Крым наш

Сложно выразить эту мысль. Сильно сомневаюсь, что получится, но попробую.
Им лет по тридцать. Неплохие костюмы, хорошие автомобили. Упитанные лица, ладные фигуры. Глаза светлые, чистые. Смелые прямые взгляды людей, уверенных в собственной правоте, своей непогрешимости. Они курят дорогие сигареты и громко обсуждают политику Путина. Ситуацию с Украиной. Смысл сводится к тому, что «укропы не понимают, на кого прут», а «Тополь санкций не боится».
Я не знаю, почему современным молодым людям столь неприятны жители Украины. Я не могу понять, чем помешала политическая ситуация именно этим мужчинам. Мне все равно, что Крым теперь Их (т.е. Наш).

Перед глазами возникает картинка.

Жара. Жуткая, молчаливая, одуряющая жара. Сводящее с ума пекло. Оружие раскалено, техника дышит жаром. Ремни стирают кожу, режут кровоточащее мясо. Медленно ползут беременные грузовики. В них едет жизнь: бинты, консервы, крупы. Антибиотики. И – ВОДА. Мы покрыты загаром, пылью, песком и потом. Мы охраняем гуманитарный груз. Мы выполняем долг.
Вползаем в населенный пункт. Все спокойно. Ничто не предвещает беду. Местные жители прекрасно понимают право сильного. Чтут силу оружия, признают её. От жажды у них нет даже ненависти. Глаза смотрят в дорожную пыль. Плечи опущены, спины сгорблены. Машины тормозят у склада, мы берем их в полукольцо. Вижу местного знакомого капитана. Подхожу, жму руку. Он предлагает питье. Вода у меня есть, но его – холодная. Я не могу устоять, и делаю несколько экономных глотков. Достаю пачку крепких «Кэмэл», угощаю капитана. Закуриваем.
К нам направляется один из местных. За руку он держит чумазую девочку лет 12. Хотя, наверное, ей лет 15, просто ребенок обезвожен и измождён. Я не хочу показывать страх, но все-таки расстегиваю клапан кобуры. Сухой, как таранка, бородатый мужчина что-то говорит на своем языке, подталкивая к нам девчоныша. Я предлагаю воду. Свою. Теплую. Мужчина берет флягу и протягивает ребенку. Я молча протягиваю раскрытую пачку сигарет – он хватает курево с детской жадностью. Я щелкаю зажигалкой – бородач медленно тянет дымок. И снова начинает лопотать. Капитан слушает, потом меняется в лице и отрицательно качает головой. Мужик хватает меня за руку. капитан срывает с плеча автомат и выпускает в небо пронзительно тугую очередь. Мужик приседает, закрывая девочку руками, и потом смешно убегает, словно «гусиным шагом». Капитан провожает его несильным пинком и еще одной короткой очередью. Как плевок. Я вопросительно смотрю на своего собеседника. «Восемь детей у него. Кормить нечем. Поменяться хотел. На еду». Я стою, словно статуя, держа в руках пачку «Кэмэл». Капитан вытаскивает сигарету, закуривает, глубоко втягивает дым. Выпускает через ноздри. Машет рукой, произнося вполголоса слово, обозначающее падшую женщину, и уходит. Я застегиваю клапан кобуры. Чувство тревоги сменяется чем-то другим. Неприятным. 
          Как рассказать, объяснить, донести до них? Жар в голове превращается в подвальную сырость. Впятером мы заходим в помещение. Первым идет Борис. Невысокий, широкоплечий, с по-обезьяньи длинными руками. Но мне почему-то кажется, что он выше всех ростом. Я иду последним, словно прикрывая их спины своими богатырскими габаритами. Между нами трое. Точнее, два бойца тащат молодого парня в нашей военной форме. Он настолько грязен, что невозможно определить, где пули разорвали кожу, горячим металлом прорвав мягкое живое нутро. По его тяжелому свистящему дыханию я ставлю диагноз: сломанные ребра проткнули легкое. Просто так, обыденно. На слух. Так хороший мастер отмечает неполадки в работе двигателя старых «жигулей».
          Мы входим в холодное нутро помещения. Руки солдат взлетают в приветствии. В глазах неподдельное уважение. Нас хорошо знают. Мы – то самое долгожданное подкрепление. Мы – старше по званию. Мы – опытные бойцы. Мы – из Конторы.
          По стенам ползут капли влаги и насекомые. Мужчины сидят группами. Женщины с детьми «уютно» расположились прямо на полу, прижавшись спинами к пронизывающему холоду каменных стен. Их нижнее белье испачкано пылью, кровью, кирпичной крошкой, земляной пылью. Все, что было можно, уже снято. Не на бинты, нет – они укрывают детей.
          У этих людей больше нет дома. Он разрушен. Нет больше одежды, теплых одеял, мягких подушечек, тонких занавесок. Нет знакомых тряпочек и любимых чашек. Это те  самые «мирные жители», гражданские лица. Обычные люди. Собственно, именно те, кому больше всего достается хлебнуть горя на любой из войн.
          Переломанное тело бойца мы кладем прямо на пол. Бережно, как дорогостоящую китайскую вазу. Выходит врач. В глубине его черных еврейских глаз блестит безумие. Он делает укол молодому солдату. Мышцы расслабляются, и только после этого Борис не без усилия забирает пустой пистолет из намертво зажавших его пальцев. Потом угощает доктора сигаретой и неторопливо рассказывает, как во время отхода мы случайно отбили паренька у окружившей его своры. И потеряли двоих. Но таков уж Борька. Светлая память тебе, командир.
          Воды нет, полотенец тоже. Но какая-то баба протягивает нам влажные белые тряпки. Я с удовольствием протираю лицо, улавливая легкий запах пота и духов. Тряпочка – это шелк. Наверное, ее блузка. И я еще раз, с неземным удовольствием втягиваю в себя дурманящий, ни с чем несравнимый аромат женщины.
          Иду следом за Борькой в специально отгороженный для нас угол. Голова холодная и пустая. Планы на ближайшее будущее просты и понятны: выкурить сигарету, разобрать и смазать оружие. Провалиться в сон. И попросить Бога, чтобы утро не наступало.
          Прости нас, Господи. Мы не ведаем, что творим.