в родном Тапиау,
любуясь цветеньем садов,
не знал, что стяжает он славу,
рисуя античных богов;

под крышей отцовского дома
едва ли мог думать о том,
что кистью своей «Ecce homo»
он где-то напишет потом;

учащийся школы Кнайпхофа
никак не мог предполагать
того, что за триптих «Голгофа»
все станут его уважать.

                2.

Любивший глядеть на закатов
багряного цвета костры,
когда лучезарный вожатый
спускался с небесной горы,

всегда он следил с восхищеньем,
с особенным блеском в глазах,
за ярким таким представленьем
в зардевшихся горних краях…

Но, как-то вечерней зарёю
привычно любуяся, он
нечаянно мыслью такою
был, правду сказать, потрясён:

«О, Боже! Когда живописцем
сегодня уже бы был я,
в картину мою мог жар-птицей
вписать это море огня!

С какой аккуратностью краски
сейчас бы я клал на холст мой,
чтоб вид дивной птицы из сказки
своей привлекал красотой!

…Но если во мне есть желанье
в грядущем картины писать,
то, значит, секрет их созданья
вполне я смогу разгадать!»

И был он в похвальном стремленьи
с любовью поддержан отцом,
что ради его обученья
продал этот маленький дом.

Покинув тогда Тапиау,
они переехали жить
в тот город, что Канта по праву,
как сына, не мог не любить.

И там, в академии местной,
учиться созданью картин,
ещё никому неизвестный,
стал Генриха Коринта сын.

                3.

Он, знания чтоб приумножить
и опыт накапливать впрок,
решил обученье продолжить -
и в Мюнхен поехал в свой срок.

Нередко бывал за границей -
в Париж приезжал - и не раз,
у лучших из всех живописцев
всегда с прилежаньем учась.

Не попусту были старанья,
и вовсе не зря много сил
художник во имя признанья
в те годы свои положил!

Как Ловис отменно портреты,
а также пейзажи писал!
И, к слову, библейским сюжетам
он должную дань отдавал…

Вот снятье с орудья расправы,
с омытого кровью креста,
посланца небесной державы,
Мессии - Исуса Христа.

И зритель картины той скажет,
что видит в печальных глазах
трагичных её персонажей
на пару с отчаяньем – страх.

Написана эта картина
настолько искусно была,
что Генриха Коринта сыну
награду в свой срок принесла.

С тех пор и художник, сомнений
своих забывая злой груз,
почувствовать мог, что он – гений,
любимец божественных муз.

И кистию, мастерски, смело
он пишет всё больше работ -
и, надо сказать, что по делу
его популярность растёт!

Вот только шедевра с жар-птицей
средь сотен холстов не найдут,
в картине его в багрянице
на смерть человека ведут.

                4.

Стяжавший известность и славу,
в далёкой столице не мог
забыть он про свой Тапиау,
где был его жизни исток.

За год до того, как в Берлине
престол мог народ сокрушить,
художник решение принял
родной городок навестить…

Куда он и прибыл с дарами -
с десяткою лучших работ,
что создал с большими трудами,
по делу снискавши почёт.

И с радостью в дар кирхе местной
он лучший свой труд преподнёс,
для многих довольно известный,
где в центре - распятый Христос.

И снова журчанью речному
умиленно Коринт внимал,
по улочкам, с детства знакомым,
здесь с модною тростью гулял.

…И те, кто ему попадали,
гуляя, навстречу тогда,
случалось и так, узнавали
его далеко не всегда.

                5.

А Ловис спешил видеть: дворик
с рябиновым ярким кустом,
простой и приземистый домик,
где он родился летним днём.

Художнику очень хотелось
опять же ступить на порог
жилища, где детство он в целом
провёл без особых тревог,

где в первой своей акварели
весёлый весенний рассвет
писал, как он помнил, в апреле
подростком пятнадцати лет.

Каким было в сердце волненье!
Стучала в висках его кровь! -
В то самое в жизни мгновенье,
когда так случилось, что вновь

под крышу отцовского дома,
поклон положивши, вступил,
минутою позже родному,
сквозь слёзы, уже говорил:

«Пришёл я с тобою проститься,
пред тем как к привычным трудам
художника мне возвратиться,
вновь: к кисти, к мольберту, к холстам…

Уеду в Берлин, где, как должно,
я вновь за картины примусь -
и очень, родимый, возможно,
что больше сюда не вернусь.

Ведь, если на жизнь эту квоты
осталась лишь чуточка мне,
могу встретить смерть за работой,
в грядущем году, по весне.

Но пусть моё жаркое сердце
и Леты остудит вода,
меня не одни только немцы
не смогут забыть никогда!

И ты, и по этот день скромный,
где я появился на свет,
мой домик, всегда будешь помнить
меня, сколь ни минуло б лет».

«Прощай» - произнёс тихо Ловис,
закончивши свой монолог
на этом безрадостном слове,
и вышел тотчас за порог.

…И, с ним навсегда расставаясь,
домишко испытывал грусть,
и вслед ему гнулся, прощаясь,
рябины алеющий куст.

Прошло время вовсе немало -
считайте, уже целый век:
и речки всё блещет зерцало,
и помнится тот человек.

Есть в сотнях умов пониманье,
что здесь, рядом с нами, сейчас
о Коринте воспоминанье
хранит его домик для нас!

Пусть годы летят, будто птицы,
над русским навек городком! -
И будут гвардейцы гордиться
немецким своим земляком!