Усохи. Во сне и наяву

Усохи менялись с возрастом. Впервые он узнал о существовании их, когда со сверстниками отправился в окрестности – в детский поход за яблоками. Собралась шумная ватага дошколят, и самый старший – Коля, повел. Шли по дамбе – насыпной части канала и останавливались у каждой березы, рассматривали вековые деревья, их называли «екатерининскими» по причине столетней давности. Заглядывали в темные дупла. Березы были настолько старые, что кора морщинилась мохнатыми  наростами и отклеивалась. А на месте усохших нижних сучьев виднелись наследственные бугры - как лохматые брови былинных существ, великанов. Кто-то прикоснулся и сунул руку во впадину, но быстро отпрянул – оттуда раздалось жужжание встревоженных обитателей, и выползла вереница больших ос, шершней. Все бросились врассыпную.

Усохи были восточнее. Местность там громоздилась в возвышенность, урезанную руслами двух рек. Слева обрывалась крутым склоном к Эссе, а правая сторона полого спускалась к реке, прилипшей с другого бока – южного,и которая называлась Берещей. С самого узкого расстояния – лесистого перешейка - и начинались Усохи, приподнимаясь над уровнем рек и постепенно расширяясь, образуя  округлость в виде вросшей в плечи головы. Часть полушария была отсечена – дорога, пролегшая с севера на юг, напоминала кровоточащую, незаживающую рану, являя болезненный очаг в виде инородной среды, с «метастазами» вширь.

Кто назвал Усохи, Юра не знал. Несколько раз пытался расшифровать, и долго вертел слово как то яблоко, что впервые надкусил во время детского «налета» на заброшенный сад.   

Они набили яблоками полные карманы, насыпали «за пазуху». Коля сказал, что это ранетки. Яблоки были небольших размеров, и совершенно не такие, что росли в деревне. Они словно состарились от времени, скукожились что ли, но в них было много тепла. Впитав солнечный дар, они краснели до самых зернышек и сладко хрустели на зубах.

А потом деревья вырезали. Когда Юра пошел в шестой класс, то ранеток уже не было, сад перепахали. В дождь было тяжело ступать по вспаханному полю, ноги разъезжались, а к ботинкам липла мокрая глина. Посеяли рожь. Тропинка вела сквозь море злаков, оно колыхалось, выхватывая при порывах маковки васильков, которые благоговейно склонялись к ногам путника и оживляли пейзаж.

Усохи еще долго господствовали, отгородившись от большака сосновым «щитом» и сохраняя первородную нетронутость. Снизу доносилось журчание рек и раздавались торжествующие всплески крупных рыб. В прибрежных кустах, что ожерельями охватывали песчаные спуски, гнездились певчие птицы. А в воздухе витал многоголосый хор жужжащих пчел и шмелей и мельтешащих бабочек, стрекоз. Беззаботно исследуя и изучая окрестности, насекомые расширяли зону полетов и проникали «за ограду» - защитный пояс-барьер, однако торопились назад, наткнувшись на «полосу препятствий» - шоссе, откуда исходил дух пугающей инородности: пахло машинным маслом и бензиновыми парами, а по откосам валялись жестяные банки, пустые спичечные коробки, бутылки и смятые папиросные пачки.

Шоссе отсекло также ухоженный частный двор, располагавшийся с краю сада, на берегу Берещи. Когда-то он составлял единое целое с Усохами и дополнял сельскую идиллию. Теперь же выглядел отстраненно, приткнувшись к промасленной обочине, и даже широкий палисадник, устроенный между проезжей частью и жилым помещением, не спасал от шумного воздействия. Казалось, дом вздрагивал, когда скрипели рессоры машин, и нарастал гул приближающегося извоза. А вот собака, привыкшая к грохоту стальных кузовов, отзывалась уже не на рокот техники, а на шаги появляющихся прохожих – гавкала, издалека заприметив человека.

