Подборка в сборнике Восьмое небо 2014

Подборка стихотворений в книге стихов и прозы "Восьмое небо", Донецк, "КАШТАН", 2014 г., стр. 257.

Состав:
Владимир Авцен, Людмила Буратынская, Вячеслав Верховский, Елена Морозова,  Вячеслав Пасенюк, Павел Сердюк, Василий Толстоус, Виктор Шендрик.


Василий Толстоус


***
Я обманул вас: смерти нет.
Причины нет грустить и плакать.
Там, за орбитами планет,
я уверяю – лучший свет.
Не разводите носом слякоть.
Я снова весел. Пью нектар.
Размах не выразить словами:
сегодня сею пыль Стожар,
назавтра – невесомый пар,
и вьюсь из чайника над вами.
…А впрочем, лгу: на стену лезь,
но сметь не вздумай торопиться:
ведь я никто, я просто взвесь –
так, пустота (попробуй, взвесь!),
всего изнанка, заграница.
…А так, конечно: смерти нет,
пока не стёрлась в детях память.
Укроет прах последний след –
и всё живёт. А смерти – нет.
Поют скворцы. Им что – весна ведь.


***
Предельные значения
весомых величин
подвластны изменениям
без видимых причин.
Когда одна качается
сердечная вина,
и целый мир кончается,
как вялая страна,
стыда потоки мутные
когда несутся в ад –
тогда предельно трудно им
попятиться назад.


В КАБАКЕ

«Ну, расскажи, мой друг-односельчанин,
как ты живёшь от дома вдалеке,
и почему ты бледен и печален» –
спросил земляк у друга в кабаке.
Стоял туман табачный, тёмно-синий.
Земляк-крестьянин сделал два глотка.
Качнулся тот, которого спросили,
и, закурив, повёл издалека:
«Пылят косые шапки терриконов,
автомобили давят гарью нос.
Теплом от испарений миллионов
заправить можно крупный тепловоз.
Ноябрь и март – унылое ненастье.
Зимой – промозглость, грязь и гололёд.
И только в мае призрачное счастье
уснуть влюблённым ночью не даёт.
Ещё люблю, когда цветенье вишен
и светятся акации цветы.
В июне грозы. Воздух неподвижен.
А больше здесь и нету красоты.
Полезней жить, конечно же, в деревне,
той самой, нашей, спрятанной в лесу,
но я отвык от хлева и поленьев,
не наточу, как надобно, косу.
Здесь вместо леса башенные краны.   
Я к ним и к пыли накрепко прирос» –
он кашлянул и вялыми руками
достал вторую пачку папирос.


***
Я вырос из собственной кожи,
как змеи из кожи своей.
Предстал пред собою моложе –
такое бывает у змей.
Стройней стал казаться и выше.
Мне многое в силах понять:
как тучи сгущаются, слышать,
и время, бегущее вспять.
Семь лет обновляются клетки –
я вычитал фразу из книг.
Семь лет узы вязкие крепки,
но рвутся в безвременный миг.
Тогда закружатся быстрее
года, и однажды найду
на лавочке в старой аллее
утерянную красоту.
И с ней из далёкого прежде,
сердечной улыбкой маня,
быть может, вернётся надежда
хотя бы на день.
На полдня…


***
Играй и пой, Татьяна – звуки ближе ночью.
Бессонно кружат звёзды, вздрагивая в такт.
Пусть приколочена луна над садом прочно –
всё норовит упасть на землю, как пятак.
Твой голос плещется, раскачивая небо:
так Богу жаловались смертные всегда.
Они в судьбу и чудо веровали слепо,
ещё – в любовь, что исчезает без следа.
Играй и пой, Татьяна. Нет на свете счастья.
Пусть не торопятся предатели-года.
Твои глаза во мраке нежностью лучатся,
а голос тает, пропадает без следа.


***
В краю степей и перелесков
я бредил стройками дорог.
Простор большой в стране советской:
пройти насквозь не хватит ног.
Я помню первый телевечер:
шёл в пятьдесят девятом май.
Открыл, что мир наш бесконечен,
в нём есть и море, и трамвай.
Ещё мы в космос не летали,
и мчали улицей ЗИС-5.
В стране дверей не замыкали:
не от своих же замыкать!
В старинном парке две воронки
укрыла зеленью трава.
Мир наступил нестойкий, ломкий,
в свои не верящий права.
Братишка мой вот-вот родится.
О ком ни вспомнишь, тот – живой:
то скрипнет в зале половица,
то бьют часы над головой…


***
Свободным махом перелётных облаков
летят сомнения в заоблачные дали,
и остаётся только свет. Ему легко
отпочковаться с поднебесной вертикали –
позволить ярче стать степному ковылю
и бросить отблески на вспаханную землю.
От цвета яблонь май подобен февралю,
но нежно тёпел и по-юношески зелен.
Прозрачно море. С ночи звёздной до утра,
как верный пёс, волна шершаво лижет пятки.
Весна не кончилась. Ещё её пора,
и ты блаженствуешь в нейлоновой палатке.
И размышляешь: гривы лёгких облаков
и мысли ветреные в воздухе растают,
войдут желания в недвижность берегов –
а жизнь течёт. Зачем?  Неужто не узнаю?


АРЛЕКИН

Морщинок сетка, узелки.
Мальвина очень изменилась –
попался грубый Арлекин,
а ей Пьеро улыбка снилась.
Нет и его. Давно одна.   
Акаций пенистые гроздья.
Опять окончилась весна
и к ночи небо выше. Звёздно.
Иная ей милей пора,
не этот юный майский воздух.
Она проводит вечера
в тиши и благости погоста.
Он там давно. Там хорошо.
Трава растёт, сплетая корни.
Гнев отдалившийся смешон,
она его устала помнить.
Всё тоньше кожа, в узелках.
Он не увидит. Он покинул.
Душа ещё болит слегка,
не забывает Арлекина.


