О верлибре

Бродский, как автор, очень далек мне по причине его русскости. Может быть, кто-то назовет это завистью, но отнюдь.

Я родом из тех мест, где говорили плохо на 4х языках. Говорили своеобычно, отрешенно от общества и фактора общения, семейным ячейным языком, плотно сжимая зубы.

Это другая империя, Австро-Венгерская. И поэтому в моих текстах есть закрытость и пустотность, ощущение непреодолимости слов и звуков. Еще будучи не сказанными, они убегают от читателя. Цель общения есть только в молитвах.

Я бесконечно рад за Бродского, который сумел стать русским поэтом и разговаривать с русскими. Дед разговаривал со мной, только когда он поминал ушедших, не глядя на меня; и была эта речь самой "прямой", самой разговорной. Вероятно, защищая меня от боли всех поколений, он ненарочито связывал меня с ними. Густав Малер говорит на том же языке, многослойном и закрытом. В музыке Малера, музыке Австро-Венгрии - трагичность аристократии и комичность бедняков переплетаются и замыкаются в каком-то непонятном звучании. И хочется сказать: о чем он? Предвкушение развала и проигрыша когда-то великой империи вынуждают людей отказываться говорить. Зачем все это? Слышится в каждой фразе. Бродский говорит на языке победителей прямо и размашисто.

– Как широко на набережных мне, как холодно и ветрено, и вечно, как облака, блестящие в окне, надломлены, легки и быстротечны.

Мой язык – это язык убежищ едва проникающего света; он тусклый, матовый, и всегда слог его короток. Он перебегает, мечется от одного языка империи к другому, от одной постоялой интонации к другой, как беженец, как перебежчик, не знающий дома, не требующий перевода, не ждущий своего читателя.