Рудимент

Падают хлопья снега,
мысли сплетаются,
их невозможно понять.

Она сказала: - Нет, мне не надо.
Я ей ответил: - А я бы взял.
Она сказала: - Зачем? Не надо.
А я…
Неважно,
что я сказал.

Она спросила: - Зачем так рано?
Я что-то мямлил: - Учить урок.
В глаза всмотрелась: - Зачем же рано?
А я…
Я правду
сказать не смог.

Она убила: - Бери обратно.
Сказала: - Мысли я уловила.
Бери обратно,
бери обратно.
Она убила,
она убила.

В тупом молчанье смотрел на окна:
за ними падал банальный снег,
за ними кто-то банально мокнул,
ведь снег был мокрый, был мокрый снег.

Я думал: будет участье, радость.
Я думал: будет. А стало страшно.
Стояли рядом, стояли рядом.
А я…
Я думал.
Неважно.

Падали слезы дома.
Кто-нибудь видел плачущего трупа?
Дома…
Но у меня
нет дома.
Глупо.

Тупо
стучал в стену.
Хотя бы одно услышало ухо!
Бился головой об стену –
глухо.

Сухо
не было и в подсознании.
Как в ливень рвутся водосточные трубы
видели?
Глаза мои были рванее –
грубо.

А если напиться
и быть, как птица –
летать, парить, порхать в облаках?
Я – самоубийца,
не остановиться,
никто не оставит меня в дураках.

Стоп.

Ведь опасная эта стезя –
не надо,
не выход,
не стоит,
нельзя.
В глубокий колодец души опущу
любви не щадящее зеркало,
ведь сколько глаза в нем ни строй, ни щурь –
оно видит всё.
Оно никогда не меркнуло.
 
Зеркало добрых душ?
Или зеркало грязных луж?
Это зеркало лжи
или зеркало-жизнь?
Ответь!
Скажи!

Не скажешь – молчишь?
Ну и не надо.

В вечернюю тишь,
в мерный гул водопада
уйду.
Нет!
Никуда!
Не уйду!

Пойду под окна –
там
и подохну.

Иду, вышусь большим горбом.
Небо давит своим весом.
Иду и думаю громадным лбом:
насколько мир для меня тесен.

Небо опускается, безжалостный пресс
меня безжалостно давит.
Что мне делать, когда вокруг без-
правие?

Вою, зажатый коробками девятиэтажек,
как будто вторкнутый в серо-грязное месиво.
С облаков сам бог ухмыляется даже.
Эх! сбить бы,
сбить бы спесь с него.

Зачерпнул снега, бросил в лицо –
не долетело.
Улыбнулся триедино: духом, сыном, отцом –
мол,
делай своё дело.

Сам делай!
Змеюсь среди каменных громадин
и спину в арках в три наклона гну,
гул хохота раскатов слышу сзади
и возгласы прохожих:
Ну и ну!

Дополз, глаза закинул на затылок,
чувства вздыбились на полках стеллажей.
И сквозь очки стеклянные бутылок
я вижу свет,
свет на девятом этаже.

Взлетел,
прилип
к стеклу,
смотрю,
прижался –
она прекрасна тихой красотой.
Сердце, милое, не рвись – сжалься!
Нет!
Колотится с бешеной частотой.

Долечку внимания своего
обратила,
в окно кинула очи.
- Так,
фигура – нормально, ничаво;
правда, фэйс
не очень.

Задрожали ноги,
скривилась
предательски нижняя губа.
- Разойдись, народ,
ну, сделай милость.
- Экий он большой,
и плачет. Ба!

Скрылся от взглядов в подъезде,
не будет такого, как прежде.
Дикие мысли
в голове висли.

Я разбрасывался стихами,
но не мог обуздать страсть.
Для таких, как я, одно слово:
Хамы!
Как можно (но ведь можно!) так
пасть?   

Я могу сорить стихами,
но страсть обуздать не могу –
на шее твоей синяками
оставить следы моих губ.

Ты спустилась, взяла меня за руку,
обняла,
поцеловала в лоб.
Но этой прелюдией старенькой
меня не взволнуешь,
а то б…

Целовать, целовать всё тело:
губы,
глаза,
руки,
грудь!
Всё моё существо хотело,
хотела
вся моя суть!

А ты в меня, как в зеркало, смотрелась,
держала и сжимала мою руку.
А я искал в себе кусочек смелости.
И не нашел,
ты не узнаешь мою муку.

Так больно и сложно себя удержать,
глядя на твою нежную кожу.
Но честно тебе об этом сказать,
будет
себе дороже.

Ты взглянула на меня с удивлением:
Что с тобой?
Почему?
Что такое?
Отвечал с четким ударением:
Ничего.
Нормально.
Я спокоен.


***
Город
– очень сложное понятие,
С ним Любовь – неразделимы вечно.
И от них не спрячешься в кровати.
Время, жизнь, мечты – все быстротечно.

Все меняется, меняется на лучшее:
Люди злые подобреют вскоре,
Прояснится небо, разбегутся тучи,
Радость и согласие заменят горе.

Люди, Я Люблю Вас; я, наверное,
Самый преданный из тысяч ваших слуг.
Слышен стук моей походки равномерный…
Позовете, если буду нужен вдруг.

2000