***
Как мало времени дано,
оно неуловимо.
Какое терпкое вино,
и тонкой струйкой мимо…
Манил в пути упругий стан,
влекла к себе улыбка.
Времён сгущается туман
и будущее зыбко.
Мы осторожней и, увы,
с годами не стройнее.
В глазах не стало синевы.
Сердца почти не греют.
Всё чаще обнимает грусть,
крадёт нещадно годы.
Но как прожить без милых уст,
пока на что-то годен?..
Я прежде бешен был. Не мог
ни дня стоять на месте.
И жил, пока сподобил Бог,
не врозь, а чаще вместе…
...Как мало времени дано,
оно неуловимо.
Какое терпкое вино!..
И тонкой струйкой мимо.


***
Ты уходишь. Играет улыбка.
Под глазами размазана  тушь.
Сквозь ресницы качается зыбко
мир бесплотный – из брошенных душ.
Уходи. Отменить невозможно
прямизну и отвесность межи.
То, что мы окончательно ложны –
не мешает забыться и жить.
Сон и явь, беспокойство и леность
чередуются с точностью дат.
Где, когда, почему не успелось
нам открыться, что рядом – беда?!
Нет у жизни обратной дороги.
Месяц к месяцу – год отлетит.
Ты в грядущем. Рукою потрогай:
очень холоден камень гранит.


***
Сентябрь увяданьем тронул сад.
На самокате носится мальчишка:
тропинки изучает наугад,
на лавочке сложив портфель и книжки.
Тепло. Летит, сверкая, серебро
последних, невесомых паутинок.
Повсюду запах осени сырой
и отзвуки отлётов журавлиных.
По тропкам сада мчится самокат.
Но странно: убаюкивает грохот.
Седые паутинки, что летят,
лицо моё стараются потрогать.
Раскрылась книжка. Слабый ветерок
её подряд, задумавшись, листает,
пока на юг далёкий  без дорог
летит по небу и курлычет стая.


***
Барабанные палочки дождь
отточил для чеканности звука,
и поэтому чудится мощь
в песнях капель о лжи и разлуке,
об осенней печальной волне
улетающих птиц и туманов.
Слышу палочек стуки во сне –
что-то нынче негаданно рано.
Будят. Громко стучатся в окно:
не беда на дворе, не тоска ли?
Словно кто-то расстаться с виной
рвётся, только она не пускает.


***
Безутешно плачут ивы, словно вдовы,
хоть не время ивам – осень, не весна.
Этот плач – по улетающим из дома,
из распахнутого только что окна.
Разглядеть летящих в сумраке несложно:
фонари, капелью вымыты, горят.
С мотыльками проплывающие схожи,
что ночами бьются в окна октября.
Седина легка в полёте и прозрачна.
Кто-то ахнул, точно дёрнули струну.
Пролетая мимо, будто с новобрачной,
муж слегка обнял за талию жену.
А второй рукой взмахнул подобно птице,
и рука подруги вскинулась в ответ.
Промелькнули успокоенные лица,
заслоняя рассевающийся свет.
Лишь скрипят окна распахнутые створки.
Испаряются следы разутых ног.
Жаль, что дом их не особенно высокий.   
Жаль, что двор их недостаточно глубок.
Может, завтра неприветливая туча,
ранним снегом рассыпаясь над страной,
понимающим расскажет: им там лучше –
только грустно, странной грустью, неземной.


***
Неторопливые дожди
опять надолго зарядили.
В одежде каменной вожди
зовут во тьму автомобили.
Снижаясь, мокнет самолёт:
летит, расталкивая влагу.   
Рассвет немыслимо далёк.
Сквозь темь не сможешь сделать шагу.
Не разглядеть вверху окно:
восьмой этаж накрыли тучи.
Сгустился морок над страной
и каплет патокой тягучей:
она снаружи на стекле,
стекает медленно и томно,
загустевает, словно клей –
не смыть её, не снять ладонью...
Стоишь, и льёт за воротник.
В округе звуков больше нету.
Промокший вождь напротив сник –
устал вести во мглу планету.


***
Осенний сад. Шуршат, кружатся листья.
Земля – что лёд, остыла. Полумрак.
Падений яблок отзвук серебристый.
Ноябрьская, морозная пора.
Скрипуча дверь облупленного дома.
Несомо лёгкой, сухонькой рукой,
однажды время плавно, невесомо
вплывёт из мест, где вечность и покой,
легко пронзит загадочностью взгляда
предзимних, обесцветившихся глаз.
Услышав тишь безлиственного сада,
оценит то, что в будущем у нас.         


***
Солнце ушло до весны.
Дождики зарядили.
Дай мне, Боженька, силы
высмотреть, выдышать сны.
Сны о незрелости роз,
цвете айвы и яблонь,
радости вдруг, что явлен
вылет на волю ос.
Лучшие сны о лете,
бьющем в окошко свете
солнца в четыре утра.
Возгласы: «Жить пора!»
Может быть, это птица,
или же только снится.
Сладко под утро спится.
Сладко ещё живётся.
Жжётся вода колодца,
с просыпа холодна.
Нету в колодце дна.
Только кусочек неба
бьётся внизу как небыль.
Давит кольцом стена.
Время в повтор пустили.
Дождики зарядили.
Только они да сны.
Долго. До весны.


***
Осенний день окончен. Вечер. Ночь.
Усталость век непросто превозмочь.
Уходит мерно время: «Тик-и-так».
Всё тише за окном, всё глубже мрак.
На целом свете никого. Почти.
Скребётся в дверь, мяучит кот: «Впусти...»
Фонарь скрипит, качаясь за окном,
размеренно, неспешно, в ритме снов.
На небе облаков летучий хвост
окутал диск луны и россыпь звёзд.
Наверно, там, куда укрылась высь,
живёт Незримый кто-то, смотрит вниз,
и видит нас двоих, камин, огонь,
что пляшет беззащитный и нагой –
два раза отражён в глазах кота –
и кот смыкает веки: «Суета…»      
Камина отсвет ярок, золотист.
Незримый слышит плеск и ветра свист:
волнами набегают времена
на кресло у камина и окна.
Грустит Незримый. Навевает сны.
О страхе непришествия весны.


