Так странно

Так странно взрослеть и оказываться уже очевидцем чужой заботы не о тебе. Больше нет объятий, уткнувшись носом в живот, потому что и рост не позволяет и годы. Вытянулся, мол, изменился, паспорт получил, пушок усов первый раз сбрил, первый неловкий поцелуй отвоевал с несмело бродящими по спине пальцами. Уже не тот родственный чмок. Все как бы по-настоящему. Как будто до этого было репетицией, но выступление оказалось с меньшим чувством, неискренне.

Спящая красавица бы от такого не очнулась.

Уже нет пронизанного солнцем леса, где тебе указывают на несколько рыжиков или волнушек, подкидывают в твою корзину, как можно больше, ведь не жалко, если ребенок соберет больше всех, если ребенок будет заполнен радостью, как эта плетеная корзинка. Уже не показывают, как срезать, чтобы не порезаться. Теперь это делает кто-то другой. Сам научишься делать так, чтобы пораниться. Но это позже. А пока ножи безопасны.

Нелепо наблюдать со стороны, из кулисы, как твой акт закончился и на сцене уже другие лица, а ты остался внесюжетным персонажем здесь. Тебе пора переодеваться и бежать в другую пьесу, утирать слезы в другой драме, упиваться пьяным пьянящим смехом в другой комедии, искать костюмы, делать грим, заучивать новые слова. Менять детскую жизнь на взрослую.

— Держите, ваш билетик. Возьмете программку? Всего пятьдесят. А, вы актер? Не признал. Тогда, может, по рюмочке? Для уверенности. Не пьете? А по вам и не скажешь, знаете..Эх, ну бегите. И удачи. Еще никто не говорил о ней, как о лишнем, не возвращал со сдачи. Удачи.

Акт первый. Детство.

Бабушка всегда будила меня в бесконечность утра. В восемь. Так случалось, что солнце не просыпалось вместе со мной, а утро зимы казалось мифом, обманкой. И тысяча мерцающих фонарей-заменителей вымащивали путь до школы.

Все места, где я открывал глаза новому дню, стояли к солнцу задом, а к утренней хмари передом. Лишь днем оно опрокидывалось и дарило немного света. Я – существо, питающееся светом, не был благосклонен к завтракам, предпочитая куску пищи в животе несколько никогда не лишних минут грациозного бессознательного блаженства. Сон.

Но сначала не это. Сначала бабушка спрашивала, проснулся ли я? Встал ли? Разговаривала, задавала вопросы, чтобы я не улегся снова в теплое жерло кровати. Позже, конечно, мое актерское мастерство возросло до того, что иногда получалось не вырываться из объятий одеяла, делать бодрый голос, автоматом выпаливать фразы, триады, что-то обещать.

Она была своеобразным божеством. Я слышал только голос, а она видела все. Знала, когда я не оторвал свинцовую голову, поэтому перезванивала. Снова говорила, снова расспрашивала, рассказывала что-то и все это со спокойствием в голосе. Как-то чувствовала, редко обманывалась, но и тогда на следующий день переспрашивала «проснулся?».
Сначала было слово. Ее слово.

— Проснулся?

Затем наступал мой день. Фонари зажигались и освещали за секунду созданные улицы, появлялись всегда спешащие люди, подгоняемые ветром, разлапистые елки около дома. Рождалась Земля. Все просыпалось.

И это вспомнилось как-то совсем случайно, всплыло на поверхность, взмыло в памяти, когда она сидела и разговаривала с моей младшей сестрой. Я оказался поблизости. В этой обители. По ту сторону провода.
Божество тихо сидело за столом в сером халате, говорило, наливало себе чай, интересовалось с участием, когда пересдача английского, к какому уроку ей завтра просыпаться. Во сколько создавать ее мир? Иначе пересдача-то вообще не настанет.

Акт второй. Недетство.

Перешагнув за порог детства, понимаешь, что тебя просто вышвырнули за дверь. Сквозной мотив нового мира теперь не незыблемый и недвижимый, вечно готовый защитить дом, а стремительность поездов, дороги, пути, вечные искания. Все заканчивается, всякая крепость будет разрушена, любая обитель не станет домом. Сейчас. И в этом тоже есть своя прелесть.

Я спускаюсь в метро в большом городе, который кажется мне чужим, но я привыкну и буду даже родниться с ним: выпью за него, выпью его стопку, потому что он не пьет, и после второй заключу, что он отличный собутыльник и надо бы повторить. А затем разолью слезы. Но не сегодня.

Люди мечутся, их бесконечно много, я заплываю в потоке в нужный вагон и отправляюсь. Громко играет музыка, но сейчас я безумно хочу послушать этих людей. Я выключаю и присматриваюсь. Смотрю прямо в зеркала глаз, здесь так не принято, в лица, мимолетом влюбляюсь, расплываюсь в улыбке ровно до роковой разделяющей остановки. Ничего. Здесь еще много людей. Слишком много людей, можно даже оставить все свои чувства, если посетить каждую станции метро, пройтись по каждому из вагонов, расплескать за двадцать четыре часа, а потом лететь на поезд к Гудвину, чтобы немножечко любви дал. В этот раз буду осторожнее.

Отчаяться из-за того, что на метро туда не добраться и снова выпить с Петербургом.

Мой взгляд задерживается на старушке с кристаллами полупрозрачных желтых глаз, я улыбаюсь ей, смотрю на ее морщинистые руки, на жидкие уже волосы, но аккуратно уложенные. Она улыбается в ответ.
«Наверное, она тоже чей-то бог» — думаю про себя. И внезапно нежность охватывает меня.

— Вы очень красивый молодой человек, счастья вам – она заговаривает совсем не таким голосом, какой я себе представлял. Она делает это наобум, я в наушниках, поэтому могу попросту ничего не услышать. Но музыка ее слов доходит до меня. Я смущаюсь, благодарю. А она мне рассказывает свою жизнь. Наверное, по мне видно, что я не отсюда.
– У меня два сына есть. Уже большие.
— Тоже красивые? – она лучисто смеется. Я питаюсь светом ее улыбки.
— Не страшные уж точно. – Она держит паузу, пока рельсы станут чуть потише стучать, чтобы вступить. — Сейчас сложно жить, знаешь. Все так быстро меняется. Раньше вот было стабильно. И не было столько гуманитариев. А все равно все книги читали и на конференции разные ездили. В Ялту там. Вообще много ездили. Интересовались наукой, двигались вперед, изобретали.

Она рассказывала еще и еще. Что-то мелкое, не такое важное, как то, что она вообще говорила. Что-то терялось в чеканном ритме колес, что-то из сказанного вдавливалось мне в душу с такой же силой.
Настала моя разделительная остановка. Я поблагодарил ее и вышел. Она явно увидела во мне кого-то из своих детей, сама помолодела и приободрилась так, глаза блестели влагой. Захотела снова побыть демиургом, понапутствовать, отпустить в недетство.

И вот ты попал за кулисы чьей-то жизни, прожил ее в перемотке и бежишь создавать свою. В антрактах заходишь смотреть на чужие монологи, замечаешь чудовищную переигранность или бескрайнюю даровитость, сам стараешься играть по правилам.

Так странно..черт, там моя роль уже что ли?

И бегу создавать свою.