Подборка в альманахе Серебряный дождь, 3, 2014

Подборка стихотворений в литературном альманахе "Серебряный дождь", том 3, Коломна, 2014 г. стр. 154.


Василий Толстоус


***
Смущаясь, дети попросили:
«Присядь, попей. Припомни, дед –
ты был когда-нибудь в России?
Ведь прожил, чай, немало лет.
Скажи: она вообще какая?
Такие ж хаты ли на ней?»
Ответил дед: «В ней нет окраин.
Земель немилых нет, верней.   
В ней было место и Донбассу,
и прерий крымских ковылю.
Я понимал всегда и сразу,
что на Дону её люблю,
что я люблю её на Волге,
и на Днепре, и на Неве,
был не чужим в Москве нисколько,
ведь с детства думал о Москве».
«Ну что молчишь? Ты озадачен?
Бывают лучшие края?»
«Я не молчу. Я просто плачу:
Россия – родина моя».


***
Предельные значения
весомых величин
подвластны изменениям
без видимых причин.
Когда одна качается
сердечная вина,
и целый мир кончается,
как вялая страна,
стыда потоки мутные
когда несутся в ад –
тогда предельно трудно им
попятиться назад.


***
Включи телевизор, где крутится фильм,
где новости сонной планеты.
Глаза чуть прикрой, и твой автомобиль
рванётся буянить по свету.
В пути обнаружишь пустыни размах,
кочевья верблюжьего стада.
Бывать наяву на шотландских холмах
придётся едва ли когда-то…
В загадочной Азии явится смысл
вещей, недоступных Европе:
что, употребляя саке и кумыс,
Россию никто бы не пропил…
Легка словно сон заэкранная жизнь.
Дрожит и смыкается веко,
впуская вселенной безлюдную высь
и бездну – сестру человека…


В КАБАКЕ

«Ну, расскажи, мой друг-односельчанин,
как ты живёшь от дома вдалеке,
и почему ты бледен и печален» –
спросил земляк у друга в кабаке.
Стоял туман табачный, тёмно-синий.
Земляк-крестьянин сделал два глотка.
Качнулся тот, которого спросили,
и, закурив, повёл издалека:
«Пылят косые шапки терриконов,
автомобили давят гарью нос.
Теплом от испарений миллионов
заправить можно крупный тепловоз.
Ноябрь и март – унылое ненастье.
Зимой – промозглость, грязь и гололёд.
И только в мае призрачное счастье
уснуть влюблённым ночью не даёт.
Ещё люблю, когда цветенье вишен
и светятся акации цветы.
В июне грозы. Воздух неподвижен.
А больше здесь и нету красоты.
Полезней жить, конечно же, в деревне,
той самой, нашей, спрятанной в лесу,
но я отвык от хлева и поленьев,
не наточу, как надобно, косу.
Здесь вместо леса башенные краны.   
Я к ним и к пыли накрепко прирос» –
он кашлянул и вялыми руками
достал вторую пачку папирос.


***
Я вырос из собственной кожи,
как змеи из кожи своей.
Предстал пред собою моложе –
такое бывает у змей.
Стройней стал казаться и выше.
Мне многое в силах понять:
как тучи сгущаются, слышать,
и время, бегущее вспять.
Семь лет обновляются клетки –
я вычитал фразу из книг.
Семь лет узы вязкие крепки,
но рвутся в безвременный миг.
Тогда закружатся быстрее
года, и однажды найду
на лавочке в старой аллее
утерянную красоту.
И с ней из далёкого прежде,
сердечной улыбкой маня,
быть может, вернётся надежда
хотя бы на день.
На полдня…


ТАБУ

Четыре звука «трубочкой»: т а б у…
В них блеск и окончательность гранита.
Вот так же точно в тёсаном гробу
загадка от искателя укрыта.
Пускай судьба висит на волоске
(то, что внутри – души живой не стоит!),
но молоток пульсирует в руке,
наметив скол последнего устоя.
Один удар – и всё взлетит к чертям.
Под звон осколков – чистый и хрустальный –
начнём не удивляться холодам,
наследовавшим выплеснутой тайне.


***
Ты так на фотокарточке свежа.
Лицо улыбкой тронуто усталой.
Теперь я знаю точно, что душа
твоя давно просторами летала.
Понять бы, хорошо Там, или нет,
и чья вина, где прячется ошибка.
Тебе известен правильный ответ,
но ты его скрываешь за улыбкой.
Наверно, Там такие города,
и чистые, из юности, криницы…
Ведь почему-то тянет нас Туда,
и силы нет Оттуда возвратиться.


