Пророк

Лоренс Джозеф
ПРОРОК
(Иеремия и Письма коринфянам)
   
1.
   Был май. В частной школе в Детройте, принадлежащей иезуитам, мы изучали Евангелие от Иоанна.
   - Любовь и Бог. Бог это любовь. Понимаете? - спрашивает нас Отец Борн. – Здесь каждое слово означает лишь одно: что есть Бог и этот Бог - любовь.
   - Вооот что такое любовь... - шепчет через весь проход Чехлевский, подражая Смоки Робинсону. - В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. А Бог это любовь.
   - Вот это то, - Отец Борн глубоко вздыхает, - о чем нам повествует это Евангелие. Есть пророк. Этот пророк Иоанн Креститель, глас вопиющего в пустыне, свидетель. Ut testimonium perhiberet de lumine. Он тот, кто свидетельствует. Свидетельствует о чем? О том, что видит. А что он видит? Свет. И что это за свет? Это Слово. Какое слово? Ставшее плотью. Verbum carofoctum est. Слово, ставшее живой плотью среди нас. Habitavit in nobis. Слово, ставшее частью нас, наших жизней, живое воплощение Божьего слова. Вот два главнейших таинства нашей веры Слово, ставшее плотью, жертвенная смерть Христа на кресте как выкуп за грехи всего человечества. Оба эти таинства имеют отношение к любви. Тогда, теперь и всегда. И прямо сейчас тоже. Слово, Бог, любовь, среди нас, живое, прямо сейчас. Правда, Чехлевский?
   Чехлевский тем временем напевает "Как мне найти свидетеля?" Марвина Гэя, отбивая ритм ладонью на крышке парты, - достаточно громко для того, чтобы его слышала вся классная комната.
   - Правда, Чехлевский? - повторяет Отец Борн. - Даже вам понятно, что я имею в виду, не так ли? Логика здесь безукоризненна: Бог это любовь, Бог это Слово, ставшее плотью, поэтому...
   - Бог это любовь во плоти, - невинно отвечает Чехлевский и все смеются.
   - Ну, не совсем, - поправляется Чехлевский. – Если честно, давайте вернемся к тому, что вы только что говорили. О Боге, любви и Слове. Это же было нечто вроде краткого изложения, не так ли? Но что всё это означает на самом деле?
   Отец Борн удивлен вопросом. Он сделал короткую паузу, улыбнулся:
   - Именно, в этом вопрос, Чехлевский. Но оставим его на потом. На сегодня достаточно. Разговор о Слове это серьезный разговор.
   - Да, это серьезный разговор, - сказал Чехлевский после занятий. - То есть, если Борн прав. Я имею в виду, если Слово это все слова. Те слова, из которых состоим мы. Тогда они это то, что мы делаем, и то, что мы говорим. -  Действительно будьте, действительно будут, - он засмеялся, - вот что я вам гоовоорю. Нет, честно, - он сделал паузу. - А что, если то, что мы говорим, как мы говорим, почему мы говорим и когда мы говорим это, и есть то, что только и существует на самом деле. О, что это за... - тут Чехлевский пропел следующее слово голосом Смоки, - любооовь! Подумайте об этом, сограждане-американцы! - сказал он, копируя Линдона Джонсона и добавил почти что страстно:
   - Подумайте об этом. Бог, любовь - это на самом деле наши слова. Прямо здесь, сейчас, в городе Детройт, в этом, одна тысяча девятьсот шестьдесят шестом году от Рожества Христова... Проклятье!
   Чехлевский остановился, помотал головой:
   - Спаси, Боже! Я, кажется, увлекся! Тем не менее, должен признать, - добавил он, снова улыбнувшись, - что, в целом, все это выглядит весьма пугающе для человеческого ума.

2.