***
Ноябрь. Свободно распрямились
деревья, хрупкие без листьев.
Дождь на просторе сеет милость,
рисуя струи влажной кистью.
Давно оставлены гнездовья.
Растаял след последней птицы.
В лесах нежданное раздолье
и невозможно заблудиться.
В кустах охотничья собака,
поднявши лапу, стынет в стойке.
О летних днях и в мыслях плакать
в лесу не хочется нисколько –
а лишь рукой махать в привете
летящим тучам вдаль по небу.         
Пускай расскажут всей планете,
что ты здесь был. Что был и не был.


***
За окном озябшие сороки
стайкой улетают греться в лес.
Наступают мертвенные сроки
низких и бессолнечных небес.
Я к стеклу губами прижимаюсь,
и на нём, растоплена теплом,
ширится очерченная малость,
вёрсты оживляя за окном.
Там, в оттаявшем овале жизни,
чистом, словно детская слеза,   
на меня косятся с укоризной
птичьи невесёлые глаза.
И пускай февральский ветер злится –
мы ведём безмолвный разговор:
я и бесприютная синица –
о житье зиме наперекор.


ЧЁРНАЯ ПУРГА

На заколоченном подворье
лежат февральские снега.
Пустое чувствуя приволье,
гуляет чёрная пурга.
Навстречу ей, цепляя крыши,
курятся редкие дымы.
Кадят они по знаку свыше.
Звучат назойливо псалмы.
Последней ночью крепко спится.
Огни бесчисленных свечей
играют с тенью на ресницах
навечно смеженных очей.
В сцепленье крепком руки строги.
Печаль недвижима, легка.
Простая женщина из многих,
чья доля зла и коротка.   
Скрипит, вздыхая, половица.
Переворачивая лист,
бормочет сухонькая чтица.
И вновь шуршание страниц…
Вокруг с едва заметным стоном
скрипя, вздыхает старый дом
о тех, кто жил, заботой полон.
Как дальше быть, не знает он.
Хозяйка – та, кем всё дышало,
ушла отметиться в былом.
Туда ушедших провожало
теперь безлюдное село.
А здесь – всё уже тропки улиц.
В сугробах крыши не видны.
Как будто люди не вернулись
домой с проигранной войны.


***
Снова год окончился внезапно.
Бьют часы. Чему-то рады все.
Одурманил душу хвойный запах,
он кружит, как в парке карусель.
Сразу детство вспомнилось и речка,
три сосны согбенные над ней.
Облака пролётом в бесконечность –
словно след истаявших саней.
На лету дыханье индевело.
Иней рос, к морозу приучал.
Ели – словно мачты каравеллы,
у затона встретившей причал.
Время остановлено нарочно.
Чтоб остался в памяти закат,
нужно пережить бессветность ночи,
должен заболеть восходом взгляд.
Жить бы долго в отблесках над лесом,
чтоб закат струился и не мерк.
Чтобы время тяжестью железной
сердце не тревожило и век.


***
Старый год ушёл из дома,
сам – никто не проводил.
«Новый Год!» – неслось из комнат
вместо «доброго пути».
Впереди пустое поле.
Звёзды свет струили вниз.
Что добром никто не вспомнил –
так на то она и жизнь.
Старый год молчал в печали,
в небо шёл – всё вверх и вверх.
Мир сжимался за плечами,
словно дряхлый человек.


***
Дочь не плачет о Союзе,
ведь за нею нет вины
за крушение иллюзий
и предательство страны.
У неё иные планы.
Не о том тоска и боль.
А в мечтах другие страны,
парня волосы как смоль.
Ей не снятся ни Гагарин,
ни субботники, ни БАМ –
снится лишь вихрастый парень,
что поёт: "cherchez la femme".
Дочь не плачет о Союзе,
ведь его на карте нет,
и о нём, я знаю, в вузе
ей не выпадет билет.
А пройдёт полвека буден,
и при свете седины
всё, чем жили, позабудем.
Словно не было страны.


***
Смущаясь, дети попросили:
«Присядь, попей. Припомни, дед –
ты был когда-нибудь в России?
Ведь прожил, чай, немало лет.
Скажи: она вообще какая?
Такие ж хаты ли на ней?»
Ответил дед: «В ней нет окраин.
Земель немилых нет, верней.   
В ней было место и Донбассу,
и прерий крымских ковылю.
Я понимал всегда и сразу,
что на Дону её люблю,
что я люблю её на Волге,
и на Днепре, и на Неве,
был не чужим в Москве нисколько,
ведь с детства думал о Москве».
«Ну что молчишь? Ты озадачен?
Бывают лучшие края?»
«Я не молчу. Я просто плачу:
Россия – родина моя».


***
Стал как будто меньше.
Тихая печаль.
Грустно быть слабейшим.
Друга нет. Плеча.
Сложенные руки.
Тёс над головой.
Были, жили звуки.
Нету ничего.
Сверху шёпот: «Был ведь».
Кто-то вторит: «Был…»
Срочно память вырвать.
Память – на распыл.
Ну, заговорите!
Звук, единый звук!
Пробую обитель
сцепленностью рук.
Вот и звуки. Пенье.
Робко верю: «Жив!»
Взмыть бы на мгновенье
и на этажи –
верной прокричать бы,
что всю жизнь любил,
но с далёкой свадьбы
говорить забыл.
Пение умолкло.
Холод февраля.
Что-то слишком долго
сыплется земля.


