Сестра как шёлковая

Поэмка со словами семейного языка и даже с объяснением игры, в которую, вероятно, никто уже не играет.


Выслуга у папы—целых двадцать пять!
К чёрту на  к у л и' ч к и  едем мы опять...

Мама с керосинкой, мой велосипед
И сестра поэта, жаль, что не поэт.

Едем-едем-едем, агицын паровоз...
Мама что-то хвалит маленький мой нос.

А, но всё равно же, пятая графа...
Вот и остановка—станция Уфа.

Тут у мамы мама, тётя и племяш.
Хоть татарский город для башкир, он наш.

И пока есть тейглех, лекех, зай гезунд...
Лишь потом, в Сибири, жить как юркин гунд.

Там так там! Их вейс нихт. Ну, а здесь—их вейс?
Между дождь... Я зн-а-а-а-ю? Проскочу как пейпс.

Я мальчонка шалый, очень лёгкий вес...
Бабушоньке мнится: «Внук  г е р е т е н е' с».

Бабушка, корица, фикус и обед...
Плачут мама с мамой—едем мы индрерд.

Рабское сословье, просто шелупонь...
«Кусин, кусин тохос! И на белый конь!»

«Почему на белый? Мам, ну, почему?»

«Шрайнит, Зусик-пусик, нам по кочану.

Ты учись, сыночек, будешь инженер.»
«Нет, мам, геофизик... Может, землемер...»

«Говномер ты сраный, что? Из высших сфер?!
 Мало лупцевали,  юный пионер!

Если на свободе, тут же мишугас...
Ладно, надо дыбать новый керогаз...

Гройсе ты шлемазл, вырос здесь у нас,
Лобик—  а ф о р б и' с е н э р  и  буравчик-глаз.»

Вот зашла Фишгендлер, после Левинсон...
Валька-то Данилова—расфуфыр-помпон.

Ходит, будто дама... Может и присесть.
Сыновья—картинки. У неё всё есть.

«Старший от фельдфебеля... Вермахт, поняла?
Новый муж полковник. С Дона...» Во дела!..

Маме лишь позычить нужно спички, соль,
Но придётся маме брать другую роль...

Тоже представлёныш... Выжить, выжить, жить...
Встряли бирюсинками в русскую финифть.
...........................................................

Папе—шлехт в Сибири, гнёт холецистит.
Мама—раскорякой—тащит антрацит.

Папы-капитана долго нет с работ:
Мама метушится, «готеню» зовёт.

Потолстевший папа числится «прораб»...
Долгой зимней ночью издаёт он храп.

Сам предупреждает: «Дам вот храпака!»
У сестры-трёхлетки вроде жизнь легка.

Если беспокойна—мыть. И тут же крем.
Имя ей—от чтенья пушкинских поэм.

Так себе втемяшил: «Черномор... Руслан...»;
Убедил и предков... Обрусел наш клан.

Мила-Людомила, лучше Милолюд.
Если не разъюшится, минет страшный суд.

Папа: «Дует-п л ю е т...» А, гиперборей...

Рою ход в сугробе,  у меня трофей!

Есть алтын-монета... Всё коплю. Всё злей...
И вот-вот мне скажут, что я суть еврей.

Ну, к Наташе Глинских я частенько прусь—
Белая... Большая... Впрямь из царства Русь.

Мы, касаясь, рядом. (Помысел мой чист.)
Поиграем в фанты, а потом в ЛУРНИСТ...

Папа Глинских—лётчик, видный человек...

А мово папульку  вдруг ударил зэк.

Да,  жена-то зэка папе на суде:
«Дайте нам прощенье. Нам не жить. Нигде.»

Вот оно отчаянье, вот она юдоль...
И простил их папа; болью снявши боль...

Швестер в загородке ночи напролёт.
Мама куховарит... Вейзмир!.. И поёт...

Севера сиянье в сторону Оби.
Я уже цудрейтен, в сторону любви.

С юга чернотища, Млечный Путь искрит.

...Вознесенск на Буге вычеркнут, забыт.

Южный Буг... Разливы... Остовы домов
И, за рощей лёгкой, тот расстрельный ров.

А в подвале школы «склизкие» крюки,
Тут гестапо было, солнцу вопреки.

И любовь училки, девочки в кустах.
И уколы в попку. Понарошку. Ах!

Старо-Константинов, маков шёлк в полях
И на Шепетовку тёплый пыльный шлях.

Папе безразлично, маме—ах и ох...
Где ж мой Константинов?.. Я ж из Скоморох!

Серенький Житомир, Скоморохи тож...
Киселя, сметаны вынь да и положь...

Как же? Неужели? Жизнь-то есть? Была?

...Да она ж возгонка!
                Чтоб в ничто.
                Дотла.



Пояснения слов на литвакском идише:

Агицын паровоз—паровоз, который еле тащится.
Тейглех—слегка прожаренные катышки в меду.
Лекех—медовая коврижка.
Зай гезунт—на здоровье.
Юркин гунд—собака Юрки, т. е., плохо жить.
Вейс нихт—не знаю.
Их вейс?—я знаю?
Пейпс—особо важная персона.
Г е р е т е н е' с, вообще-то  г е р е' т е н е с—выдающийся, саркастически.
Индрерд—в преисподнюю.
Кусин тохос—поцелуй в зад.
Шрайнит—не ори.
Мишугас—чеканутый.
Гройсе шлемазл—большой идиот.
Афорбисинэр—недоброжелательный.
Шлехт—плохо.
Готеню—бог мой.

Старшая подруга Наташи, весьма предприимчивая и продвинутая особа, учит нас играть в ЛУРНИСТ:

Любит
Уважает
Ревнует
Ненавидит
Испытывает
Страдает
Тоскует

Пишутся имена:
Наташа Глинских
Зорик Вайман

Все одинаковые буквы вычёркиваются:
тша Глнсих—9 букв уцелело.
Зор Вйм—6 букв осталось.

Лурнист для Наташи даёт «Уважает» Зорика Ваймана.

Лурнист для Зорика показывает, что он «Страдает» по Наташе Глинских.

И, полвека спустя, всё верно, всё на своих местах.

Взял и загуглил «Наталья Глинских». Выскочило много Наталий по фамилии и «Глинских», и «Глинская». Но не одной тёзки-ровесницы новосибирской Наташи уже не было; они все уже втоптаны в пыль веков. Новые молодые Наташи Глинских заполонили экраны.
И вот, сцинтилла старой Наташи появляется здесь и сейчас, чтобы окончательно исчезнуть, когда эта поэмка прекратит своё электронное существование.
Вдруг всплыла рифмовка для Наташи; нам было по одиннадцать с половиной лет.

Наташа, Наташа, Наташа—
Так я шепчу твоё имя.
Наташа, Наташа, Наташа...
Но ты проплываешь мимо.
Наташа, Наташа, Наташа...
Я знаю,  полюбишь другого.
Наташа, Наташа, Наташа...
Никто и не знает—какого.

Пусть же гром разразится над домами,
Где признались в любви мы. Сами.
Пусть же гром разразится над нами,
Если всё это было обманом.

Вот как калякалось в бараке стройбата после визитов в хорошие дома авиаполка. У сынков лётчиков были окопчики на пустыре, и мы, барачные дети, нападали на них. Играли в войну, метали комья грязи и камни. Ходили в атаку с палками, мы наступали с юга. За нами была железная дорога Обь-Чик-Коченево. Да, и была какая-то чернявая Галя на нашей стороне. Санитарка.

Швестер—сестра.
Вейзмир!—Господи!
Цудрейтен— к р у' ч е н ы й ,  сдвинувшийся.


1958-2016