Подборка в сборнике Дальний колодец 2013

Подборка стихотворений в книге стихов и прозы "Дальний колодец", Донецк, "КАШТАН", 2013 г., стр. 5.

Состав:
Василий Толстоус, Людмила Буратынская, Виктор Шендрик, Вячеслав Пасенюк, Елена Морозова, Вячеслав Верховский.


Василий Толстоус


***
В пять утра без будильника солнце
прорвалось из-за дальних холмов.
Рыжий кочет на крыше колодца
прокричал, что он жив и здоров.
Рощу ветер погладил по кронам,
свистнул сыч в ожидании сна,
и страну покрывалом зелёным
застелила к восходу весна.
У ворот самодельную флейту
в руки взял деревенский пастух.
Под мелодию близкое лето
тополёвый приветствовал пух –
он вздымался, кружился, вертелся,
и носился легко по дворам,
а совсем не имеющий веса
плыл пастух и на флейте играл. 


***
Усталый жнец – крестьянин кропотливый –
в лучах едва проснувшейся зари
застыл у свежевыкошенной нивы,
чей терпкий запах в воздухе парил.
Перекрестился: "Днесь помилуй, Отче.
Спасибо, что опять увидел день.
Душа моя покоиться не хочет,
ей хорошо в миру, среди людей.
Спасибо за еду, здоровье, память,
что научила думать о Тебе,
за то, что над селом и над хлебами
сияет солнце доброе с небес".
Светило дня в полнеба вырастало.
Померк и выцвел полуночный серп,
а горизонт с припухлостью овала
перерождался в огненный расщеп.
Крестьянин шёл обочиной дороги.
Косая тень металась впереди.
Месили тень и пыль босые ноги.
Нательный крест качался на груди.


***
Моя беседка в маленьком саду –
то место, из которого исходят
любые изменения в погоде,
накликанные снами и в бреду,
пока из них с рассветом не уйду.
Давно живу от мира взаперти.
Гляжу на сад, а стёкла всё мерцают,
за ними ни крыла и ни лица я
не вижу. Лишь метели и дожди:
что отошли, и те, что впереди.
Неволя наступающих времён –
бессонная и ласковая тайна.
Мы в ней проездом словно бы, случайно.
И каждый не заметил, что клеймён
с библейского зачатия племён...


***
Вечерний месяц, рыж и стар,
впечатал в небо след подковы,
накрывшей пятнышко Стожар –
нашлёп веснушки подростковой.
Лежала степь, глядела вверх,
качала травы и деревья.
Старея, тонкий месяц мерк,
чернея правым подреберьем.
Свечой на маковке холма
застыл понурившийся путник.
Простор охватывала тьма
и уплотнялась поминутно.
Стоящий словно вырастал,
на посох грузно опираясь,
пока в степи звучал хорал
цикад, рассеивавших радость.
Она пронзала капюшон,
глаза подсвечивала белым.
Казалось, путник окружён
со звёзд осыпавшимся мелом.


***
      "...Уходя в дальнейшее пространство
      Я блесну непрошеной слезой..."
                Юлий Ким

Не входи в зелёное пространство,
пусть оно колышется вдали...
Усмири Летучего голландца,
задержись у краешка земли.
Посмотри на домик у дороги,
на фонарь, мерцающий в окне,
где в безмолвье комнаты убогой
стали тени глубже и длинней.
Обойди рассохшееся кресло,
загляни в тетрадку на столе –
чтобы в новой памяти воскресли,
не забылись в сутолоке лет…
Посмотри без трепета на руку,
на пол уронившую перо.
Не забудь глаза, их лёд и муку,
головы последний поворот.
А когда уйдёшь, с собой простившись,
не гаси мерцающий фонарь.
Со стола листок четверостиший
унеси на призрачный корабль.
До утра уснёт безмолвный город.
Море к небу выгнется дугой.
Обернись в пути: в окне за шторой
до восхода теплится огонь.


***
Задуматься. Уйти в себя. Окинуть небо
помолодевшими глазами.
Ресницы смежить. Волосами
рассеять ветерок, невидимый как небыль.
Заметить мах кружения далёкой птицы.
Вздохнуть от праздности незнаний –
(и виновата в том весна ли?)…
Неверие в полёт без крыльев не простится.
Пусть явь (не сон ли?) прочь уйдёт, прервётся,
но не сейчас, потом, когда-то…
Что это – гром? Его раскаты
напоминают звон ведра на дне колодца.
Смешно. Улыбка. А вокруг потоки счастья,
касаясь, греют и качают:
нет ни грустинки, ни печали –
молиться хочется о прочности их власти…


БАБОЧКИ

То ли бабочки, то ли конфетти.
Не Новый год, но и не лето.
Незнаемым загадано цвести
в стране серебряного цвета.
Беспокоятся, в тишине шуршат
неведомые. Взглядом грустным
они глядят, и слушает душа
слова, не сказанные устно.
Занавешено. Шорох там и тут:
в садах, невидимые взору,
они теперь, наверное, цветут
в свою, придуманную пору.
Маета сердец, тиканье часов,
кукушка, пропившая голос...
...В незнамо что окукливаться сон
зовёт на волю вырвавшийся Хронос.
Безнадзорная, тихая душа
не летает, вечностью согрета,
и с нею в такт пытается дышать
на свет летящая планета.


***
Застучало время. Стрелка жизни.
Скрип. Вагон качает. Близок поворот.
Машинист уснул. Гудок не свистнет.
Скорость возрастает на пути вперёд.
Тормоза скользят. Лишившись веса,
птичьей вереницей поезд мчится в ночь.
Пыль степей сменяет зелень леса
и под стук колёсный улетает прочь.
Предрассветный холод. Запах прели.
Грустно отчего-то, и чего-то жаль.
Все июни жаль, и все апрели,
да сжимает душу и пугает даль.