***
Ты уходишь. Играет улыбка.
Под глазами размазана  тушь.
Сквозь ресницы качается зыбко
мир бесплотный – из брошенных душ.
Уходи. Отменить невозможно
прямизну и отвесность межи.
То, что мы окончательно ложны –
не мешает забыться и жить.
Сон и явь, беспокойство и леность
чередуются с точностью дат.
Где, когда, почему не успелось
нам открыться, что рядом – беда?!
Нет у жизни обратной дороги.
Месяц к месяцу – год отлетит.
Ты в грядущем. Рукою потрогай:
очень холоден камень гранит.


***
В краю степей и перелесков
я бредил стройками дорог.
Простор большой в стране советской:
пройти насквозь не хватит ног.
Я помню первый телевечер:
шёл в пятьдесят девятом май.
Открыл, что мир наш бесконечен,
в нём есть и море, и трамвай.
Ещё мы в космос не летали,
и мчали улицей ЗИС-5.
В стране дверей не замыкали:
не от своих же замыкать!
В старинном парке две воронки
укрыла зеленью трава.
Мир наступил нестойкий, ломкий,
в свои не верящий права.
Братишка мой вот-вот родится.
О ком ни вспомнишь, тот – живой:
то скрипнет в зале половица,
то бьют часы над головой…


АРЛЕКИН

Морщинок сетка, узелки.
Мальвина очень изменилась –
попался грубый Арлекин,
а ей Пьеро улыбка снилась.
Нет и его. Давно одна.   
Акаций пенистые гроздья.
Опять окончилась весна
и к ночи небо выше. Звёздно.
Иная ей милей пора,
не этот юный майский воздух.
Она проводит вечера
в тиши и благости погоста.
Он там давно. Там хорошо.
Трава растёт, сплетая корни.
Гнев отдалившийся смешон,
она его устала помнить.
Всё тоньше кожа, в узелках.
Он не увидит. Он покинул.
Душа ещё болит слегка,
не забывает Арлекина.


***
Играй и пой, Татьяна – звуки ближе ночью.
Бессонно кружат звёзды, вздрагивая в такт.
Пусть приколочена луна над садом прочно –
всё норовит упасть на землю, как пятак.
Твой голос плещется, раскачивая небо:
так Богу жаловались смертные всегда.
Они в судьбу и чудо веровали слепо,
ещё – в любовь, что исчезает без следа.
Играй и пой, Татьяна. Нет на свете счастья.
Пусть не торопятся предатели-года.
Твои глаза во мраке нежностью лучатся,
а голос тает, пропадает без следа.


***
Сентябрь увяданьем тронул сад.
На самокате носится мальчишка:
тропинки изучает наугад,
на лавочке сложив портфель и книжки.
Тепло. Летит, сверкая, серебро
последних, невесомых паутинок.
Повсюду запах осени сырой
и отзвуки отлётов журавлиных.
По тропкам сада мчится самокат.
Но странно: убаюкивает грохот.
Седые паутинки, что летят,
лицо моё стараются потрогать.
Раскрылась книжка. Слабый ветерок
её подряд, задумавшись, листает,
пока на юг далёкий  без дорог
летит по небу и курлычет стая.


***
Барабанные палочки дождь
отточил для чеканности звука,
и поэтому чудится мощь
в песнях капель о лжи и разлуке,
об осенней печальной волне
улетающих птиц и туманов.
Слышу палочек стуки во сне –
что-то нынче негаданно рано.
Будят. Громко стучатся в окно:
не беда на дворе, не тоска ли?
Словно кто-то расстаться с виной
рвётся, только она не пускает.


***
Безутешно плачут ивы, словно вдовы,
хоть не время ивам – осень, не весна.
Этот плач – по улетающим из дома,
из распахнутого только что окна.
Разглядеть летящих в сумраке несложно:
фонари, капелью вымыты, горят.
С мотыльками проплывающие схожи,
что ночами бьются в окна октября.
Седина легка в полёте и прозрачна.
Кто-то ахнул, точно дёрнули струну.
Пролетая мимо, будто с новобрачной,
муж слегка обнял за талию жену.
А второй рукой взмахнул подобно птице,
и рука подруги вскинулась в ответ.
Промелькнули успокоенные лица,
заслоняя рассевающийся свет.
Лишь скрипят окна распахнутые створки.
Испаряются следы разутых ног.
Жаль, что дом их не особенно высокий.   
Жаль, что двор их недостаточно глубок.
Может, завтра неприветливая туча,
ранним снегом рассыпаясь над страной,
понимающим расскажет: им там лучше –
только грустно, странной грустью, неземной.