***
В ночных стихах и в прозе я
пишу автопортрет.
Мешает жить амброзия.
Врагов как будто нет.
За них вовсю старение
старается вдвойне,
ведь каждый день рождения –
как проигрыш в войне.
В судьбу и в сны не верю я,
в добро любых властей.
Я сам себе империя.
Пока живу – ничей.
А дальше – что получится,
тогда исчезнет власть.
Косая смерть-попутчица
нацарствуется всласть.
Но будет и полезное:
и как ему не быть? –
узнаю: был ли бездарем,
и кто подвесил нить.


***
От того и до этого берега
волны катятся, устали нет –
от Европы до самой Америки
за ветрами, течению вслед.
Ветры пахнут заморскими травами.
Даже чайки, что просто глупы,
пахнут морем и дальними странами,
где твоей не знавали стопы.
Тёплый дождь, моросящий над палубой,
остывая росой на щеке,
растревожит несбывшимся. Стало быть,
кто-то ждёт тебя. Там, вдалеке.


***
Чтоб отдалиться от всегдашнего,
с асфальта мёрзлого сверну
на запорошенное кладбище,
в потустороннюю страну.
Открою двери в хронологию
давно оконченных времён –
увижу, как снежинки трогают
на монументах вязь имён.
Опять вразнос припустят ходики
ударов дятла по сосне.
Синиц распевная гармоника
заставит ветер спорить с ней –
и так споют, что годы лучшие
нет-нет, да вспомнятся душе,
и то, что ждать недолго случая
сюда отправиться уже.



***
Жизнь – кусочек целого, отрезок.
Всех отрезков много – череда.
Может, мы владелицам подвесок
подносили к свадьбе города,
а потом в неведомые страны
снаряжали с шёлком караван,
и ночами с жадностью листали
невзначай случавшийся роман…
Уходили жизни, убегали,
улетали, больно зацепив:
то суровый воин, крепче стали,
то бандит, сидящий на цепи.
То, что ныне – пресно, и без блеска.
Сердце бьётся медленно в груди:
проба сил для лучшего отрезка –
он уже маячит впереди.


ДЕНЬ АНГЕЛА

Над каждым днём особый ангел властен:
ответствуя за отлетевший миг,
дозирует веселье и напасти,
уходы и рождений первый крик.
Раскачивая маятник событий,
за всё и всем выписывая счёт,
ведёт он бухгалтерию открытий
и летопись подробную невзгод.
Все ангелы, конечно же, при деле –
небесный, независимый народ.
Как жаль: не все рождённые успели
к хорошему попасть на подотчёт.
Баланс добра к тому же перекошен,   
и беды множатся который год.
Судьба что меч. Нельзя ей быть без ножен.
Но кто-то их отнял, не отдаёт.
Мы счастья ждём: хоть небольшого шанса,
и ангела, чтоб честен был и добр –      
а то чуть-чуть осталось от аванса
для жизни уготовленных годов.


***
В библиотеке – ты слышишь? – проносится шорох,
словно кто-то читает за дальним столом.
В полу-подвижности сонной колышутся шторы –
каждой ночью им снится, что не рассвело.
Литература, наверное, любит такое,
бегом дня утомлённое время в тиши:
что же поделать – и Фет, и рассказы Лескова
часто требуют полной отдачи души.
Обыкновенно – к шести, ввечеру в воскресенье
полки библиотек станут снова тесны.
Вдруг за колонной, в углу заколышутся тени –
это с книгой встречаются детские сны.
Видятся: дальний поход через реки и горы,
и родительский дом на развилке дорог.
Непредсказуемый мир, словно сад, рукотворен –
то, что выстроил там, в жизни б точно не смог.
После бесцельного дня, в седине и морщинах,
дома ткнёшься в подушку, закроешь глаза:
снова тебя, пацана, уважают мужчины –
с ними только вперёд и ни шагу назад!
Вспомнятся байки ребят, ранней жизнью учёных –
так же горло першит от дымка папирос –
незатухающий спор о загадке девчонок,
и таится обида на маленький рост.
Литературные сны – это лучшие в мире
продлеватели жизни, дарители лет.
Но однажды проснёшься, понимая: в квартире,
кроме снов, ничего настоящего нет. 


***
Когда-то знал, но позабыл три вещи –
три заповеди жизни без вранья.
Был в юности упрямее и резче,
за истину незыблемо стоял.
Не знаю: небо ль выцвело с годами,
а может – стало просто меньше сил,
но не прошёл трёх вечных испытаний:
не верить, не бояться, не просить.
То верил од обманчивому плену,
то от пустых шарахался угроз;
просить – просил, но буду откровенным:   
богатство в дом ни разу не принёс.
И что теперь, когда подвёл итоги?
Какую жизнь оставил за собой?
Найду ли тех – наверное, немногих –
кто поклянётся собственной судьбой,
что есть он, «жизни  благостный  остаток»? –
но нет, не так живётся на Руси,
и вспомнишь вдруг: ведь смелым был когда-то,
и, чуя ложь, у сильных не просил.


***
Открой глаза. Взгляни на мир. Он молод.
Ему легко, ведь слеплен из мечты,
ещё не разогрет, не сбросил холод.
Так после сна встречаешь утро ты.
Всё в новом мире странно незнакомо.
Забыта боль вчерашних неудач.
В рассветном мире весело, как дома –
летит по небу, словно в детстве мяч.
Чуть обернёшься – мир придёт в движенье.
Тепло восхода. Солнце. Новый день.
До недалёкой небыли осенней –
у рта морщинки выросшая тень.


***
Неведомый Владетель жизни в мире,
прими моё дыханье и любовь.
Я знаю: не один живу в квартире,
вдвоём с иконой, стало быть – с Тобой.
Слова лишённой пафоса молитвы,
наверно – неумелой и простой,
слетают, обжигая. Не озлить бы,
не выдать упоение и стон…
Молюсь: "Прости за прожитый впустую
ещё один обычный Божий день,
за то, что часто злюсь и негодую,
встречая мало радостных вестей.
Не знаю: дар, а, может быть, проклятье –
моя привычка складывать стихи;
о том не должен, в общем-то, и знать я,
чтоб не плодить напрасные грехи.
Грехов довольно. Будет мне наука
за каждый. Только Ты не злись, прости.
Прости для них: для дочери и внуков –
им хорошо во благости расти…
Прости для той, которой я не стою.
Убавь ей лет, прибавь немного сил.
А что же я? Я, право, не достоин.
Ты только их помилуй и спаси".