ВЕЧЕРНЯЯ  ЗВЕЗДА

Порой внутри болит, и колко, и протяжно.
Бессонный слух остёр, направленный – в себя.
Остались в прошлом и весёлый нрав, и важность –
мертвящий холод опускается до пят.
Всё происходит до обыденности просто,
болезнь использует бессовестный приём,   
и ты лежишь один, вгрызающийся в простынь,
от мира болью безнадёжно отслоён…
…Тогда приблизится, в нахлынувших виденьях,
далёкий дом твой – он, закатом освещён,
дохнёт прохладой, одарит бесплотной тенью,
и ткнётся дружески в затекшее плечо.
У дома – там, где, провисая, ветви яблонь
над золотым столом теснятся тяжело,
ты в той, что, словно плащ, примерит одеяло,
узнаешь крошку-дочь, весёлой и живой.
Вы с ней одни, вдвоём, друг в дружке утопая,
и боль уйдёт на миг, смягчая спазмы рта.
«Тебе подвластна боль?» – ты спросишь. – «Да. Любая».
И упадёт с небес вечерняя звезда.


***
«...Не двигайся, и руку отпусти.
Закрой глаза. Сейчас задёрну шторы.
Я записала твой последний стих.
Нет, не последний. Что ты, я не спорю…
Не поднимайся. Так сильнее боль.
Лежи. Дай, лоб попробую. Горячий.
Не ухожу. Я рядом, здесь. С тобой.
Как жарко. Пот. Смахнула. Нет, не плачу.
Ну что ты?»
               – «Ближе. Ближе. Умереть
легко. Глаза закрою и – в дорогу.
Того, кем был, осталась четверть. Треть –
ещё глаза. Язык. Совсем немного.
Ты слышишь? Тише. Бабочка у ног.
Нет, на руке. Опять летит. Садится.
Ну, отгони. Я сам, когда бы мог.
У бабочек приветливые лица.
Вот и у этой. Что же ты кричишь?
Не слышу я. Движения инертны.
Трепещут крылья пламени свечи.
Все бабочки, наверное, бессмертны».   


***
Бессонная хандра
пытается расти.
Апрельские ветра –
преграда на пути.
К поднявшейся луне
распахнуто окно.
Сочится внутрь извне,
густея за спиной,
из тьмы небытия
бесплотный шепоток:
«Исчезла колея
на запад и восток.
Ни прямо, ни назад,
повсюду – пустота».
Спускается слеза
по судорогам рта.
И только память нег
баюкает теплом,
смывая с сердца снег
расплавленным стеклом.
Неужто – всё, уже,
и – явно, не в бреду,
на дальнем этаже
я к вечности сойду?
Так просто: ночь, капель,
зачерчен день среда…
Непрожитый апрель,
застывший навсегда.


СМЕРТЬ

Умолкли птицы. Небо словно выше.
Звезда прожгла мерцанием простор.
Беззвучный вздох – полёт летучей мыши.
Затих дневной досужий разговор.
Повсюду тени. В бликах мостовая.
Незримо шевеление листа.
Мелодия вечернего трамвая
так непередаваемо проста –
но вдруг ушла, закончилась внезапно…
Остывший воздух дрогнул невзначай:
тупым стеклом по вечности царапнул
ночной мопед, стеная и стуча,
сжимая звуки в шорохи и звоны...
…И движется, смыкается, страшна,
из каждой щели, тонкой и бездонной,
бескрайняя, сплошная тишина.
Одно лишь сердце с болью и тревогой
наружу рвётся, зная наперёд,
что рядом, здесь, без света и дороги
землёю Смерть полночная плывёт –
её уснувшей тёмной половиной,
и выбирает время сладких снов.
Беспомощный, виновный ли, невинный,
и млад ли, стар – для Смерти всё равно.      
Застыв, стою. Она струится мимо,
касаясь мягко полами плаща.
...И до утра, до спазм, невыносимо
немеет ниже левого плеча.


ВЕСТЬ

Лихая весть легка, воздушна,
негромко воет, словно пёс.
Засовы взламывать не нужно –
вечерний ветер в окна внёс.
Её избранница прекрасна:
улыбка, взор не замутнён.
Дыханье штор волнообразно,
и – то ли ветер, то ли – стон.
Наверно, надо было что-то
свершить такое… Но никто
не смог, а все вполоборота
сидели сразу и потом,
когда она вокруг летала,
дыханьем вея ледяным.
Как будто воздуха не стало,
и лишь предчувствие вины.
Одна избранница сидела
с улыбкой, словно бы во сне.
Качалась штора то и дело,
и ветра не было за ней.


НЕ МОЛИТВА

Мой заступник, Ты владеешь силой
освятить удачу и звезду,
Ты владыка жизни и могилы,
райских врат и грешников в аду.
У Тебя весь мир и крепость власти –
мне о том представить не дано.
Лишь моё отдельное несчастье
душит, не расстанется со мной.
Я обычный человек, но всё же –
только отражение Твоё.
Часто потому в грехах, безбожен –
что от правды жизнью отслоён.
В чудо постижения молитвы
верую, и в лучший белый свет.
Отзыв жду оттуда. Приоткрыть бы
дверь туда, где горя нет и бед.
Только знаю: просишь ли, не просишь –
пусть о самых близких и родных –
лучших слов отобранная россыпь
не воздаст хозяевам вины,
и в края, где Ты в сиянье славы,
где просты ответы на мольбу,
где душа очиститься могла бы –
не проникнуть просьбами рабу.


***
Пройти ли морем, словно посуху,
оставив берег за спиной –
туда, где солнце русокосое
открыло в облаке окно,
влететь в него, сплетая пальцами
вечерний воздух пред собой,
а моря лист как будто глянцевый –
блеснёт и сморщится, рябой…
Пройти ли пляжем по-над берегом,
хрустя под пятками песком,
как в старом фильме Гришка Мелехов,
тоской разбуженной влеком.
И будут видимы сражения,
что отгремев, произошли –
в неуловимом отражении
на стыке моря и земли…
Пройти ли временем загадочным,
касаясь пальцами эпох.
Вот проскакал в столицу нарочный.
Вот лепит мир в неделю Бог.
А то в уснувшем общежитии
опять обнимешь гибкий стан…
Что будем жить – предположительно.
А что умрём – все будем там.