***
Неторопливые дожди
опять надолго зарядили.
В одежде каменной вожди
зовут во тьму автомобили.
Снижаясь, мокнет самолёт:
летит, расталкивая влагу.   
Рассвет немыслимо далёк.
Сквозь темь не сможешь сделать шагу.
Не разглядеть вверху окно:
восьмой этаж накрыли тучи.
Сгустился морок над страной
и каплет патокой тягучей:
она снаружи на стекле,
стекает медленно и томно,
загустевает, словно клей –
не смыть её, не снять ладонью...
Стоишь, и льёт за воротник.
В округе звуков больше нету.
Промокший вождь напротив сник –
устал вести во мглу планету.


***
Под ветром листья падают и льнут
к щекам целованным, горячим,
а тучи обещают седину
снежинок. В городе незрячем
ни солнца, ни луны. Бессонный дождь
стекает струйками за ворот.
Не прекословлю: встанешь и уйдёшь –
завесой влаги скроет город.
Улыбка невесома и легка.
Рука в руке моей недвижна.
Расстаться не осмелишься никак,
уйти непонятой и лишней –
и стынешь в ожидании тепла.
Ноябрь шалит напропалую,
дождём сечёт: мол, есть, не истекла ль
печалью робость поцелуя?..
Дождь, уходя, омыл лицо.
Расстаться нет ни гонора, ни силы.
Снежинок рой цветочною пыльцой
скрывает нас. Ведь ты их попросила.


***
Осенний сад. Шуршат, кружатся листья.
Земля – что лёд, остыла. Полумрак.
Падений яблок отзвук серебристый.
Ноябрьская, морозная пора.
Скрипуча дверь облупленного дома.
Несомо лёгкой, сухонькой рукой,
однажды время плавно, невесомо
вплывёт из мест, где вечность и покой,
легко пронзит загадочностью взгляда
предзимних, обесцветившихся глаз.
Услышав тишь безлиственного сада,
оценит то, что в будущем у нас.         


***
Солнце ушло до весны.
Дождики зарядили.
Дай мне, Боженька, силы
высмотреть, выдышать сны.
Сны о незрелости роз,
цвете айвы и яблонь,
радости вдруг, что явлен
вылет на волю ос.
Лучшие сны о лете,
бьющем в окошко свете
солнца в четыре утра.
Возгласы: «Жить пора!»
Может быть, это птица,
или же только снится.
Сладко под утро спится.
Сладко ещё живётся.
Жжётся вода колодца,
с просыпа холодна.
Нету в колодце дна.
Только кусочек неба
бьётся внизу как небыль.
Давит кольцом стена.
Время в повтор пустили.
Дождики зарядили.
Только они да сны.
Долго. До весны.


***
Стал как будто меньше.
Тихая печаль.
Грустно быть слабейшим.
Друга нет. Плеча.
Сложенные руки.
Тёс над головой.
Были, жили звуки.
Нету ничего.
Сверху шёпот: «Был ведь».
Кто-то вторит: «Был…»
Срочно память вырвать.
Память – на распыл.
Ну, заговорите!
Звук, единый звук!
Пробую обитель
сцепленностью рук.
Вот и звуки. Пенье.
Робко верю: «Жив!»
Взмыть бы на мгновенье
и на этажи –
верной прокричать бы,
что всю жизнь любил,
но с далёкой свадьбы
говорить забыл.
Пение умолкло.
Холод февраля.
Что-то слишком долго
сыплется земля.


***
Ноябрь. Свободно распрямились
деревья, хрупкие без листьев.
Дождь на просторе сеет милость,
рисуя струи влажной кистью.
Давно оставлены гнездовья.
Растаял след последней птицы.
В лесах нежданное раздолье
и невозможно заблудиться.
В кустах охотничья собака,
поднявши лапу, стынет в стойке.
О летних днях и в мыслях плакать
в лесу не хочется нисколько –
а лишь рукой махать в привете
летящим тучам вдаль по небу.         
Пускай расскажут всей планете,
что ты здесь был. Что был и не был.


