Смерть Турбиных

Эпиграф:
,,Нет большего порока чем трусость."
(М.А.Булгаков, <Мастер и Маргарита>)


     Больше всего я ненавижу солнце, зелёную листву, и яркое голубое небо. Ненавижу даже помнить их. Ещё сильнее я ненавижу рёв моторов и громкие человеческие голоса. Пугают они меня страшно. Но сильнее всего я боюсь и ненавижу стук. Частый, частый стук... Боюсь до того, что если вечером слышу в коридоре шаги и голоса, то начинаю вскрикивать. Поэтому палата у меня особенная. N27, в самом тихом крыле здания, в самом конце коридора. Но чтобы ещё больше оградить себя, я долго упрашивал Ивана Яковлевича (на колени перед ним становился, плакал) чтобы он выдал мне удостоверение на бланке с его подписью и круглой печатью, что я нахожусь под его покровительством и что никто не имеет права меня тревожить. Это меня немного успокоило. Правда... Правда, того рабочего в Мариуполе обозвали сепаратистом и повесили на ветке дерева, ругая русскими, украинскими и английскими словами только потому, что нашли у него в кармане бумажку с печатью.
     В сущности, ещё раньше Коли у меня в душе как сломалось что-то. Я тогда ушёл, чтоб не видеть как человека вешают, но трусость и чувство вины ушли вместе со мной мерзким холодным шипом в сердце. Я тогда должен был сказать этому скоту комбату и его скотам наёмникам:
 - Пан сотник, вы - зверь! Не смейте вешать человека!
     Но я не смог ничего ему сказать. Я так воспитан. Отец с детства внушал нам, что глупо идти против зла, если оно стало системой.
     И он никогда не шёл против зла. Он был средним преподавателем мар-лен философии, а стал мелким идеологом самостийности. И вот теперь нет у меня ни отца, ни сестры, ни брата. Да и сам я в сущности уже мёртв.

     Я бы никуда не поехал, но мать сказала мне:
 - Я долго так не выдержу. Кругом сплошное безумие. Ты притворяешься, но я знаю тебя. Ты умный и давно уже понимаешь, что всё это - безумие. Приведи его ко мне на один день. Один. Я отпущу его. Ведь всё равно его убьют! Ведь жалко? Дочери у меня уже нет... Поехала в Москву якобы учиться, а потом в этот якобы модельный бизнес... Нету больше нашей Елены. Так ещё и сына убьют! Так дай мне увидеть его ещё хоть раз!
     Она малодушно лгала. Разве она отпустила бы его обратно?! Я ответил, пряча глаза:
 - Хорошо.
     Но она схватила меня за рукав, и заглянула прямо в лицо.
 - Нет, ты поклянись, что приведёшь его живым!
     Как можно дать такую клятву?
     Но я, безумный человек, поклялся:
 - Клянусь.

     После Мариуполя я исполнил клятву и нашёл его в 20-ти километрах вверх по течению Кальмиуса. Необыкновенно яркий был день. Всё помню: слева желтело пшеничное поле и ярко-зелёные перелески были за ним, справа была густая лесополоса и вдоль неё пыльная дорога. По этому пыльному шляху на деревню, от которой тянуло гарью, ехала колонна БТР-ов. На броне первого, под жовто-блакитным флажком с чёрной руной, в бронежилете, разгрузке и кевларовой каске (подарки отца), ехал мой брат.
 - Коля! Коля! - Я перекричал рёв моторов и выбежал на дорогу.
     Он нахмурился, постучал кулаком в броню и колонна стала.
 - А, брат! - крикнул он в ответ. Он меня никогда не называл по имени, и всегда внимательно слушал. Я старше его на десять лет.
     Возле их полевого лагеря, в ста шагах от затихшей колонны, мы жадно в затяг курили. я был спокоен и твёрд. Всё это - безумие.
     Он мне говорил:
 - Стой, стой здесь, у палаток. Сейчас мы подойдём. Я не могу оставить батальон.
     Я шептал ему:
 - Лишь только из деревни вернётесь, едешь со мной. Немедленно отсюда и навсегда.
 - Что ты, брат?
 - Молчи, Николка, молчи! Я знаю.
     Батальон опять сел на броню. Взревели двигателями, пошли на чёрные клубы. И застучало вдали. Частый, частый стук.
     Что может случится за час? Прийдут обратно. И я стал ждать у палатки с красным крестом. Я осмотрел эту палатку. Она была совсем не такая как та санитарная палатка, в которой я провёл всю зиму на Майдане. Та была из нарядной синтетики, а эта из старого пыльного брезента. И смотреть что там внутри мне совсем не хотелось.

     Через час я увидел его. Так же на броне он возвращался. И так же двое сидели по бокам, и один из них - правый то и дело склонялся к брату, будто что-то шептал ему. Щурясь, я глядел на непонятное. Уехал на девяти БТР-ах, а вернулся на одном. Уехал в зелёной каске, вернулся в красной. И день кончился. Стал чёрный щит, и на нём цветной головной убор. Не было волос и не было лба. Вместо него был красный венчик, с жёлтыми зубьями-клочьями.
     Всадник - брат мой, в красной лохматой короне, сидел на броне неподвижно и гордо, но он был слеп и нем. Два красных пятна с потёками были там, где час назад светились ясные глаза...
     И голос сказал:
 - Эх, ротного-один нашего... очередью. Комбат сука, с сепарами только из штаба по фейсбуку воюет... Зови доктора...
     Другой ответил:
 - Ты шо, сказився?! Яки ему теперь доктора? Клади в шишигу и вези у город, в морг!
     Тогда флёр чёрный стал гуще и всё затянул, даже головной убор...

     Теперь я день за днём лежу на койке и смотрю в окно. Из окна прежде были видны зелёные кроны понизу, красивый жилой дом над кронами, и небо над домом. Но я ненавижу зелень и небо. Поэтому я упросил Ивана Яковлевича чтобы нижние и верхние стёкла закрасили наглухо. И теперь виден только дом. Красивая престижная ,,сталинка". Клятый злодей Сталин сделал мой Киев самым красивым городом в мире...
      Я ко всему привык. К этой дорогой частной клинике под фальшивой вывеской, к окнам дома напротив, что зажигаются по вечерам, но к его ночным визитам привыкнуть не могу. В первый раз ещё внизу, в N63, он вышел из стены. В красной короне. Он расклеил губы, запёкшиеся кровью, свёл ноги вместе, руку к короне приложил и сказал:
 - Брат, я не могу оставить батальон.
     И с тех пор всегда одно и то же. Приходит в камуфляже, с руническим шевроном на рукаве, в бронежилете, разгрузке и говорит одно и то же. Честь. Затем:
 - Брат, я не могу оставить батальон.
     Что он сделал со мной первый раз! Я поднял всю клинику. Прибежала медсестра, звонили Ивану Яковлевичу. Я не хотел начинать следующего дня, но мне не дали угробить себя. Вырвали из рук стекло, забинтовали, привязали к кровати. С тех пор я в номере двадцать седьмом. После укола я стал засыпать и слышал, как медсестра в коридоре сказала:
 - Безнадёжен.
     Это верно. У меня нет надежды. Моё дело кончено. Я рассуждаю здраво: раз в венчике - убитый, а если убитый приходит и говорит - значит я сошёл с ума.
     Не тает бремя. И в ночь покорно жду, что явится знакомая фигура с незрячими глазами и скажет мне хрипло:
 - Я не могу оставить батальон.
     Да, я безнадёжен. Он замучит меня.

10.06.2016

По мотивам произведений Михаила Булгакова.