***
Не считаем года, что остались:
их дорога пылит за окном.
Лишь бы лет убежавших усталость
огибала распахнутый дом,
лишь бы вечером звёзды-обманки
так же грустно смотрели в глаза,
снег вразлёт разрезали бы санки,
а от ветра срывалась слеза.
Непоседа, смешная девчонка,
от незваного чувства застыв,
пусть опять разревётся в сторонке –
до того полюбился ей ты.
Ну, а ты – всё такой же повеса,
так же юн, бескорыстен и смел...
Не старик, что в продавленном кресле
плачет, тихий и белый как мел...


***
Печальных птичьих стай
чуть больше в эту осень.
Давай у неба спросим,
быть может, это – в рай…
Друзей по небу клин
длиннее с каждым годом.
Нелётная погода –
недолго, до седин.


МЫ

Мы молодостью не гордились,
а просто жили каждый день.
Года исчезли, испарились,
и только в памяти их тень.
Наверно, мы тому виною,
что бег морщин неодолим,
что с каждой прожитой весною
всё меньше жжёт адреналин.
Ласкает слух альбомов шелест
и ненавистна глубь зеркал.
Чей это лик изрыт, ущелист,
а был ведь розовый овал?..
Своей особостью кичились.
Косясь, мытарили старьё.
Когда у плеч летала милость,
в упор не видели её.   
Но подрастают наши дети,
отряд беспечных пострелят.
Они, как мы, одни на свете.
И та же спесь. И тот же взгляд...


УШЕДШЕЕ

Ушедшее (единственное, сладкое,
хмельное, словно старое вино),
я знаю точно – в будущем осадками
из облака рассеется весной;
оно ушло, конечно, окончательно,
и с каждым годом призрачнее след
лица из детства, тронутого патиной
навеки успокоившихся лет.
Душа быльём забита и стреножена
и так смешно заноет иногда –
то прорастает в ней ростками всхожими
трава забвенья, горе-лебеда…
Ушедшее прощается не мешкая,
не обнимая, ласку не даря,
тоску и боль скрывая за усмешкою,
за отрывным листком календаря.


ВДРУГ

Легко стареющее тело
берёт осадой хворей рать.
Наверно, время подоспело
года в котомку собирать.
Вскипают слёзы не от ветра,
не от утраченной любви,
а просто боль от красок спектра…
Сердечный сбой неуловим,
когда толкающие токи,
соединяющие всё,
уже работают не столько.
Сперва, конечно, потрясён –
а завтра ход уже привычен,
и в зеркала глядишь бодрей…
…Но сразу, вдруг, войдёт в обычай
не покупать календарей.


ТЕПЛОВОЙ УДАР

На грани тьмы и света
смешались верх и низ.
Как старая газета,
сворачивалась жизнь.
Душа косноязычна:
сковали спазмы рта.
Материя вторична,
первична пустота.
Вокруг чужие лица,
гадают: болен? пьян? –
и очень быстро мчится,
сменяется экран.
Я вижу маму, брата…
Как молоды они!
Всё бывшее когда-то
кружит, листая дни.
Родная плачет рядом:
«Постой, не умирай!» –
а мне уже не надо:
чистилище ли, рай…
Судьба взяла с поличным,
стреножила уста,
и шепчет: жизнь вторична,
первична пустота.
Кричишь: «Живи, любимый!
Я рядом. Потерпи!
Мы ангелом хранимы,
как два звена в цепи».
Ты бьёшься надо мною,
отводишь прочь беду,
и этою войною
сгущаешь пустоту.
Пока в больницу едем,
упрямая беда
узнала, что на свете
вторична пустота.


***
У горя строгий стиль,
оно всегда достойно.
Веселье – беспокойно:
кружит, вздымая пыль.
Очерчивая круг,
приваживаем вечность,
мол, может уберечь нас
в соединенье рук.
Всё переплетено:
и финиш, и начало,
и танцы у причала,
и под руку в кино…
Покажут фильм на бис –
от вехи к вехе жизни.
Качнётся коромысло
весов, склонится вниз,
покатятся года –
что были, и что ныне.
И ждёшь, когда настигнет
летящая беда.


***
Выброс адреналина.
Бешеный стук в груди.
День такой. Несчастливый.
Бросив дела – приди.
Поторопись, не медли.
Слышишь? Стучит, стучит...
Бьётся завод последний.
Не отыскать ключи.
Помнишь, как было: запах
моря – вечерний йод –
пух на еловых лапах,
ветер, луна, восход?..
Выброс адреналина.
В судороге рука.
Вечер безумно длинный.
Песня издалека.
Память простая штука,
только зачем болит?
Рёбра дрожат от стука.
Вырвется, и – в зенит,
к звёздам, расправив крылья,
даром, что ночь свежа.
Крикнет, чтоб не забыли,
птица – моя душа.


***
Взгляни назад – потрогал ветер за плечо –
осенний лист упал, повиснув на траве.
Ажурный кран подъёмный, грузом увлечён,
стрелу отвёл за остов дома. Чуть правей
река струилась, подмывая берега.
Их тени вечер близкий скоро удлинит.
За краном – выше – месяц выставил рога,
и вдаль летел, незримый днём, метеорит…
Свершалось то, зачем рождался этот день,
и не свершалось то, чему ещё не срок.
Крепчали влагой капли завтрашних дождей.
Буравил землю припозднившийся росток.
Сожжённый солнцем, рассыпался палый лист.
Колючий ветер не бодрил, не остужал.
Цепочки туч сюда пока не добрались:
пусть орошают земли выжженных держав…
Большое солнце опускалось, не дыша,
и тишина стояла ломкая, как тень.
В кармане не было (как жаль!) карандаша –
запечатлеть переходящий в вечность день.