Дом принадлежал Ивану – черному, как цыган, мужику. Иван сеял огород, как все жители окрестных сел, но работал обходчиком, присматривал за мостами, что соединяли трассу. Считалось, что он хуторской, так как ближайшие деревни располагались по-за речками, и даже не просматривались. Иван тоже вел себя отстраненно. Юра его ни разу не видел среди деревенской публики, и, так как редко появлялся на селе, то сделал вывод, что тот «корнями» врос в свою среду. Не отлучался, не выезжал, хотя дорога «лежала при нем».

Жена Ивана – Прасковья Павловна – преподавала в школе. Она была понятней Юре, потому что учила его. Была очень красивой, миловидной женщиной, с аккуратной прической и в платье, облегающем талию. Юра заучивал ее задания, и очень волновался, когда отвечал. Боялся подвести. А когда она рассказывала о цветах и растениях (вела биологию), то уплывал неизвестно куда, но чаще всего опять-таки на Усохи, где стоял дом учительницы. 

Однажды он столкнулся на дороге с Прасковьей Павловной. Юра держал в руках скибу хлеба с намазанным маслом и уплетал за две щеки, когда на тропинке возникла Прасковья Павловна. На ней было платье с такими же, небесного поля, цветами, и ему стало очень неловко за свой вид с куском зажатого хлеба. Он торопливо сунул горбушку в портфель. Учительница прошла мимо, улыбнувшись. Он запомнил ее улыбку навсегда -  так же, как первый вкус красных ранеток и маковки божественно синих, небесных васильков…

Прасковья Павловна вела еще один предмет – немецкий, и Юра стремился усвоить его досконально. Догадывалась ли она, откуда такое рвение?

Сказывались последствия отгремевшей войны. Фашистские легионы, прокатившись по здешним просторам, оставили неизгладимый след. Юра неосознанно пытался понять: зачем чужеродцы столь безжалостно топтали, кромсали цветущую землю?

Сразу за большаком, в отрезанном «ломте» Усох, находились места, наполнявшие мозг беспричинной тревогой. Был промежуток - околоток, поросший молодым хвойным лесом и одиночными стеблями зеленых «цыбуков», однако люди избегали туда заходить, даже коров не пасли. И название ему придумали безжизненно-холодное – как голый стол в сформировавшемся сообществе: Площадка. Беспокойная суть таилась во внешнем обличье. Там виднелся прямоугольный контур бывшего здания - почерневший от копоти фундамент: всё, что осталось от разрушенной постройки. 

Объект можно было сравнить с печью, накаленной добела и развалившейся от перегрева. Перед войной он служил прибежищем для камнетесов – людей, которые напряженно строили дорогу на Минск, – через сформировавшиеся болота. Одели новый путь в каменный панцирь, однако не воспользовались: грянула война.

Там похоронили солдат, что защищали переправу через Эссу. Их расстреляли вражеские диверсанты, когда гитлеровцы шли на восток.

Вслед за тем расположился отряд наемников - охранять мосты и подступы к райцентру. Отец Юры, будучи подростком, возил им колодезную воду из деревни. Он говорил, что перед въездом на территорию стоял шлагбаум со свастикой, в окнах торчали пулеметные стволы на случай неожиданного нападения.

Стволы были нацелены на Усохи – за ними поднимался густой смолистый бор, темный и загадочный, как неприступная стена. И селения в той стороне тоже имели «крепостные» звучания – Юркова Стена, Матюшина Стена... Оттуда могли обстрелять.

Обитатели Площадки жили в постоянном страхе. Укрывшись в особняке, они делали бесплодные попытки установить контроль над противоположной стороной - где хозяйничали партизаны. А те находили опору среди крестьян – в деревнях. Однажды командир лесного отряда организовал свой штаб прямо в сельской хате, в полутора километрах от Площадки. Расстелил на столе географическую карту, а на печке поставил миномет. Планировали нападение.