   В те времена Детройт был весьма серьезным городом. Миллионы приехали сюда в начале столетия, чтобы работать; предки многих из них прежде были рабами или крепостными. Это был город рабочего класса и класса самых богатых промышленников в мире. Целые районы города были секционированы на заводские комплексы. Старый город, где жили бедные. Город церквей. Город баров. Просторные авеню Гранд Ривер и Джефферсон, скоростные автомагистрали Форда и Крайслера, улицы, с выстроившимися в ряд дубами, вязами, катальпами, серебристыми и багряно-красными кленами. Река (фактически пролив) между двумя Великими озерами (зимой часто темно-зеленая от плывущих льдин), по ней, по муниципальному парку, по острову Бель с его оленями проходила граница с Канадой. С острова, можно было наблюдать как баржи с рудой и огромные грузовые суда, медленно проходят мимо. Детройт было тогда также жестоким городом. Страна находилась в состоянии войны. Мое поколение, главным образом мелкая буржуазия, бедняки и непропорционально огромное число черных было призвано в армию. Улицы быстро меняли свое лицо. Оружие можно было купить почти задаром, и оно часто пускалось в ход теми, кто вернулся домой со знанием, как им пользоваться. Многие из вернувшихся с фронта пристрастились к героину.
   Была уйма безработных, хотя экономика, раздутая войной, процветала. В 1967 году, когда мне было девятнадцать, город был подожжен. Это было восстание, размах которого трудно вообразить. Я видел все собственными глазами: маленькая бакалейная лавка моего отца и дядин винный магазин, были ограблены и сожжены. Повсюду стояли подразделения вооруженных сил, только что вернувшиеся из Индокитая и посланные Президентом для усмирения. А я как раз отучился первый год в колледже. Тем летом, на каникулах, я подрабатывал в ночную смену на заводе Шевроле - пескоструил корпуса грузовиков, сразу после того, как они выходили из печи обжига после грунтовки. Насилие казалось мне неизбежным. Я чувствовал это всеми фибрами души. Это было, конечно, не все, что я чувствовал тогда, и конечно же не то, что мне хотелось чувствовать, но тогда насилие было повсюду, на переднем плане, как неотъемлемая часть жизни. Он было тем, с чем приходилось считаться чтобы выжить. Это было также время, когда я начал понимать, что знание языков является неотъемлемой и наиболее существенной частью мира, в котором мы живем. Откуда пришло ко мне это понимание я не знаю, но я чувствовал, физически ощущал это и был весь охвачен этим чувством. Все языки, которые я знал включая и языки Старого и Нового Заветов, которые были мне знакомы с детства, сходились для меня в одну точку - проблему смысла. Моя вера к тому времени сконцентрировалась на инкарнации живого Слова в истории всего живого. С самого начала Книги Бытия, с повторяющихся там слов "и Бог сказал: Да будет так", я воспринимал Слово как неотъемлемую часть творения.
   Слово, явившееся в пламени огня перед Моисеем. Слово из уст Исайи, Иеремии, Иезекиля, Даниила, Михея, и Амоса - пророков, живших за семь-восемь столетий до Христа; их книги, свидетельствующие о самых глубоких проблемах человечества, с помощью возвышенного, надсознательного и живого слова. Помню в 1969 году, на Рождество, я натолкнулся на такие стихи в Книге Иеремии: «И было ко мне слово Господне: прежде нежели Я образовал тебя во чреве, Я познал тебя, и прежде нежели ты вышел из утробы, Я освятил тебя: пророком для народов поставил тебя. (Тут Слово говорит со мной непосредственно, как часть меня самого, с самого начала - даже прежде, чем я сам родился.) А я сказал: о, Господи Боже! я не умею говорить, ибо я еще молод. Но Господь сказал мне: не говори: `я молод'; ибо ко всем, к кому пошлю тебя, пойдешь, и все, что повелю тебе, скажешь. Не бойся их; ибо Я с тобою, чтобы избавлять тебя, сказал Господь. И простер Господь руку Свою, и коснулся уст моих, и сказал мне Господь: вот, Я вложил слова Мои в уста твои. (Я не умею или не хочу говорить, ошеломлен беседой с Богом, но уже ощущаю необходимость сделать то, что сделаю позже.) Смотри, Я поставил тебя в сей день над народами и царствами, чтобы искоренять и разорять, губить и разрушать, созидать и насаждать».