***
За окном озябшие сороки
стайкой улетают греться в лес.
Наступают мертвенные сроки
низких и бессолнечных небес.
Я к стеклу губами прижимаюсь,
и на нём, растоплена теплом,
ширится очерченная малость,
вёрсты оживляя за окном.
Там, в оттаявшем овале жизни,
чистом, словно детская слеза,   
на меня косятся с укоризной
птичьи невесёлые глаза.
И пускай февральский ветер злится –
мы ведём безмолвный разговор:
я и бесприютная синица –
о житье зиме наперекор.


ЧЁРНАЯ ПУРГА

На заколоченном подворье
лежат февральские снега.
Пустое чувствуя приволье,
гуляет чёрная пурга.
Навстречу ей, цепляя крыши,
курятся редкие дымы.
Кадят они по знаку свыше.
Звучат назойливо псалмы.
Последней ночью крепко спится.
Огни бесчисленных свечей
играют с тенью на ресницах
навечно смеженных очей.
В сцепленье крепком руки строги.
Печаль недвижима, легка.
Простая женщина из многих,
чья доля зла и коротка.   
Скрипит, вздыхая, половица.
Переворачивая лист,
бормочет сухонькая чтица.
И вновь шуршание страниц…
Вокруг с едва заметным стоном
скрипя, вздыхает старый дом
о тех, кто жил, заботой полон.
Как дальше быть, не знает он.
Хозяйка – та, кем всё дышало,
ушла отметиться в былом.
Туда ушедших провожало
теперь безлюдное село.
А здесь – всё уже тропки улиц.
В сугробах крыши не видны.
Как будто люди не вернулись
домой с проигранной войны.


***
Снова год окончился внезапно.
Бьют часы. Чему-то рады все.
Одурманил душу хвойный запах,
он кружит, как в парке карусель.
Сразу детство вспомнилось и речка,
три сосны согбенные над ней.
Облака пролётом в бесконечность –
словно след истаявших саней.
На лету дыханье индевело.
Иней рос, к морозу приучал.
Ели – словно мачты каравеллы,
у затона встретившей причал.
Время остановлено нарочно.
Чтоб остался в памяти закат,
нужно пережить бессветность ночи,
должен заболеть восходом взгляд.
Жить бы долго в отблесках над лесом,
чтоб закат струился и не мерк.
Чтобы время тяжестью железной
сердце не тревожило и век.


***
Старый год ушёл из дома,
сам – никто не проводил.
«Новый Год!» – неслось из комнат
вместо «доброго пути».
Впереди пустое поле.
Звёзды свет струили вниз.
Что добром никто не вспомнил –
так на то она и жизнь.
Старый год молчал в печали,
в небо шёл – всё вверх и вверх.
Мир сжимался за плечами,
словно дряхлый человек.


***
Дочь не плачет о Союзе,
ведь за нею нет вины
за крушение иллюзий
и предательство страны.
У неё иные планы.
Не о том тоска и боль.
А в мечтах другие страны,
парня волосы как смоль.
Ей не снятся ни Гагарин,
ни субботники, ни БАМ –
снится лишь вихрастый парень,
что поёт: "cherchez la femme".
Дочь не плачет о Союзе,
ведь его на карте нет,
и о нём, я знаю, в вузе
ей не выпадет билет.
А пройдёт полвека буден,
и при свете седины
всё, чем жили, позабудем.
Словно не было страны.


***
В ночных стихах и в прозе я
пишу автопортрет.
Мешает жить амброзия.
Врагов как будто нет.
За них вовсю старение
старается вдвойне,
ведь каждый день рождения –
как проигрыш в войне.
В судьбу и в сны не верю я,
в добро любых властей.
Я сам себе империя.
Пока живу – ничей.
А дальше – что получится,
тогда исчезнет власть.
Косая смерть-попутчица
нацарствуется всласть.
Но будет и полезное:
и как ему не быть? –
узнаю: был ли бездарем,
и кто подвесил нить.


***
От того и до этого берега
волны катятся, устали нет –
от Европы до самой Америки
за ветрами, течению вслед.
Ветры пахнут заморскими травами.
Даже чайки, что просто глупы,
пахнут морем и дальними странами,
где твоей не знавали стопы.
Тёплый дождь, моросящий над палубой,
остывая росой на щеке,
растревожит несбывшимся. Стало быть,
кто-то ждёт тебя. Там, вдалеке.


