Мокрое дело

Голова второй день разваливается на куски: приближаются грозы, лукавые метеорологи обещают сильные дожди... И мне вспоминаются разные «мокрые дела» — в прямом, совсем не криминальном смысле.
Командировка от своей молодежки в славный поселок — районный центр, и по газетным делам, и в гости к чудесному парню Грише, первому секретарю райкома комсомола.
Это был невысокий, но крепкий, ладный и улыбчивый человек. В районе его любили за простой нрав и готовность всем помогать.
Знаменит был Гриша и невероятным умением играть на бересте — воспроизводить трели соловьёв и других птиц, да так, что пернатые отзывались по всей округе! Но мог Гриша выводить и «серьёзную» музыку — от «Камаринского» до «Турецкого марша» Моцарта. И делал это так лихо, что прошёл со своей берестой все сцены по восходящей, вплоть до Кремлёвского Дворца съездов, и сам Леонид Ильич там аплодировал самородку из глубинки!
Гриша любил после третьей достать из красной коробочки красивую медаль лауреата и молча всем показать, а потом глубокомысленно добавить: «Вот!»
А как мы рыбачили на извилистых, заросших кувшинками местных речках, как варили на берегу уху… Под неё славно шел гришин самогон двойной очистки, настоянный то на калгановом корне, то на калине или бруснике — комсомольский вожак был большим умельцем по этому делу! Что его в конце концов и сгубило: спился наш Гриша на пороге перестройки и сгинул так, что даже следов его я потом не смог найти.
Однако пока не было у меня друга задушевнее, и стремился я к нему всем сердцем.
Но на этот раз дорога не заладилась. Параллельно земле летела мокрая гадость, тогда еще гравийная дорога раскисла, и водитель автобуса высадил всех местных, и меня тоже, за двенадцать километров до посёлка. Так что, когда я добрался до гришиного дома, был мокр насквозь и настолько промёрз, что зубы просто лязгали.
Гриша по-старушечьи запричитал, лапами своими замахал и понесся баньку топить. Она-то меня и спасла от тяжкой простуды, а то и от чего похуже. Спина гудела от дубовых веников с парой веток можжевельника, со лба каплями стекал пот, а на столе уже громоздились тарелки с соленьями-вареньями, и шкворчали на огромной сковороде знаменитые местные фирменные сочни — творение гришиной жены Даши, такой же небольшой, кругленькой и очень домашней. Не те это были сочни, печёные, к каким все привыкли, а жареные, из пресного теста, в половину тарелки величиной. И домашний творог в них был без сахара, зато с разнообразными лесными ягодами!
А посередине стола возвышалась царских еще времен клеймёная четверть. Сквозь зелёное стекло на её дне просвечивали разбухшие брусничины…
Опущу все подробности той замечательной и долгой трапезы. Замечу только, что прерывалась она и душевными разговорами, и гришиной гармошкой, и припасённой для меня гитарой. Под её немудреный аккомпанемент засвистал Гриша на своей бересте, да так славно, что слёзы на глаза навернулись!
Наутро хозяин сыграл побудку раненько и заявил, что хочет накормить меня копчёной щукой, а для этого надобно её, как минимум, поймать. На мои стенания он не отреагировал, упаковал меня в старую плащ-палатку, резиновые сапоги, запихал в свой бывалый «козлик», и мы отправились…
Спиннинги тогда были не чета нынешним, леска у меня все время путалась, но пару щурят, несмотря на непогоду, я все-таки выловил. А Гриша таскал вполне приличных щучек одну за другой.
Мы быстро промокли, но азарт рыбалки всё превозмог.
А как потом Гриша коптил этих щук! Как ставил на угли железную бочку, как колдовал над рыбинами одному ему известным способом, как вывешивал их на жёрдочках, как строгал ольховые чурочки… Это отдельная песня, доложу я вам!
Ели мы первую, пробную, прямо здесь, в саду, под нудной моросью, обжигаясь и охая от удовольствия. Вослед славно шли оставшийся с вечера самогон и шипучий домашний квас.
Потом, нагруженного рыбой и парой заветных бутылок, вёз меня Гриша до трассы и долго стоял под дождём, глядя вослед автобусу...

Куда же вы исчезли из моей жизни, странные люди — и комсомольский секретарь со своей берестой, и кузнец из Заволжья, между подковами и лемехами ковавший розы и мудрёных зверей, и священник, которого я знавал ещё как Лёшу-ювелира из Красного-на-Волге… Он приходил ко мне, нехристю, «поговорить о божественном», видно больше не с кем было… Куда вы ушли, не оставив следов, а только зарубки на моей памяти.