   В феврале того года, вскоре после того, как отца тяжело ранили во время ограбления его магазина ("Он был до того начинен героином," рассказывал мне позднее отец о человеке, который стрелял в него, "что даже не заметил, как нажал курок."), я написал:

На небесах меня назначили поэтом.
И приказали рассказать про розы у Терезы во дворе,
Про то, как нагибаются они под ветром.
Желанья не имея заниматься этим,
Спросил я: «Можно бы о чём-нибудь другом?»
Тут Ты сказал: "Садись под деревами -
Приходят ангелы на них поспать.
В стихах копируй их дыханье.»
Прилежно до сих пор я это делал,
Но вдруг явились в сад ко мне
Розовощекая Агнесса, Святая Доротея,
С луной, застрявшей между ногтей,
И воинство небесное затем.
Тут Ты сказал: "Подвел меня, ты парень."
На что я отвечал: "Стихи получше напишу!"
Но Ты ответил: "Поздно, шанс ты свой прогавил.
Тебя в Детройте у женщины из матки извлекут".
   
3.
   - После завтрака богословие так и просится на язык, - сказал мне один приятель, цитируя Уоллеса Стивенса, и засмеялся, когда я сообщил, что в последнее время много думал о богословии слова.
   - Богословие слова? Загляни в послания Павла коринфянам.
   Никогда прежде я не дочитывал эти послания до конца. Послание это ведь классическая форма; письмо к другому человеку или к другим людям, отсутствующим, находящимся где-нибудь вдали, стандартная форма общения на расстоянии: письмо о текущих делах. Параграфы, стих за стихом, направленные против безнравственности в городе Коринфе, вкраплены в оба послания: "Независимо от того, что Вы едите, независимо от того, что Вы пьете, независимо от того, что Вы делаете вообще, делайте это для славы Божьей." Но не предписывающая сторона языка Павла привлекла моё внимание. Прежде всего, в интонациях автора, в открыто изменяющейся интенсивности его выражений чувствуется, как он освещает тему добра и зла. Так, вскоре после того, как Павел сообщает, что послание не предназначено, "осуждать", что коринфяне живут "в нашем сердце", он внезапно выступает со следующим рассуждением: "Ибо если есть усердие, то оно принимается смотря по тому, кто что имеет, а не по тому, чего не имеет. Не требуется, чтобы другим было облегчение, а вам тяжесть, но чтобы была равномерность. Ныне ваш избыток в восполнение их недостатка; а после их избыток в восполнение вашего недостатка, чтобы была равномерность, как написано: кто собрал много, не имел лишнего; и кто мало, не имел недостатка."
   Несколькими страницами далее, сразу после того, как автор хвастается своими полномочиями, мы слышим, как он заявляет почти что виноватым тоном: "Говорю это как дурак... Говорю подобно сумасшедшему." В самом конце послания, тон переключается снова: "Я предварял и предваряю, как бы находясь у вас во второй раз, и теперь, отсутствуя, пишу прежде согрешившим и всем прочим, что, когда опять приду, не пощажу..."
   В послании присутствуют также рассуждения о значении самой речи, проводится различие между молитвами на языках и пророчествами: "Говорящий на языках, поучает себя... Но пророчащий наставляет, увещевает и утешает других." Самый святой язык, язык пророчеств, считается с другими языками, обращается к этому миру. Для сирийского раввина, столь сведущего в пророках и лжепророках, однажды ослепшего и лишившегося голоса, "внезапно воссиял свет с небес" (и голос Бога, заговоривший с ним вопреки его желанию, указующий, что предстоит совершить, настолько трансформировавший саму его личность, что он даже сменил имя после этого) все это имеет отношение к любви. В доказательство этого в конце Первого послания Коринфянам есть такие строки: "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится. Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше."