***
Вылетая из гнёзд, оглянуться бы, что ли…
Ветер подхватит. Поверишь в надёжность крыла.
Оттопырятся крыш треугольные сколы.
Глянешь опасливо: корча крыло не свела б.
Начиная полёт, не уверен, что в силах
милю до речки и рощицы преодолеть.
Вот и теперь из-за туч, легко и красиво
крылья выпростал некто, обещающий смерть.
Свежий ветер не выдаст – он дерзостных любит,
не допуская погибель – удержит полёт...      
В страхе голос подашь – растревожатся люди
там, внизу.
...И подметят: красиво поёт.


***
Ты очень долго в этом мире,
так долго, что не знаешь сам:
цветы в неприбранной квартире
усохли целый век назад.
Но в дверь войдёт однажды время,
вздохнёт: «Готовься, день придёт» –
оно неласковое с теми,
кто розой в мае не взойдёт
и, обманув страну растений,
цвести не будет никогда,
врастая в сон, скитаясь тенью,
пытаясь вымолить года.
Протри, поднявшись на постели,
на нимбе пыль. Пора, пора!
И хворь, и немощь надоели.
Ты ненавидишь вечера –
они, холодные, обнимут,
с тенями в сделке и в ладу.
Когда же? – спросишь вдруг у нимба –
тот день, единственный в году?


ЗАВИСТЬ

Конечно, всё пройдёт, и нас не станет.
Искрошит время в порох имена.
И будет так, что некому устами
поведать, что такое тишина.
Открытие предельности и смерти
на совести неведомых стихий.
Застынут основательностью тверди
останки органической трухи.
А где-то, за пределами орбиты,
в рассеянном загадочном Нигде
эйнштейны, рафаэли, демокриты –
бесплотные создатели идей –
оплакивают кисти и чернила,
грустят о страсти, ропщут на судьбу,
чтоб хоть на миг, однажды попустила,
тела вернула, выполнив мольбу.
И тьма иных, таких же бессловесных,
кружится рядом, робкая, и всё ж –
мечтая точно так же повсеместно
о тёплоте, ухоженности кож,
о времени, умершем в одночасье,
безвременность приветившем назло.
Чтоб день опять от ночи отличался,
а в злом Нигде вновь кисть бы, да стило...


НА ЭТОМ СВЕТЕ

Приходит ночь. Я слышу как, сдвигаясь,
пласты земли качают горизонт,
и звуки – то ли ветер, то ли запись
на вымершем наречии чужом.
Настанет утро – тёплый луч коснётся
лица, омоет веки и виски
надёжней влаги старого колодца
и холодка порожистой реки.
Пласты при летнем зное разомлеют
и, расширяясь, выпрямят поля.
На высях неподвижно в синем клее
парят как будто нити ковыля.
Когда изнемогающее небо
повиснет на закате в тишине,
то, глядя вверх, подумается: мне бы
набраться сил и реять в вышине,
чтоб шум пластов, сдвигающихся ночью,
расшифровать до каждой запятой,   
узнать, что жить мы будем, это точно.
На лучшем свете. Нашем. Не на том.


ВОСПОМИНАНИЕ О ЕВПАТОРИИ

Зубчат разлом на плитке шоколада.
В бокалах стынет красное вино.
Слышна гитара. Хор поёт «Гренаду»
за невзначай раскрывшимся окном.
Утихли в зале смех, стихи и тосты:
казалось, им струиться без конца –
беспутной музе весело и просто
касаться захмелевшего лица.
Стучится ветер в окна. Бьётся море,
слегка ворчит, невидимо в ночи.
Далёко слышно эхо на просторе,
сплетая звук и лунные лучи.
Глаза закроешь… Память вновь по кругу,
и слушаешь певучую строку.
С метафорами, пригнанными туго,      
ты движешься, как флот к материку.
Слова – что волны: схлынут и окатят,
и в облаке открывшейся души
забрезжат сад и старенькая хата,
где жизнь как сон, и время не спешит…
И снова море – там, за дверью плещет,
где, кажется, и зябко, и темно.
Прибой считает вечно: чёт и нечет.
И в такт ему качается вино.


ДОМ И ТЫ

Шум негромкий, плеск волны –
неназойливо, вполсилы.
Эфемерны, не важны
ни белёсый свет луны,
ни седые буруны.
Ты глядела вдаль, грустила.
У высокого окна
обе створки в ночь раскрыты.
Прошептала, что одна,
что твоя во всём вина,
даже в том, что вновь луна
распахнула глаз сердито...
Молча слушал старый дом:
для него не внове это.
Он задумался о том,
что первично, что – потом,
что в раю, давно пустом,
очень мало длится лето.
Дом был тёплый как плечо,
и твоё плечо дрожало.
Дом, тобою увлечён,
пах кизилом и бахчой,
был замком, а ты – ключом,
только ты о том не знала.


ВТОРАЯ ЖИЗНЬ

Судьба ведёт, куда захочет,
и мы за нею по пятам
вошли под вечер в город Сочи,
где рос над лавочкой платан.
Садилось солнце за Ривьерой,
предоставляя мир луне,
заката розовой портьерой
мир отсекая тот, что вне.
Вдвоём под небом и платаном
вдыхали чуть пьянящий бриз.
«Мне дурно, милый. Я устала…
Не оттого, что путь горист».
Ты вдруг смутилась неумело,
ещё не зная, что не так…
С тревогой вслушивалась в тело:
вторая жизнь с твоею в такт
внутри забилась. Листья глухо
вели над нами разговор.
Ты превратилась в орган слуха,
где всё, что кроме – просто вздор.