Пальнули с околицы - где разорвался снаряд, никто не видел. Но всполошился заречный гарнизон, и командование в обход выслало разведку. Пока партизаны разворачивались к атаке, враг зашел им за спину, и начал обстреливать с тыла. «Возмутители спокойствия» скрылись, а деревенских жителей поставили к стенке - вы заодно с «бандитами»! Спас подвернувшийся случай – староста приказал помиловать раненого молодого немца, когда тот, напуганный боем, скатился с ружейной подводы и зарылся в прибрежный ил. Его не предали смерти, а привели в расположение окопавшейся Площадки.

Попытки разделаться с засевшим врагом не прекращались. То ли опасаясь за свою жизнь, то ли, чтобы обезопасить местное население, однако наемники вынуждены были покинуть место, спалив постройку, где жили.

Юра этого не видел, но рассказы взрослых настолько «проели» мозг и висели в детской душе, что он играл со сверстниками в войну, строил землянки и копал окопы, выделывал образцы оружия из дерева. Всякий раз, когда он, следуя в школу, пересекал Усохи и всходил на шоссе, Площадка «рисовалась» кипящим очагом – в ней варились участники трагических событий. 

А одинокий дом Ивана, выстоявший, несмотря ни на что, символизировал  жизнеутверждающую суть. Юра словно передвигал на лице невидимое забрало, когда вслед за Площадкой открывалось тамошнее людское жилище, и врывался свет в образе Прасковьи Павловны, солнечной женщины.

Он влюбился в дочь Прасковьи Павловны – шестиклассницу Марию. Она была на два года моложе и повиновалась всему, что он предлагал. Однажды он договорился с ней о встрече на Великих Пожнях – зеленой пойме, что примыкала к речной долине.

Было лето – каникулы, он встретил Марию на мосту, и взял за руку. Она не отстранилась, но держала ладошку в собранном кулачке. Шли, радужные и счастливые. Мария смотрелась грациозно, была неотделима от окружающей среды. Лицо - в цвет лесного озера, с оттенком глубинной чистой взвеси, а родинка - как след источника, наследственный "ожог". Легкое платьице облегало фигурку с двумя созревающими бугорками - будто побегами на веточке гибкой лозы. Один из них прикрывала оливковая коса, с вплетенной на конце нарядной ромашкой. Коса то и дело соскальзывала, не повинуясь. Девушка снова и снова фиксировала ее на груди, но та норовила увернуться. Руки Юры стремились помочь справиться, однако Мария смущенно отстраняла прикосновения, они могли обжечь. При этом благоухающая сирень, заполонившая окрестности, источала такой аромат искуса, что запахи переплавлялись в неудержимый взлет фантазии, и кружили голову. Им передалось романтическое настроение, и они побежали по Великим Пожням, вдоль речного русла…

Нет, они не целовались. Юра был настолько влюблен в Марию, что боялся к ней притронуться. К тому же, она была дочерью Прасковьи Павловны. А разве та одобрила бы?

И он предложил Марии пострелять. У него был пороховой самопал, и Юра сгорал от нетерпения продемонстрировать "по-настоящему взрослое" дело.

Мария не противилась. Она решительно взяла в руку оружие и прицелилась в консервную банку, выставленную на расстоянии десяти метров. Юра поджег фитиль, и грянул выстрел. Банка отскочила в сторону, а Мария с удивлением вдохнула запах пороховой гари, и вдруг расстроилась…

Позже он узнал, отчего. Когда немцы заняли Усохи, отец Марии прятался в бункере. Там сидела вся его семья. Один из фашистов открыл люк, и, не смотря, кто там, повел очередью из автомата. Пули зацокали по бетонным стенам, высекая убийственные искры, но ни одна из них, по счастливой случайности, не попала.