   Эти строки я признал сразу же. Я уже слышал их прежде не раз. В первый раз, вне сомнения, ребенком, во время мессы, в том самом месте, где священник читает вслух отрывок из Ветхого или Нового Завета (но не из Евангелий) и тогда общая молитва даже называется: "Послание".

4.
   Так вот размышлял я во время праздника Инкарнации над словом, ставшим плотью.
   Холодный ветер пронизывал зелено-синий утренний воздух. Я спустился в Парк Баттери. Гавань была ярко освещена. Какая-то пара, мужчина и женщина, оживленно беседуя, прогуливалась по набережной и слова их растворялись в подсвеченном влажном воздухе. Одинокий мужчина сидел на берегу, завернувшись в плед, и разговаривал сам с собой. Недалеко от пересечения Спуска Коентес с Уотер-стрит, в нескольких кварталах от Уолл-стрит, есть военный мемориал. На зеленом стеклянном дисплее там выгравированы слова из солдатских писем: «20 апреля 1970 года Дорогая Гэйл, Ты не можешь представить себе, как близок я был к тому, чтобы остаться искалеченным навеки или же убитым. Сколько раз я видел, как ребят, служивших рядом со мной, отправляли домой в полиэтиленовых мешках... Пришло время забыть обо всем этом. Но это невозможно забыть. Я закрываю глаза, пытаюсь уснуть, а перед глазами вновь встает Дженкинс, с вывалившимися мозгами, лежащий передо мной, Лефти с лопнувшими глазами... И неизбежно приходит мысль, что я вполне мог оказаться на их месте. Черт возьми, не знаю, почему пишу все это. Но высказавшись, я чувствую себя лучше. Люблю тебя, Пит СП/4 Питер Х. Роепки 3/506 пехотное подразделение 101-й авиадивизии Туа Тиу.»
   Стоя на пирсе Ист Ривер, читаю тоненькую книгу стихов и в ней такие слова поэта: "Иногда 'ты' это я, говорящий сам с собой. В других случаях 'ты' это кто-то другой, говорящий со мной. А еще я говорю 'Ты' своему Создателю. Иногда это может быть 'ты' общающееся с другим 'ты.' 'Я' также непостоянно. Оно может мной, а может быть кем-то другим. Иногда, когда я говорю 'он', я имею в виду самого себя."
   Позднее, в этот же день, я снова читал Иеремию. "Слово Мое не подобно ли огню, говорит Господь, и не подобно ли молоту, разбивающему скалу?" - говорит пророк. И все же слово радость для него, он питается им ("Обретены слова Твои, и я съел их; и было слово Твое мне в радость и в веселие сердца моего"), без него он изнемогает от голода. Слово придает ему сил, он физически зависим от него. Через слова пророк воспринимает Божий гнев, любовь и горе. Ничего похожего на обреченность: это долгожданный Суд Божий. Пророк сомневается (вместе с Богом), что сделать и как поступить. Простившись с собственными пристрастиями и антипатиями, с самим Богом, с которым он спорит, пророк выступает от имени тех, кому жить в истории, а не от имени тех, кто ее делает; его эмоции социальны, возвышены, они иронически выражают те истины, которые борются за свое существование в наших сердцах, - иногда в таком закодированном виде, что мы едва ли в состоянии понять что-либо в этой борьбе.
   «- Язык пророков? Он несложен, - сказала самая близкая мне в этом мире женщина, когда я рассказал ей, о чем я думал в эти дни. - Если ты поразмыслишь заново надо всей ситуацией и на тем, что некоторые из нас вынуждены делать почти автоматически, тебе придется изобрести свой собственный язык, чтобы передать то, что ты понял, не так ли? Это то, чем написано у пророков. Читал ли ты когда-нибудь Исайю глава главой? Это книга стихов. Свет, и еще более свет и чем ярче свет, тем более явными становятся те искажения действительности, которые автор видит вокруг себя. Телесность заряженная словами, божественной речью, но выраженная земными словами. Чувство языка, создающего нечто новое прямо на глазах, или, по крайней мере, слова, столь же плотные как физическое присутствие. Речь вспыхивающая, перемещающая, преобразующая и созидающая. В этом смысле - божественная.