ПОЖЕЛАТЬ

Никогда не поздно повиниться
и сказать несложное: «Прости…»,
осветить неласковые лица
светом непритворной доброты;
пожелать взлетающему неба
и посадки мягкой у крыльца;
отыскать в жестокий голод хлеба,
а сиротам – маму и отца.
Чтоб однажды тихим, безответным,
и не ждущим благодарных  фраз,
безрассудством скромного букета
пересилить вежливый отказ,
на коленях вымолить прощенье.
И тогда, конечно же – тогда
в этот день настанет воскресенье,
пусть с утра и теплилась среда.


***
Мы рождаемся печальны,
облекая в крик упрёк –
оттого что путь не дальний,
без подмоги и дорог.
Помним опыт прежних жизней,
понимая: мир – дерьмо,
но должны любить отчизну
с пашней, речкой и тюрьмой.
Беспокоимся о ближних,
дальних учимся прощать.
Ценим лишь героев книжных,
ведь у них и ум, и стать...
Путь ухабистый не сглажен
и порядка нет в стране,
и поэтому всё дальше
уезжаем от корней.
Но однажды, в послесловье,
отбывая в небосклон,
станем клясться. Жизнью. Кровью.
Мол, не знали, что не сон.


***
Я внешности души своей не знал.
В далёком детстве в зеркале увидел
насупленный мальчишеский овал,
застывший в беспокойстве и обиде.
Приблизился к холодному стеклу,
ладонь прижал. И он прижал в привете.
Во тьме зрачков гнездившаяся глубь
меня в ответ окинула при этом.   
«Ты кто?» – неслышно задали вопрос.
«А ты?» – я прошептал едва дыша.
И показалось, кто-то произнёс:
«Твоя душа».   

Промчались годы, друг за дружкой вслед.
Исчезло детство, юность улетела,
но каждый день единственный ответ
упрямо ждёт стареющее тело.
И тот, второй, он всё ещё внутри,
рассеян и насмешливо коварен:
секрета своего не приоткрыл
дряхлеющий двойник за зеркалами.
Теперь он смотрит вдаль, но чаще сквозь,
туда, где жизни прожитой межа,
где задают отечески вопрос:
«Пора, душа?..»


***
Жизнь идёт, потом – проходит.
Память копит день за днём:
этот – годен, тот – не годен,
надо – снова проживём!
Друг надеялся на слово –
ты смутился, отступил.
Не грусти – попросит снова.
Лет немного – вдоволь сил.
Вспомни, как она молчала,
как ждала твоё «Люблю!» –
не беда начать сначала,
в новой жизни новый плюс.
Что с того, что годы мчатся,
дольше зимы, чаще дождь:
превращенье в домочадца
не ослабишь, не прервёшь.
Поднимись однажды с кресла:
видишь – тучи собрались.
День октябрьский. Воскресный.
Дождик льётся на карниз.
Помоги плохой погоде
горько плакать с ней вдвоём.
Жизнь идёт, потом – проходит.
Словно не было её.


ШЕСТИДЕСЯТНИКИ

Початой тары тусклый блеск.
Фонарь качается, мигая.
Скамья. Шумит, невидим, лес,
бессонно листьями вздыхая.
На небе Дева и Весы
и, словно в связке великана,
межзвёздной стаей мчатся Псы…
А мы – стакан и полстакана,
и – что нам Сталин, что – Хрущёв…
Вопросы. Смелые ответы.
Вдруг, прикурив от сигареты,
поймём, что верим в силу слов
и что нельзя сажать за это;
что рядом друг, а не сексот,
и, полной мерой выпив грусти,
мы не споткнёмся у ворот
о черноту ночной «маруси».
Так наливай, браток, портвейн.
Сырок разломленный заветрен.
Скажи, дружище, не совей:
ведь, правда, клёво жить на свете?..


ТАИНСТВО ПОЛЁТА

Спят, нанизаны на вертел,
с лёгкой корочкой загара,
не заметившие смерти
обнимающего жара...
Костенеющие крылья
уложив крестообразно,
все секреты не раскрыли,
не обмолвились ни разу.
Может, просто не успели
выдать таинство полёта
две взлетающие цели
с материнского болота?


***
Море вспененной пылью дымится.
Тучи в спешке от молний бегут.
Между морем и небом граница
еле видима на берегу.
На окраине суши последней
я стою и впиваю озон.
Каждый миг миллион изменений,
словно градины, каждый весом.
Силы множит слепая стихия,
миги ровно слагая в века.
И пускай! – я люблю вот такие,
чёрно-синие сплошь облака.
Обожаю не льнущие волны,
а терзающий скалы прибой,
что в азарте стремится исполнить
волю правящей силы морской.
Я молюсь, но ответа не слышно,
только молнии рвут синеву.
…И молчит неизвестный Всевышний,
для чего я рождён и живу.


ДВАДЦАТЫЙ  ВЕК

Двадцатый век – помедленней на стыках,
а то трясёт в пути на виражах.
Народ шумит вокруг многоязыко
в костюмах, робах, в странных кунтушах.
Мелькают мимо праздники и войны,
на площадях вещают и клянут.
В углу художник сухо и спокойно
рисует кистью небо и страну.
Приподнимает спутанные брови:
вдруг да сверкнёт крупица красоты
среди мазков, настоянных на крови,
что отрешённо бросил на холсты.   
Мир на картине – бомж и доходяга,
насельник тюрем, ссылок, лагерей,
заложник ветра, бьющегося в стяги,
ночных арестов, выбитых дверей.               
Несётся грохот водородных вспышек
и транс демократических витий.
Туда, где звёзды светятся, и выше,
он бросит слово странное «прости»…
И если вдруг среди пустого вздора
от слов блеснут слезинки из-под век:
«Когда б вы знали, из какого сора*» –
как не простить за это нас и век?..

----------------------------------
* – строка А.А.Ахматовой.   