***
Мир взъерошенного детства,
босоногости и неба –
прямо здесь, на этом месте,
только чуточку дрожит;
рыжекудрая соседка
с золотой краюхой хлеба,
и сосед, негодник редкий –
нацепил невинный вид.
Наша старая лошадка
взглядом умным, невесомым
мне сказала: «Мир наш наткан
и бесплотна эта шаль» –
и свои большие крылья
вознесла над нашим домом,
чтоб заботливо укрыли
то, чего до боли жаль.
Лишь моя седая мама,
улыбаясь грустно-грустно,
всё сидела, глядя прямо,
что-то видя там, вдали,
и они с лошадкой нашей
изъяснялись не изустно,
и смотрели дальше, дальше –
где терялся край земли.   


***
Надену к ночи белую рубаху.
Возьму в ладонь зажжённую свечу.
Горит огонь. Дышать не смею в страхе,
что вдруг погаснет. Выйду и молчу.
Простор. Цикады. Лунная дорожка.
Вечерний ветер. Первая звезда.
Я постою на воздухе немножко,
пока шумит у берега вода,
и, вдруг услышав звуки мандолины,
пойму, что это мама у крыльца
ласкает струны музыкой старинной
и бьётся бас надтреснутый отца…
Горячий воск течёт и греет кожу,
остывший воздух горло холодит...
...Вдруг станет ясно: день окончен. Прожит.
И неизвестно, сколько впереди.   


***
Окна в мир беззаботно распахивая
и стремясь из ухоженных кож
в страны львиные и черепаховые,
мы гордились небритостью рож.
Пусть с утра ничего не хотелось нам,
а во рту после вечера сушь,
от ничем не стреноженной смелости
мы орали опасную чушь.
Горизонты, другими исхоженные,
оскорбляли обилием троп.
Мы любили вино и мороженое,
и вопросы чтоб яростно, в лоб…
Журналистами быть, космонавтами,
над планетой летать как стрижи…
…Неизвестно, что лучше, что надо бы:
всё растаяло – некогда жить.


БЕРЁЗОВЫЙ СОН

Я никого не потревожу понапрасну…
Незримой тенью проплыву, полой шурша,
качну приветливо затейливые ясли –
расправлю крылья сновидений малыша.
Накроет вечностью берёзовая роща.
Весёлый дом резной, с окошками на луг –
листвы осенней разноцветьем запорошен –
блеснёт улыбками распахнутых фрамуг.
Потом – на речку, где окатанные камни
цепочкой сложены – указывают брод.
Попросит сниться запоздалая тоска мне,
и невозможно будет дать ей укорот,
ведь там, где берег в высоту скалой вздымаясь,
навис над стынущей в недвижности водой,
она – вся в белом – неестественно прямая,
подставит солнцу восходящему ладонь.
Окинет взглядом долгим дом и луг, берёзы.
Как будто множество забытых лет назад,
взмахнёт руками, и – в полёт, туда, где, розов
осенний свет, не застилающий глаза…
А я – опять на луг, где ясли, мир качая,
мой сон лелея и поскрипывая чуть,
оберегают, чтобы кто-нибудь, нечаян,
не занавешивал безвыходностью путь,
и чтобы мама, налетавшаяся вволю,
негромко песню запевала для меня,
а в светлом голосе, без горечи и боли,
струилась магия крылатого огня.


***
В окошке догорающая ночь.
Окончен стих. Усталость за плечами.
Беспрекословно отпускаю прочь
из тела душу. Медленно вначале,
она летит во тьме на дальний плёс
Донца, под гору, с лесом по соседству.
Там всё бело от выросших берёз –
я их запомнил маленькими в детстве.
Мерцая в свете утренней звезды,
над водной гладью рябью пробегая,
душа – одна из длинной череды –
спешит, и рядом стелется другая,
что, словно тень, чуть видима в ночи,
но чудится в ней близкое, родное –
и, словно чайка, плачет и кричит
бесплотное создание ночное.
Сквозь рощу мчим, пронзаемы насквозь
то лунным светом, то кромешной темью.
Мы знаем: надо вместе быть, не врозь,
и нет предела этому хотенью.
Слова в душе рождаются: «Мой Бог! –
да это ты, родной?!» – «И ты, родная?!
С тобою помню в прошлом каждый вздох» –
«Родной, я тоже о тебе всё знаю».
Друг дружку видим, словно есть глаза.
Прощаемся, не в силах наглядеться.
Болит, но где – не можем рассказать.
А ноет там, где прежде было сердце.


***
Веслом от берега – и прочь,
в густом тумане затеряться.
Когда скрывает лодку ночь,
нетрудно с берегом расстаться.
Прохлада. Тени впереди.
Негромкий всплеск. Вода струится.
Ты в серой мгле совсем один,
да у плеча ночная птица
бесшумно воздух рассечёт
и растворится без остатка,
а взмахи вёсел – нечет, чёт…
Зудит плечо призывно, сладко.
Веслом от берега – и прочь.
Свежее воздух, шире взмахи.
Ты лишь однажды в силах смочь
преодолеть ночные страхи.
Не окажись весла в руке
и лодки не найдя в тумане,
ты канешь в ночь, навек – никем,
и ночь укроет, не обманет...


***
Мягкой лапой коснутся беспечные сны.
Тронет образов зыбких движение.
То ли грусть, то ли ветер ночной. Не ясны
лица фей, что иконных блаженнее.
Чей-то вздох как полёт неживого листа.
Лампа, светом пронзая, качается.
Глубже сон. Беспокойная лампа, желта,
ловит отсветы старенькой чайницы.
На столешнице сахар рассыпанный спит,
бросив искры на бронзу плечей её –
той, что с феями празднуя холод орбит,
в недоступном уму вовлечении…
Чуть дыша, сторожу угасающий сон,
осыпаемый жёлтыми искрами –
им велю я летать и парить над лицом,
над губами, обманчиво близкими.
Лампа скрипом в тиши продлевает печаль,
что от чувства нежданного плещется.
Бьётся малая жилка в ложбинке плеча.
Держит мир на трёх лапах столешница.


***
Вот и всё. Безмолвна школа
в старом парке у пруда.
Столько вольного простора
не бывало никогда.
Звёзды так же вниз глядели
и во время юных игр.
Время шло, менялись цели:
впереди огромный мир.
То ли солнце на рассвете,
то ли свет бессонных глаз –
это взмыл навстречу лету
мой родной десятый класс.
Шорох платьев. Смех украдкой.
В небе поздняя звезда.
Как журавлики, тетрадки
вслед уплыли навсегда.