   - Поразмысли над этим, - продолжала она, - вспомни, что на самом деле означает фраза «В начале было слово». Были среди иудеев такие причудливые моралисты; общаясь в письменной форме между собой, они понимали, что Вселенная раскрывается перед нами с помощью слов. Вот и все. Абсолютно все. Подумай над этим. Биологически - мы чистые эмоции. Но, единственные среди животных, одарены речью. Результат? Политический деятель. Писатель. Поэт. И среди тех еврейских пророков Христос, если я помню правильно католическое богословие, он последний из них, который понимал, что это означает. Преобладающее давления слова на дух. Чтобы воспользоваться речью, пророку нужно совсем немногое: восторг и вдохновение. Это подобно самому ощущению, что ты жив.»
   «Я возвращаюсь к Евангелию от Иоанна. Я уж позабыл, как оно кончается. "Много сотворил Иисус пред учениками Своими и других чудес, о которых не писано в книге сей." Заключительный стих заключительного Евангелия. Книга, начинающаяся "В начале была слово" заканчивается тем, что никакие слова не могут выразить жизнь одного человека. Повторяется все та же посылка слов дальше вперед: Христос воскрес, превратив свою жизнь в слова, и вошел навсегда в историю человечества. Ты настаивал, "Слушай, просто слушай!" Я сказал, что я слушаю внимательно. "Тогда я видел ее в последний раз. Она полулежала в своей кровати в этом - боже, не могу даже произнести это слово! - доме. Мы называем их домами! Убогое прибежище!»
   «Волосы её, седые, всклокоченные, и тело, неспособное к самостоятельному передвижению. Тогда внезапно она начала... слово "говорить" тут вряд ли подойдет. Я вытер ей губы, обожженные лекарствами. Она начала... - как бы это описать? - издавать звуки. Она смотрела прямо на меня. И говорила. Общалась. Затем она начала петь. Это было своего рода гортанное скандирование, какая-то песня, полагаю, из ее детства. Она была в состоянии произнести из нее только несколько слов достаточно четко, чтобы я мог их разобрать. Это были слова "ты", "я", "помню". Но главное это были те звуки, скорее интонации, шедшие из ее глубины души. Боже, только эта женщина, когда-то научившая меня говорить, умела говорить так прекрасно! Она была вся передо мной, такая же живая, как прежде, пытаясь выразить то, что она чувствовала. Мы снова были вместе. Знаете, что я думаю? Природа не терпит бессловесности. Поскольку все, что существует это наша речь. То, что мы говорим, то, чего мы не говорим, что может быть выражено словами и что не может быть ими выражено...»
   - А что было потом? - спросил я.
   «Она продолжала говорить и продолжала говорить в течение примерно ещё часа.
   Пожилая женщина, лежавшая на соседней кровати, не переставала восхищаться:
   - Она заговорила! Она заговорила! Это чудо! Она опять заговорила!
   И чем больше она погружалась в звуки, тем сильнее расширялись ее глаза, пока не стали почти совсем прозрачными, а затем они снова обрели цвет и цвет этот начал меняться от темно-коричневого, почти черного, до серого, до зеленого...
   - Ее глаза меняли свой цвет?
   - Да-да! Ее глаза вдруг начали менять свой цвет! Она была в этом вся  - боже, как она была хороша в тот момент! То повышая, то понижая голос, она пыталась пошевелиться, и снова пела, в такт кивая головой. Черты лица её смягчились, волосы рассыпались по подушке. Затем она внезапно закрыла глаза и больше уже никогда не говорила.»