ЗВУКИ НЕБА

Лягте на землю. Раскиньте руки.
Слышите: «Тики-та…» – каплют с неба
словно дождинки, чужие звуки.
Ими пленяться легче во сне бы…
Трудно услышать, что там, в эфире:
слух перегружен, забит шумами.
Ночью нету дневных говорилен.
От тишины не сойти с ума бы.
Лишь истончившись до клеток нерва,
можно понять: всё довольно просто –
космос един и ничем не прерван.
Ты в нём не атом, а целый остров.
Ветер листву в тишине закружит.
Звёзды мигнут, отправляясь дальше.
Точный ответ на вопросы нужен,
верный, единственный и без фальши.
Вьются вопросы, галдят, как дети.
Тянутся к небу в надежде руки:
«Звёзды, узнайте про всё на свете...»
Слышите: «Тики-та…» – каплют звуки…


КАПЕРНА. БЕРЕГ

Берег сед от соли.
Видимости ноль.
С рейда, обездолен –
корабельный вопль.
Призрак или парус?
Голос ли? Прибой?
Солнца в тучах алость.
Воздух голубой.
Уходил – прощался
караван ветрил,
выбирая галсы
парусиной крыл.
Каждый день встречаешь.
Ветер. Снег. Жара.
Только крики чаек
да в лицо ветра.
Сердце слабо греет,
каплет алым боль
на морщины Грэя,
в седину Ассоль.


***
Рвётся душа – беспокойный пилот.
В теле – томление стати.
Душу влечёт разреженье высот,
тело – гормоны (некстати).
Книги листаю. Палата ума!
Девушки – стайкой и мимо…
Сердце никак не остудит зима:
бьётся ведь невыносимо…
Тесен рюкзак. Блеск и преданность лыж.
Непокорённые горы.
Взгляд незнакомки предельно бесстыж
и беспредельно покорен.
В облако льдинок нырнёт самолёт.
Что впереди – неизвестно.
Как же до боли не нравится лёд
сердца горячего вместо…


***
Выброс адреналина.
Бешеный стук в груди.
День такой. Несчастливый.
Бросив дела – приди.
Поторопись, не медли.
Слышишь? Стучит, стучит...
Бьётся завод последний.
Не отыскать ключи.
Помнишь, как было: запах
моря – вечерний йод –
пух на еловых лапах,
ветер, луна, восход?..
Выброс адреналина.
В судороге рука.
Вечер безумно длинный.
Песня издалека.
Память простая штука,
только зачем болит?
Рёбра дрожат от стука.
Вырвется, и – в зенит,
к звёздам, расправив крылья,
даром, что ночь свежа.
Крикнет, чтоб не забыли,
птица – моя душа.


ПОСЛЕДНИЙ

Далёко в море беспокойная волна
качает парусник, безлюдный и замшелый.
Сквозь щели в палубе сочатся времена,
как будто призраки, утратившие тело.
Неловко пятится солёная вода
по старым доскам, истончённым и белесым.
Навстречу тени вьются, будто невода,
повсюду реют их бесплотные провесы.
Химер всё больше, завивающихся вверх,
скользящих вниз и опускающихся в воду.
Звенит ли воздух, или бьётся чей-то смех,
а может, ветер уготовил непогоду…
У борта тени омываются волной,
не опасаясь ветра, с брызгами играя:
то надуваясь, точно парус вороной,
то укрывая бриг от края и до края.
Повсюду зыбь и пена, небо над водой,
зеркально синее над гладью океана.
Два лёгких облака пасутся чередой,
напоминающие заверти тумана.
Волненье к ночи утихает. Полный штиль.
Сверкают звёзды сквозь прорехи парусины.
Химеры, выросшие ввысь на много миль,
всё ищут берег, словно ветром уносимый,
и возвращаются с рассветом на корабль,
пропахши морем, не найдя полоски суши.
...И вновь качаются под палубой с утра
в безмолвных тенях обитающие души.


***
Нежданно выпал чёрный туз,
на стол зелёный лёг неслышно.
Сказать бы просто: «Я боюсь»,
но промолчу: чего б не вышло...
Дыханье слева. Справа хрип.
Сцепившись, пальцы побелели.
Сосед напротив ногти стриг.
Не оттого ли запах прели?..
Внезапный приступ тошноты.
Заметил странности с глазами:
зависли карты как пласты
пород прямыми поясами –
не сдвинуть и не заглянуть,
не рассмотреть их тайной сути…
Вздохнула рядом чья-то грудь
и чьи-то выдохнули груди.
И только туз лежал один,
грозил своим смертельным цветом.
Смотрел на всех как господин.
И чей-то крик в ушах при этом.


В ГАЛЕРЕЕ

Ты говоришь о тени на портрете,
что хороши раскосые глаза.
Я замечаю – чист и разноцветен
был Божий мир столетие назад.
Ты так смешно глядишь на древний облик
и прядь волос невольно теребишь,
задумавшись о странности символик
в овалах глаз и розовости крыш…
А дальше – неразгаданный Куинджи,
чей холст уже невидим навсегда,
и кто-то шепчет: «Медленнее, ближе,
взгляните обязательно сюда…»
Но – ничего на выцветшей картине.
Пожухли краски старого холста.
За равномерной блеклостью и синью
неяркий  свет струится от Христа.
Вдали, наверно, блеск Ершалаима,
ещё не накопившего угроз.
Но всё это в уме, неразличимо.
Печаль  вокруг, дорога и Христос.
Ты вся в раздумье. Волосы оправив,
спросить о чём-то хочешь, но молчишь.
В твоих очках в серебряной оправе
лучится отсвет розовости крыш.