***
В селе под вечер дочка заболела:
«Мне, папа, жарко. Душно, и тоска
сидит во мне». Лицо белее мела,
и пышет жаром слабая рука.
А во дворе рекою самогонка:
племянник тихий в армию идёт.
Прости-прощай, родимая сторонка.
Привет, Афган, страны громоотвод!
Пугающие запахи лекарства
и колдовство непьющего врача
важнее грубой силы государства.
Для жизни щит надёжнее меча.
«Ну что, Оксана?» – «Лучше, слава Богу».
А Костя-врач, смеётся: «Будет жить».
Сереет утро. В дальнюю дорогу
племянник мой не хочет уходить.
Пропели песни. «Сын, служи достойно!» –
и кто заплакал, кто запел и смолк.
Спросила дочь: «Зачем на свете войны?»
И я ответить дочери не смог.


КИПАРИС

Недвижны лица, словно маски:
ни дрожи губ, ни голосов.
Жара струится. Длится вязкий,
не прекращающийся сон.
Сквозь вату глухо: «Стройся! Живо!» –
и встали, будто на парад.
На вид обычны, не двужильны,
войной оплавлены в отряд.
Уходят молча, без оглядки,
вдыхая пот и пыль дорог.
В одном – налаженном – порядке
размахи рук, мельканье ног:
«Так-так! так-так!» Сверкнёт сапог и
качнётся строгое лицо.
Ни тени страха, ни тревоги.
Шагают сотни близнецов
туда, в распадок за холмами,
где днём и ночью – дым и гарь.
Сверкает небо, временами
огнём подсвечивая хмарь.
В закатном свете виден ясно
цветущий яблоневый сад.
От взрывов отсвет ярко-красный
среди летящих в небо хат.
…Когда дверей и крыш мельканья
порыв удара бросит ввысь,
заметишь: тот, над хатой крайней
взрыв так похож на кипарис.


ПОСЛЕ ВОЙНЫ

История не пишется с улыбкой –
она скользит над реками из слёз.
Ушедших войн заржавленной ошибкой
она застыла в поле у берёз.
Упрямый ветер, время распыляя,
перенося по свету тишину,
спадёт, когда от края и до края
переметёт барханами войну,
а из земли, с недавних пор безлюдной,
опять пробьются клейкие ростки.
Стремиться к солнцу беспредельно трудно,
и вниз – корням, осколкам вопреки.
Летучий пепел, путник вездесущий,
и медной гильзы прозелень в земле,
уже не знают, что такое души,
скрывая кости белые в золе…


ПОКОЙ

Спилили дерево в саду.
Из-за бесплодности спилили:
мол, не растит уже еду –
одна листва в зелёной силе.
Дрожали ветви под пилой
и мягко наземь опадали,
сминая дёрна плотный слой,
дивясь негаданной опале.
Ствол оголённый, без ветвей,
стрелой, глядящей в небо, замер.
Кора бугрилась, и по ней
тягучий сок стекал слезами.
Летели птицы мимо вдаль.
Катилось время бессловесно.
Ещё питала ствол вода,
не зная, что питать ей вместо –
когда, сказав земле «прости»
за то, что взрезан, словно горло,
ствол опустился с высоты
как жил – бестрепетно и гордо.


ПРОШЛОЕ

Неуверенность. Неизмеренность.
Из стакана, качнувшись, вода...
Было молодо, было – зелено.
Не отходчива только беда.

Завернувшись в остывшие простыни,
не спасёшься. Но ищет рука
беспощадно ушедшее прошлое,
что не хочет остаться никак...
Мысли дробно грохочут, предатели –
как ни жми кулаками виски –
я их тоже убью, обязательно:
но ведь как же приятны... низки...
Спит в окошке Большая Медведица.
Звёзды медленно, тихо летят,
шепчут: "Нужно ответить – ответится
каплей жизни, бегущей назад".
Но за что отвечать – за любимую?
за прошедшие в спешке года?
Просто ветер расшвыривал мимо их –
не туда... не туда... не туда...

Переменчивость. Неоконченность.
Устаканенный бытом уют...
А вдали, в заброшенных отчинах,
и теперь ещё счастье дают.


***
Люблю законченность во всём
и ненавижу недомолвки.
Я очень вредный новосёл,
педант советской упаковки –
я верю в план, в борьбу идей,
в невинность девушек до брака,
в моих единственных друзей,
в страну. По ней я горько плакал.
Морской загадочный прибой
я бы, наверно, вечно слушал…
И свято верую в любовь –
она одна тревожит душу.


***
Под тихий плеск вечернего прибоя,
под сонный свет загадочной луны,
струила можжевеловая хвоя
разлив благоухающей волны.
Цикады захмелевшие шумели,
их песни долетали до небес.
И ты на самом краешке постели
сидела в ожидании чудес.
Окно раскрыто. Штора недвижима.
Негромко кто-то пел на берегу.
А время, пролетающее мимо,
чуть медлило у плеч твоих и губ.
Качаясь, можжевеловые лапы
касались подоконника слегка.
…И в свете серебристом очень слабо
твоя светилась лёгкая рука.


***
Поздравляю тебя с днём рождения.
С лёгким облаком весточку шлю.
Ветер выстудил влагу осеннюю
и с пургой отослал декабрю.
Забросали снега, заметелили
оголённые ветви в саду.
Я тебя в заколдованном тереме
чуть живую в темнице найду.
Ноябрями сырыми захвачена,
ты, в плену дожидаясь меня,
заплатила сполна неудачами,
что до срока сердца леденят.
Пусть растает душа, заневестится.
Что – года, если кончился плен…
С облаков белокрылая лестница.
Не проси: я не встану с колен.


