Эту подлинность ветра любил...

К Балаклаве



Мимо мыса Айя входят лодки в уста Балаклавы.
Сверхсекретное капище тучами заволокло.
Бухта ярко-зелёная, колера крепкой отравы, -
глубже колотой раны. И рыжего взгорья чело
генуэзской украшено крепостью. Камни Чембало,
башни консулов, высятся на неприступной скале.
Как бы их ни трясло - до какого бы грозного балла,
как бы стрелка ни дёргалась на посрамлённой шкале,

всё равно остаётся избыток культурного слоя
здесь, на самой поверхности философических глин,
всё равно каждый век своего вызывает героя
на откос вертикальный для спора один на один.
Мимо мыса Айя в Балаклавскую бухту вплываю -
хлещет ливень посудину, бычится, крепнет волна.
И под качки весёлость качаю в мажоре права я:
"Поддавай, ветродуй! Подпевай, такелажа струна!"

  Эту подлинность ветра любил и люблю пуще водки -
  этот, рвущий полотнища, встречный напор воздусей,
  грозовой апперкот, неожиданный, быстрый, короткий,
  накренившийся борт "Альбатрос" ли, "Колумб", "Одиссей"...
  Мимо мыса Айя доплыву до скалы укреплённой,
  чья твердыня Чембало лелеет залив-изумруд,
  чей торгашеский консул пронзён волоокою донной,
  а иначе - какою бы догмой крепился он тут?

  Я и сам не ядром адмирала Нахимова ранен,
  не британскою бравою пулею Крымской пальбы.
  Балаклавы уста аж до смерти испил англичанин,
  заблудилась слеза в можжевельнике верхней губы.
  Что-то есть присноокое в здешних опасных красотах,
  в отпечатках стрельбы на груди доломитов Айя...
  Как во всей этой жизни, во всех её скалах и гротах. -
  Иль не прав я, Иосиф? Иль прав я, Мария моя?





* * *



Итак, добираться мне до Феодосии -
лишь ночь, лишь чуток золотистого дня.
Там кровная мысль о двоюродном Осипе
так бодро под рёбра бодает меня!
Там облик египетский брезжит и слышится
непойманный цокот худых башмаков.
Развеяна гневная Максова ижица,
и свеж голубеющий плюш ишаков.


Привольно вдыхается нищее диво
земли загорелой, зелёной воды.
Овечьих холмов травяные наплывы
вдоль моря текут, вдоль солёной слюды.
Лоскутная известняковая Каффа!
Как щедро – всего-то полсуток пути,
чтоб в складках пиратского красного шарфа
листок со взъерошенной рифмой найти!


С щепоткою тмина, с корицею в мокко,
с угаданным клювом средь гущи на дне,
с такой молодою – не знающей срока -
пузырчатой радостью в жёлтом вине,
с рыбацкою лодкой, что, еле белея,
спешит, обгоняя кефаль и макрель, -
в край ладана, смирны, тоски и елея,
туда, где Эллада, Ливан, Галилея -
озёра и смоквы Заветных земель...





С видом на море



Татар и Тартара гортанней,
пылает охра берегов.
А плечи полночи - желанней
благоволения богов.
Таврийской ночью на балконе
крепчает красное вино.
Сипит пластинка в патефоне,
жужжжит судьбы веретено.
Воркует Клава ли Шульженко
иль округляет зычно рот
в правах богатых пораженка
Русланова полков и рот? -
Поют. И на балконе снова
так молоды отец и мать!
Но не разнять мне губ для слова,
не дотянуться, чтоб обнять...

А лишь вдыхаю воздух чёрный,
приснясь, к перилам наклонясь.
И вижу с высоты дозорной
сквозь кипарис мелкоузорный
слоистых гор водобоязнь.
Удары волн и ласки пены
отломят от подножья шмат.
Но выше, вдоль речушки-вены,
на полном вдохе Ойкумены,
парит - полвека без измены -
в ночи белеющий фасад...
Родимые до вздрога лица. -
Она тонка и мощен он.
И снится дом с балконом.- Длится
догалилеева страница,
столпов парящих небылица -
балясины, слоны колонн.