***
Стреножит холод. Время распылится.
Внезапно, без намёка, без причин,
морщины всюду – на руках, на лицах –
переотметят сроки годовщин.
Простое вдруг окажется сложнее.
Всё неприступней лестничный пролёт.
В один из дней осенняя аллея
к себе неудержимо позовёт.
И ты пойдёшь. Слетят и лягут листья
на землю, замирая у плечей.
Вперёд, вперёд – и не остановиться,
как будто бы летишь один, ничей,
под крики удалявшегося клина      
и взмахи провожающих вершин
деревьев без листвы, наполовину
свершивших обнажение души.
Белёсые туманы будут реять
и влагой проливаться на поля,
на стебли придорожного пырея,
на озеро, что плещется дремля.
А сверху – нависающие звёзды,
бесцельно и как будто без труда
из космоса подсвечивая воздух,
откроют путь. Неведомо куда.   


***
Послушай сердце: то ли бьётся, то ли нет,
а если бьётся, то не слишком ли надсадно.
Оно не скажет, сколько месяцев и лет
от первой боли до изнанки невозвратной,
где ни заплакать, ни взмолиться, ни восстать,
где все часы стоят, и маятник не слышен.
Зачаровал отрыв последнего листа.
Полёт его хорош – но с каждым кругом ниже.
Замедлиться бы, чтобы не теперь
ложиться в морок осыпающихся листьев.
У перехода к самой главной из потерь
остаться хочется зелёным, не землистым.
Но ветра нет, и лист по воздуху нести
на крыльях некому. Земля и холод рядом.
В тревоге сердце ускоряется, частит –
на тонкой ноте между "если бы" и "надо"...


***
Завещание? Брось, успеется.
Я ещё согрешить не прочь.
Но отпашешься и отсеешься,
а собрать урожай невмочь.
Словно в юности, я набрался сил
и любви захотел простой.
Я на сердце участок выкосил,
для неё, для последней, той,
что продлила бы век отмеренный,
путь единственный, бег земной.
Буду женской судьбы поверенным,
чтоб, желанная, шла со мной.
Не остыл, не сражён усталостью.
Блеска глаз не беру взаймы.
Увлекает игра со старостью,
благо финиш пока размыт...
...А когда запоют, заплачут все,
вынося долой телеса,
станут слёзы капать на платьица,
тушь размажется на глазах.
Отразятся, махая крыльями,
в них пролётные облака.
А луганская степь ковыльная
попрощается, мол – пока...


ОКОЛИЦА

С каждым годом строже и рассеянней.
Стынет жар взрослеющей души.
Не избыть Прощёным воскресением
лучших дней, что так и не прожил…
Не любил, не верил, не заботился:
мол, зачем – ведь столько впереди.
Вечер. Замаячила околица –
так и тянет ближе подойти...


ОБРУЧ

И днём, и в петлях сна,
весной, и в стужу,
касаясь, тень одна
зовёт и кружит.
Сквозь шум и в тишине,
в любви, в разлуке,
в безумье и в уме,
сплетая руки –
она пронзит насквозь
дыханьем смерти,
до боли, словно гвоздь
в запястье метит.
А позже бьёт озноб
и мозг не помнит.
И ты лежишь, как сноп,
в безмолвье комнат…
И чья-то жжёт вина:
«За что?» – и горечь,
и сдавит седина
как белый обруч.
На лбу от пота соль.
И бьётся память,
не в силах мимо боль
перенаправить...


***
Ты так на фотокарточке свежа.
Лицо улыбкой тронуто усталой.
Теперь я знаю точно, что душа
твоя давно просторами летала.
Понять бы, хорошо Там, или нет,
и чья вина, где прячется ошибка.
Тебе известен правильный ответ,
но ты его скрываешь за улыбкой.
Наверно, Там такие города,
и чистые, из юности, криницы…
Ведь почему-то тянет нас Туда,
и силы нет Оттуда возвратиться.


МЫ

Мы молодостью не гордились,
а просто жили каждый день.
Года исчезли, испарились,
и только в памяти их тень.
Наверно, мы тому виною,
что бег морщин неодолим,
что с каждой прожитой весною
всё меньше жжёт адреналин.
Ласкает слух альбомов шелест
и ненавистна глубь зеркал.
Чей это лик изрыт, ущелист,
а был ведь розовый овал?..
Своей особостью кичились.
Косясь, мытарили старьё.
Когда у плеч летала милость,
в упор не видели её.   
Но подрастают наши дети,
отряд беспечных пострелят.
Они, как мы, одни на свете.
И та же спесь. И тот же взгляд...


***
Упрямые учёные над тайнами колдуют
и обещают вскорости узнать их все до дна.
Ответ – зачем рождаемся? – безделицу простую,
узнать им не сподобилось, бесспорно и сполна.
Упрямые учёные седеют и стареют,
и в мир иной срываются, стреноживая страсть,
а истина, открывшаяся ямбу и хорею,
имеет беспредельную, загадочную власть.
Мы Божии растения, мы в небо прорастаем.
За нами то, что прожито, а выше – неба гладь.
Звенит повсюду истина. Она – совсем простая.
Но если не поэты вы – не сможете узнать.


***
Расставлено каждое слово:
то с этими в строчке, то с теми.
Для каждого слова простого
есть место в сюжете и теме.
С открытостью песенной ладясь,
пьянея от стройности формы,
придёт и рассеется радость.
И снова слова непокорны.
Печалясь неточностью звука
в распавшихся длинах гармоний,
вдруг ахнешь, узнав, что наука
грознее и потусторонней.
Откроется нечто такое
душе беспокойной и древней…
Пахнёт из Эллад и Московий,
как в детстве дымком над деревней.


***
Я не пишу стихи на заказ.
Душа их вяжет из слов и фраз,
и затем покорной бумаге
отдаёт по капельке влаги.
Я не пишу стихи на заказ.
Они – как слёзы из детских глаз,
как внезапная осыпь тверди.
И всегда о любви и смерти.


***
Подчас удачу удаль застит,
что рвётся в люди без стыда.
Кураж приклеиваться к власти
не иссякает никогда.
Но музыканты и поэты
одни, пожалуй, рождены,
чтоб было жить на белом свете
не стыдно жителям страны.