***
Боль на прощание – необязательна.
Вспышка. Обида. Слезинка. Такси.
С мокрым лицом просыпаешься затемно,
ищешь причины вдали и вблизи.
Ночь за окном. Звёзды движутся медленно
и, растворяясь, теряют свой след.
Мама сказала бы: «Молодо-зелено»,
только на свете её уже нет.
В ярости прочь одеяло отброшено.
Стынет подушка, сырая от слёз.
Где же ты, гордость? От гордости – крошево,
бывшие искры сияния звёзд.


***
Струится запах мокрых елей –
дитя полуденного грома.
Ладья покинутых качелей
неколебима, невесома.
Забыт остывший чай в стакане,
напоминая об измене,
а на столе на алой ткани –
букет отвергнутой сирени.
Всё дышит сном и тишиною.
Ни шевеленья в целом свете…
И переполненность виною
в небрежно брошенном букете.


***
Мы с тобой давным-давно
не бывали в городке.
То же терпкое вино
и тепло руки в руке.
В этой тихой стороне,
словно много лет назад,
так же нравишься ты мне,
ты – лечение и яд.
Городок в июне спит,
убаюканный дождём.
Очень холоден гранит
под засиженным вождём.
Дождь прошёл, и был таков...
С листьев капельный рассев.
Слишком мало главных слов,
да и те забыл я все.


РАЙСКИЙ САД

В речной долине сад благоухал.
Трудились птицы певчие и пчёлы.
Вокруг пустыня знойная из скал,
под солнцем отливавших кумачово.
Здесь не корпел над всходами семян
поэт полей – крестьянин молчаливый.
Рос ананас и созревал  банан.
Копили силы чёрные оливы.
Бесшумной тенью тёк среди  ветвей,
не замечая птичье щебетанье,
свой яд и кожу сбрасывая, змей,
допущенный к охране и всезнанью.
Служить легко, не хлопотно в саду.
Так было здесь от самого начала.
Но поселились, змею на беду,
те, от кого спокойствия не стало.
И он шипел, не в силах превозмочь
врождённого проклятого безручья,
когда не смог их выпроводить прочь,
бросавших больно ранящие сучья!
Их было двое, глупых и нагих,
никем из женщин в муках не рождённых,
и змей не знал, зачем лелеет их
хозяин кущей, выросших на склонах…
Они, смеясь, оглядывали мир,
лишённый бед, страданий и заботы.
Их сытно сад в последний раз кормил,
а змей срывал щеколду на воротах.


***
"...ходит, ходит один с козлиным пергаментом
и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул
в этот пергамент и ужаснулся. Решительно
ничего из того, что там написано, я не говорил.
Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент!"   

М.А.Булгаков. «Мастер и Маргарита».

Босые ноги. Пыль. В зените солнце.
Две тени от оборванных бродяг,
из тех, что вдаль идут, пока идётся,
пока светло в затерянных полях.
Один чуть выше. Оба бородаты.
Пуста дорога, рядом – никого.
Неясен год, ни месяца, ни даты –
лишь миражей и зноя колдовство.
Тот, что пониже, с резкими чертами,
молчал и свиток к сердцу прижимал.
Второй был скор, и тонкими перстами
вязал слова незримого письма.   
Он говорил: «Кромешна жизнь под небом.
Законы чужды. Правды в мире нет.
Важнее нет тепла, воды и хлеба,
чтоб стало сил для маленьких побед.
Любить людей – достойная наука,
её поймёшь – и ближе станет рай…
Но как простить продавшегося друга,
что ближе нам: «Люби!» или «Карай!»?
Зачем молчишь? И что так резво пишешь:
что я – пророк? Мне тошно – хоть умри.
Мир болен словом – слов пустых излишек,
везде хула и гнева дикий крик».
Он замолчал и пот отёр рукою.
Высокий лоб качнулся к небесам:
«Отец, когда? Покончить с суетою.
Нельзя? Нельзя. Да я и знаю сам…»   
Второй писать не смел, но так хотелось!
В глазах не гас горячечный огонь,
а ветер нёс и свитка тихий шелест,
и козьей кожи благостную вонь.   
Он вдруг спросил: «В чём истина, Учитель?»
Тот замолчал. Вдали Ершалаим
плыл над землёй горячей, нарочито
белея храмом каменным своим.


***
Я днём и вечером неравен.
Мой день от вечера далёк.
Вечерний мир любим и главен
шеренгой выстроенных строк.
Дней одинаковые лица.
На них вне дат и годовщин
умельцем призрачным гранится
узор из грусти и морщин.
Я только ночью прирастаю.
Душа и легче, и смелей,
и я под утро точно знаю,
что жизнь рубцуется на ней.
Ведь бесконечно одиноки
и никогда им не срастись –
мои рифмованные строки
и нерифмованная жизнь.


ВЫСОЦКИЙ

Шумит олимпиада,
накал её высок.
И лишь ему не надо –
он смотрит в потолок.
А там – картины, лица,
всё гуще, всё быстрей…
Метелицей кружится
листва календарей.
Вблизи – как будто тени.
От них по шторе дрожь.
Людей или видений –
уже не разберёшь.
Приходят и уходят –
и роли и стихи,
в задумчивом исходе.
И пенье панихид...
Раздвинув эту снулость,
стоит, едва видна.
Кивает: «Я вернулась
окончить времена».
Что – жизнь! – так, мелочь. Бремя.
В разрыв – последний стих.
Сквозь окна каплет время.
Не ждёт. Остался миг.
Бессонный мозг истрёпан.
Ни песни, ни стиха.
«Я Смертью арестован
для роли жениха.
Она недаром в белом.
Я в чёрном должен стыть.
И мне осточертело
кричать, что нужно БЫТЬ!
Всё странно незнакомо
и застит свет вуаль.
Я ухожу из дома.
Вот только песен жаль».
Всё громче зов с Причала:
«Ну, всё. Вам уходить.
Но это лишь НАЧАЛО.
Так здорово – НЕ БЫТЬ!…»


***
Лунный свет пал на море, зажёг небеса.
Над водой ни колечка дневных облаков.
Только лунная тень, золотая коса,
истончаясь, касается неба легко.
Одинокий корабль, зацепив горизонт,
режет следом кильватерным лунную тень.
На бескрайний простор небосвод водружён,
и надет на него Млечный Путь набекрень.
Корабельный гудок, распоров тишину,
лёг раскатистым эхом на берег и лес.
И размеренно чью-то большую вину
рассевает луна с обнажённых небес.