Марии стало страшно. Выстрел всполошил не только память, взорвал также тишину сопредельной безмятежности…

...Возвращаясь раз за разом к горячим воспоминаниям детства, Юра, наконец, понял, почему окрестности, где жила Мария, назвали Усохами. Уже в зрелом возрасте он поехал в центральный республиканский архив и нашел там историческую хронику, с именами прабабушек и прадедушек, отыскал названия родных мест. Одно из них носило необычное название Вирембля, не привязанное ни к одному современному топониму. Такие отдельные «островки обитания» назывались в давности застенками, и означали: «за стеной богатого землевладельца, за крепостной стеной». Юра сделал вывод, что на месте открытой им Вирембли было тоже поселение из разряда застенковых, и стояла цветущая усадьба. Вирембля – значит «привязана к речному виру с греблей». Помните  у Гарина-Михайловского в «Гимназистах»? «Корнев подошел к пруду и долго смотрел вдаль на греблю, на поникшие ветлы, на золотую поверхность пруда и отраженное с белыми облаками небо, вдыхал в себя с новой силой поднимавшийся аромат сада, тот особенный аромат смолистого, старого, густо поросшего сада…» Устаревшее слово «гребля» означало плотину, насыпь, перегораживающую путь воде.

Вирембля вписывалась в выстраданное годами представление, и Юра сделал однозначный вывод – она предшествовала Усохам. Крутые изгибы древней реки когда-то образовывали глубоководные виры, затененные нависшими прибрежными зарослями.

Он вдруг представил Виремблю в первозданном виде - как оазис, в котором зарождалась жизнь, откуда пошли его предки. Естественные водоемы, как вены, обрамляли нетронутый уголок. И было что-то мистическое, не поддающееся логическому выводу, в этом образовавшемся уголке: переплелись все стороны света. Восточную часть Усох омывала широкая Эсса, она текла с юга. С запада вливалась Береща, и Эсса, приняв ее воды, поворачивала на север. Охватив участок суши водным поясом, Эсса «завязывала» узелок, вновь приблизившись к Береще, уже на западе. Скроенная как полуостров, или выдвинутый на восток зеленый мыс, Вирембля была доступна с горловины - перешейка, где реки сближались. Там, на узком проходе, люди построили защитную плотину. А ниже прокопали соединительный канал, по которому поплыли корабли, баржи, древесные плоты.

С течением времени надводный транспорт отмер, и вдоль канала пролегла колесная магистраль. Край настолько изменился, что не мог не встревожить людей опасными последствиями. И нарекли его, в угоду предчувствиям, тревожным, как стоп-сигнал, словом – Усохи…

Великие Пожни, вековые березы – «екатерининские», красные ранетки и ржаное поле с васильковыми вкраплениями были воплощением убывающей эпохи. И дом Ивана, его жены, учительницы, и их дочери Марии тоже олицетворял образ гаснущей умиротворенности.

Юра часто вспоминал Марию, и видел ее спускающейся к реке. Девушка шла полоскать белье, но уровень воды уже настолько сократился, что она делала шаги по серым лестничным сходням. А снизу ей улыбались раскрытые желтые кувшинки  – как цветные кадры не засвеченной еще кинопленки.

…Сейчас тот дом безжизненен. Речка высохла совсем. Иван и Прасковья Павловна умерли. А дети оставили дом. Напротив него – совершенно другой мир: питейно-развлекательный и плоскообразный, распластанный движением стальной техники, шуршанием резиновых «обувок» и ненасытной потребностью материального благополучия. Трасса въелась в полуостров, как гнойная рана, оазис превратился в придорожный «отстой». Райский уголок усох…

Теперь там везде лежит асфальт. Водители разрисованных тоннажных фур встают на прикол, чтобы утолить голод в кафе и переспать в гостинице. Только не красные ранетки видят их глаза и не небесные травы с житного поля. Место стало еще одним куском разровненной земли – еще одной Площадкой.

…Юра ворочался во сне и никак не мог прийти к окончательному заключению. Что изменил человек? Он покорил кусочек необжитого пространства или вычеркнул из действительности что-то сокровенно-ценное?


19.06/16