СТАРЫЙ ФРЕГАТ

Осталось жизни меньше, чем на треть.
Давно бесследно молодость умчалась.
Неужто обязательно стареть?
Зачем на свете немощность и старость?
Астрологам не вычислить ответ,
учёные отчаялись пытаться.
Неловко в детство требовать билет,
когда вокруг такие же скитальцы.
Я старый и потрёпанный фрегат,
мои борта изрешетили пули –
пока вокруг, во множестве, подряд
суда моих ровесников тонули.
На море штиль, но чудится внутри,
где переборки ветхие таятся,
морской воды стремительный прорыв,
и значит – скоро в вечность погружаться.
Мой курс надёжен, выверен и прям.
Пускай вода сочится выше палуб –
я всё ещё не сломлен, я упрям,
но киль скрипит и чиркает о скалы.
Какой холодный нынче океан…
Заледенели палубы и реи.
Как жаль, что не увижу дальних стран.
Всё уже мир. Вода всё холоднее.


ДВАДЦАТЫЙ  ВЕК

Двадцатый век – помедленней на стыках,
а то трясёт в пути на виражах.
Народ шумит вокруг многоязыко
в костюмах, робах, в странных кунтушах.
Мелькают мимо праздники и войны,
на площадях вещают и клянут.
В углу художник сухо и спокойно
рисует кистью небо и страну.
Приподнимает спутанные брови:
вдруг да сверкнёт крупица красоты
среди мазков, настоянных на крови,
что отрешённо бросил на холсты.   
Мир на картине – бомж и доходяга,
насельник тюрем, ссылок, лагерей,
заложник ветра, бьющегося в стяги,
ночных арестов, выбитых дверей.               
Несётся грохот водородных вспышек
и транс демократических витий.
Туда, где звёзды светятся, и выше,
он бросит слово странное «прости»…
И если вдруг среди пустого вздора
от слов блеснут слезинки из-под век:
«Когда б вы знали, из какого сора*» –
как не простить за это нас и век?..

----------------------------------
* – строка А.А.Ахматовой.   


ДЕНЬ АНГЕЛА

Над каждым днём особый ангел властен:
ответствуя за отлетевший миг,
дозирует веселье и напасти,
уходы и рождений первый крик.
Раскачивая маятник событий,
за всё и всем выписывая счёт,
ведёт он бухгалтерию открытий
и летопись подробную невзгод.
Все ангелы, конечно же, при деле –
небесный, независимый народ.
Как жаль: не все рождённые успели
к хорошему попасть на подотчёт.
Баланс добра к тому же перекошен,   
и беды множатся который год.
Судьба что меч. Нельзя ей быть без ножен.
Но кто-то их отнял, не отдаёт.
Мы счастья ждём: хоть небольшого шанса,
и ангела, чтоб честен был и добр –      
а то чуть-чуть осталось от аванса
для жизни уготовленных годов.


***
Родился, рос, болел, учился,
в футбол с ребятами играл –
обыкновенным слыл мальчишкой,
как все из нашего двора.
Коньки любил, зимой из снега
с соседом Вовкой строил дом,
и ледяного человека
кроил из глыбы за прудом.
Сносил за малый рост насмешки
и сочинял тайком стихи,
в мечтах не ставил цели меньшей,
чем – обойти во всём других.
Но годы шли, а с целью – туго,
и взор ослаб, и волос сед,
о ней сердечная подруга –
жена – не помнит много лет.   
И сам почти забыл о цели:
теперь на что она, когда
заместо школьного портфеля
сгибают спину вниз года...
И всё же тянет поневоле
взглянуть на полку: там ли цель?
Ощупал. Здесь она. Доволен.
И снова, пыльную – в портфель.


***
Упрямые учёные над тайнами колдуют
и обещают вскорости узнать их все до дна.
Ответ – зачем рождаемся? – безделицу простую,
узнать им не сподобилось, бесспорно и сполна.
Упрямые учёные седеют и стареют,
и в мир иной срываются, стреноживая страсть,
а истина, открывшаяся ямбу и хорею,
имеет беспредельную, загадочную власть.
Мы Божии растения, мы в небо прорастаем.
За нами то, что прожито, а выше – неба гладь.
Звенит повсюду истина. Она – совсем простая.
Но если не поэты вы – не сможете узнать.


***
Я не пишу стихи на заказ.
Душа их вяжет из слов и фраз,
и затем покорной бумаге
отдаёт по капельке влаги.
Я не пишу стихи на заказ.
Они – как слёзы из детских глаз,
как внезапная осыпь тверди.
И всегда о любви и смерти.