***
Бегут на берег заколдованные волны,
перебирая перламутровый песок –
они в пути однообразны и покорны:
бегут на запад, отступают на восток.
Песчинки вниз и вверх проносятся, кружатся,
как будто ждёт их недостигнутая цель,
и волны ласково и бережно ложатся
на подготовленную берегом постель.
Песчинки мчатся беспрерывно и азартно,
шурша от радости упорного труда,
переполняемы весёлым чувством стадным,
не умолкающим, как море, никогда.


***
Костёр на берегу. Белёсая луна –
её дорожку вспенивает море.
Безоблачность ночная посеребрена.
Тенями берег наглухо зашторен.
По небу стайка звёзд размеренно плывёт –
её зажёг невидимый фонарщик.
Вдали расцвеченный огнями пароход
чуть невесом, но самый настоящий.
Искристым пламенем играющий костёр
один во мгле рассеивает чары.
Распев прибоя, наполняющий простор –   
как сердца Бога ровные удары.


***
Берегами Лукоморья
недовольная волна
разливается, и солью
метит мол и пляж она.
Ветер хлёсткий, ветер дикий,
волны с пеной в три ряда,
и пронзительные крики
белых чаек в никуда.
Сизых туч ошмётки мчатся,
закрывая солнца диск.
Лету хочется остаться,
и волна зовёт: «Вернись!»
Время пойманное бьётся.
В небе стайка диких птиц
обещает, что вернётся
из далёких заграниц.


***
Прибрежных скал ночные разговоры
с прибоем, сонным лесом и луной,
подслушивают сумрачные горы,
долину сторожащие давно.
Туман ползёт пушистой пеленой
по склонам, кроны моет, по одной:
заботится и дубом, и сосной.
С восходом веют свежестью просторы
лесные, чтоб успел покой ночной
светилу дня представиться и морю.
Остывших скал распахнутые поры      
внимают солнцу. Свой смиряя норов,   
уходит в щели мрак, страшась авроры –
в кромешный мир. И старый пень лесной,
что временем бессмертию проспорен,
в союзе с ним. Единственной ценой   
укажет влагу, сень в июльский зной,
и беспредельность вечности ночной.


ШТОРМ

Барашки волн, истрёпанные в клочья,
летят в испуге, с ветром наравне.
Нежданный шторм истошен, озабочен
свирепостью, уверенностью в ней.
Одни – стрелой ныряющие – чайки
вершины волн уверенно насквозь
пронзают, и легко необычайно:
как острый нож – бумагу или воск.
Взлететь готова старая палатка –
не удержать распоркам и крюкам.
Морская пыль – солёная на сладком –
стекает с виноградного листка.
Взрастает сила в выдохе и вдохе.
Размахом шторма лёгкие полны.
Лишь маяка далёкие сполохи
надломят ожиданием вины.


МАЙСКИЙ ДОЖДЬ

В природе хлябь. Циклона струи
дождём стучат о стёкла окон.
Мы, бесшабашные, рискуем
быть унесёнными потоком.
Огромный город спит, сутулясь,
обрезав крышами стихию.
Обняв друг друга в дебрях улиц,
горланим песни и стихи им.
И, замолчав, смыкаем губы
весёлым долгим поцелуем.
Растреплет ветер, приголубит –
его восторг ненаказуем.
Пустая улица. Трамваи
стоят и мокнут, безголосы.
Идём и город открываем:
любимы, молоды и босы.


НЕВЕСОМЫЕ ЛОШАДИ

Окно задел, шурша, кленовый лист,
и устремился вниз, на луг за домом:
там, отражаясь в озере, паслись
две лошади в дрожанье невесомом.
Никто не шёл, не ехал, не бежал.
Сияла высь, над облаком синея –
оно блестело, словно дирижабль,
вливаясь в даль, истаивая с нею.
Окном квартира вглядывалась в мир
и удивлялась облаку и небу,
и лошадям, чей шаг неутомим,
а образ тёплым воздухом колеблем.


***
Взбесился Цельсий. Тридцать восемь.
В глазах кровавая завеса.
Мир необычно многоосен,
и оси-трубы вместо леса.
В послеполуденной сиесте
летает смерчей жёлтых стая,
беззвучный воздух с пылью вместе
косой бесплотной заплетая.
Дрожащий воздух, искажая,
рисует странные пейзажи:
родная улица – чужая
на раскалённом вернисаже.
По шее струйка. Сохнут губы.
Тугие смерчи ближе, ближе…
Картина жжётся. Вьются трубы,
и я их вижу и не вижу.
А трубы, трубы заводские,
всё дальше в небо улетают,
и вяло тру себе виски я, –
секунда, две, и я растаю…
Когда стоит жара под сорок,
то в сонном мире меньше лада:
слетают петли с крепких створок
ворот прожаренного ада.


***
В ноябре обездвижены лужицы.
Небо дышит последним теплом.
Лист берёзы сорвётся и кружится,
словно птица, ныряя крылом.
Скоро влаги завеса отсеется,
оттоскует по тёплой поре,
запоёт, заиграет метелица
на укрытом снегами дворе.
В эти дни поразительно мыслится,
улетают, прощаясь, грехи,
и поэзии русской кириллица
рассевает по душам стихи.


***
Осыпается хлопьями небо.
Белой шубой укрыты поля.
С голых веток уносится в небыль
переливистый звон хрусталя.
Изо рта пар срывается белый.
Снег узорный щекочет лицо.
На своё изумрудное тело
ель пушистое шьёт пальтецо.
Тишина – без начала, без края –
бережёт невесомый покой,
чтобы слышать, как сосны вздыхают
вдалеке за недвижной рекой,
как с вершины скалистого гребня
снег срывается шумно в пике,
как натужно и яростно крепнет
синий лёд на застывшей реке.


***
Застыла сонная река.
Просторы неба недвижимы.
В шуршанье снежного песка
вдвоём с тобой полдня кружим мы.
Видны за речкой огоньки.
Под вечер вьётся дым над крышей.
Его волокна так легки
и поднимаются всё выше…
Уходит день. Скрипит мороз.
Бегут быстрее, звонче, лыжи.
Как по заказу, стайки звёзд
на небе ночь украдкой нижет.
Домой, во двор лыжня ведёт,
к теплу, к манящей светом ёлке.
И милый мальчик – Новый Год –
смеётся рядом втихомолку.


ЧЁРНЫЙ ГЛАЗ

Несут ветра суровые
с заснеженных полей
частицу невесомую
души хмельной моей.
Она летает весело,
крылом снежинок взвесь
цепляя. Вьётся месиво –
пурги кусачей спесь.
Мой дом – многооконная
преграда на пути.
Снега ложатся тоннами,
чтоб окна замести.
Частица рвётся с улицы
к хозяйке в дом, в тепло.
Ревёт пурга, беснуется,
швыряет снег в стекло.
Душа дрожит, остывшая,
копя тепла запас.
Кружит, завис над крышею
метели чёрный глаз.   


***
С Новым годом! С новым счастьем!
Пусть горит звезда в ночи.
Пусть разгонят в одночасье
боль волшебные лучи.
Пусть игрушечные зайцы
говорят, идя в поход:
«Старый год, не обижайся» –
и приводят Новый год.
Он испуган, прост и молод,
и звезда с небес ему
подмигнёт: мол, в зной и холод,
укрощая ночью тьму,
негасимым капитаном
поведу с собой – вперёд,
и не дрейфь – я не устану,
ведь пути-то – только год…


***
Безмолвно, медленно снежинки
ложатся наземь за окном.
Деревьев чёрные прожилки
простор напитывают сном.
Дрожат несброшенные листья,
их нежно зодчий-снегопад
преобразовывает в кисти,
и зреет белый виноград.
По свежевыпавшему снегу
до горизонта – ни следа.
Как будто в мире человека
и не бывало никогда.


***
День не зимний, не весенний.
Скрип деревьев. Нет тепла.
Снег за ночь набился в сени,
лёг на улицы села,
на цепочку из проталин,
что промыл в лесу ручей.
Там укромно вырастали
дети солнечных лучей.
Март ворчал на игры цвета,
но, морозен и сердит,
от подснежного букета
вдруг утратил грозный вид,
стал задумываться чаще,
из-за моря вызвал дождь –
струи лить на луг и чащу
из расставленных ладош.


***
В пустой тиши «приёмного покоя»,
у входа, возле дальнего торца,
вдова, закоченевшая от воя,
слезами обливала мертвеца.
Ушли врачи, их труд уже не нужен,
и женщина, бедой истомлена,
склонилась, бессловесная, над мужем,
истратившим земные времена.
Его лицо чуть тронуто улыбкой:
он слабый свет увидел на краю
и лёгкой тенью, розовой и зыбкой,
скользнул в иную будущность свою.
А здесь, в углу, в холодном коридоре,
платочек и согбенная спина.
Вдова своё укачивала горе
у тела безответного, одна.


БЕСПРОСВЕТНОЕ

Когда, от холода растаяв,
унёс последний луч закат,
казалось, вздрогнула мостами
насквозь промёрзшая река.
Дороги выстужены ветром –
холодным сыном ближних гор,
он прилетает самым первым
и самым злым с недавних пор,
готовым рвать подобно зверю
жнивьё неубранных полей.
Несётся стон, высок, размерен,
звенящих льдинками стеблей.
Печаль предвечных расставаний
парит над городом пустым.
Нектар не сбывшихся желаний
в осенней ягоде застыл.
Непритязательные гроздья
дозреть не в силах на ветру.
Они на снег ложатся просто,
наверно зная, что умрут...
...И белоснежна, без изъяна,
светилу гаснущему вслед
летит Земля, скрипя осями,
ломая звёзд хрустящий свет.   


БЕГ

Толпа плотна. Пошире локти, и держись.
Отдайся бегу в долгом коридоре.
Взмахнёт рукой суровый Хронометражист,
как рефери в замедленном повторе,
и нужно мчаться. Старт, рывок, и – пыль столбом! –
а Хронометражист опять на старте,
и снова лихо закружится надо лбом,
качаясь, нимб, заломленный в азарте.
За коридором остановится река,
свернёт и растечётся под мостами.
Вокруг туманы или с неба облака –
с рекой у них взаимное срастанье.   
Из пены марева случайное весло,
затронув стену, скроется в пучине,
и твердь окажется прозрачной как стекло,
тускнея и темнея беспричинно.
Недели, годы прочь. Припомнится кино,
калейдоскоп, картинки без начала.
Когда не станет сил, вдали, за пеленой,
свернёт дорога к дальнему причалу.
Ударит свет – его без боли не снести,
не рассмотреть сожжёнными глазами.
Бежать нет сил, но порываешься ползти,
горячим светом яростно пронзаем.
Когда же вдруг тебя, бессильного, возьмут
в объятья руки, белы и душисты,
то будет свет незабываемых минут
лишь долгим взглядом Хронометражиста.
Душа, свободная, зависнет над рекой.
Внизу обмякнет стынущее тело.
Уйдут желания, приблизится покой,
без пятнышка, сияющий и белый.


***
Мой скромный ангел, странница морей,
ты помнишь переливы птичьих трелей,
скамью на пляже галечном, в апреле,
у двух забытых морем якорей?
Свет рук твоих крылатых акварелен –
такой бывает только акварель.
Я глажу шрам – след бури на крыле
(на море ни минуты нет покоя,
над бездной забывается мирское
и лишь маяк, мерцая на скале,
пластает мир – из туч и ветра скроен –
на жизнь и рифы чёрные во мгле).
А берег манит запахом сосны
из прошлого, не канувшего в лету,
где шорох крыльев ангельского цвета
и старый шрам, заживший до весны...
Твой образ тает, не успев ответить,
зачем на свете ангелы нужны.