***
Жизнь – кусочек целого, отрезок.
Всех отрезков много – череда.
Может, мы владелицам подвесок
подносили к свадьбе города,
а потом в неведомые страны
снаряжали с шёлком караван,
и ночами с жадностью листали
невзначай случавшийся роман…
Уходили жизни, убегали,
улетали, больно зацепив:
то суровый воин, крепче стали,
то бандит, сидящий на цепи.
То, что ныне – пресно, и без блеска.
Сердце бьётся медленно в груди:
проба сил для лучшего отрезка –
он уже маячит впереди.


***
Чтоб отдалиться от всегдашнего,
с асфальта мёрзлого сверну
на запорошенное кладбище,
в потустороннюю страну.
Открою двери в хронологию
давно оконченных времён –
увижу, как снежинки трогают
на монументах вязь имён.
Опять вразнос припустят ходики
ударов дятла по сосне.
Синиц распевная гармоника
заставит ветер спорить с ней –
и так споют, что годы лучшие
нет-нет, да вспомнятся душе,
и то, что ждать недолго случая
сюда отправиться уже.


МЫ

Мы молодостью не гордились,
а просто жили каждый день.
Года исчезли, испарились,
и только в памяти их тень.
Наверно, мы тому виною,
что бег морщин неодолим,
что с каждой прожитой весною
всё меньше жжёт адреналин.
Ласкает слух альбомов шелест
и ненавистна глубь зеркал.
Чей это лик изрыт, ущелист,
а был ведь розовый овал?..
Своей особостью кичились.
Косясь, мытарили старьё.
Когда у плеч летала милость,
в упор не видели её.   
Но подрастают наши дети,
отряд беспечных пострелят.
Они, как мы, одни на свете.
И та же спесь. И тот же взгляд...


***
Рвётся душа – беспокойный пилот.
В теле – томление стати.
Душу влечёт разреженье высот,
тело – гормоны (некстати).
Книги листаю. Палата ума!
Девушки – стайкой и мимо…
Сердце никак не остудит зима:
бьётся ведь невыносимо…
Тесен рюкзак. Блеск и преданность лыж.
Непокорённые горы.
Взгляд незнакомки предельно бесстыж
и беспредельно покорен.
В облако льдинок нырнёт самолёт.
Что впереди – неизвестно.
Как же до боли не нравится лёд
сердца горячего вместо…


ГРОЗА

Поля просторны. Бор суров.
Гроза. Далёкие зарницы.
Стекает с красных молний кровь,
чтоб, отсверкав, испепелиться.   
Под ветром клонится ветла.
Внезапный дождь сечёт и хлещет
поля, окраину села,
холма отложистые плечи.
Несутся тучи, гром гремит,   
в ответ – печальный скрип деревьев.
Как будто бы из-под ракит
на землю рвётся кто-то древний –
он и хохочет, и ревёт,
и наклоняет книзу травы,
на бурной речке ищет брод
и не находит переправы.


***
А если б тайно, вдруг, вернулись,
то кто бы знать на свете мог,
какая первая из улиц
легко коснётся юных ног?
Была одна когда-то зависть –
к полёту птицы без преград.
С тобой бы за руки мы взялись:
играй, свети задорный взгляд!
Сквозь гам и пыль смеёмся – дети.
Нам на двоих семнадцать лет.
Мы прописались в детстве, в лете,   
а здесь проездом – вот билет.
Несчётно лет здесь не бывали,
и впредь не будем никогда.
Слетимся. С неба. С вертикали.
Во двор. В ребячество. Сюда.


***
Подчас удачу удаль застит,
что рвётся в люди без стыда.
Кураж приклеиваться к власти
не иссякает никогда.
Но музыканты и поэты
одни, пожалуй, рождены,
чтоб было жить на белом свете
не стыдно жителям страны.


INTROITUS*

Вы уходите. И были так недолго.
След угасшей жизни тает навсегда.
Остаётся память ранящим осколком.
Оседает пыль дороги в никуда.
Вспоминайте радость: мир ведь груб и ломок.
На пути далёком холод сменит зной.
Мне осталось тоже мало остановок:
дети, поцелуй, цветение весной.
Нет, наверно, в небе вечности хорошей.
Вечность – просто чёрный тёсаный гранит.
Пусть коварный жребий наудачу брошен –
бессловесный камень память сохранит.


* – первая часть классического РЕКВИЕМА Requiem aeternam dona eis, Domine (Вечный покой даруй им, Господи)