Подборка в альманахе Серебряный дождь, 2, 2013

Подборка стихотворений в литературном альманахе "Серебряный дождь", том 2, Коломна, 2013 г. стр. 120.


Василий Толстоус


НА ЭТОМ СВЕТЕ

Приходит ночь. Я слышу как, сдвигаясь,
пласты земли качают горизонт,
и звуки – то ли ветер, то ли запись
на вымершем наречии чужом.
Настанет утро – тёплый луч коснётся
лица, омоет веки и виски
надёжней влаги старого колодца
и холодка порожистой реки.
Пласты при летнем зное разомлеют
и, расширяясь, выпрямят поля.
На высях неподвижно в синем клее
парят как будто нити ковыля.
Когда изнемогающее небо
повиснет на закате в тишине,
то, глядя вверх, подумается: мне бы
набраться сил и реять в вышине,
чтоб шум пластов, сдвигающихся ночью,
расшифровать до каждой запятой,   
узнать, что жить мы будем, это точно.
На лучшем свете. Нашем. Не на том.


 ***
Неведомый Владетель жизни в мире,
прими моё дыханье и любовь.
Я знаю: не один живу в квартире,
вдвоём с иконой, стало быть – с Тобой.
Слова лишённой пафоса молитвы,
наверно – неумелой и простой,
слетают, обжигая. Не озлить бы,
не выдать упоение и стон…
Молюсь: "Прости за прожитый впустую
ещё один обычный Божий день,
за то, что часто злюсь и негодую,
встречая мало радостных вестей.
Не знаю: дар, а, может быть, проклятье –
моя привычка складывать стихи;
о том не должен, в общем-то, и знать я,
чтоб не плодить напрасные грехи.
Грехов довольно. Будет мне наука
за каждый. Только Ты не злись, прости.
Прости для них: для дочери и внуков –
им хорошо во благости расти…
Прости для той, которой я не стою.
Убавь ей лет, прибавь немного сил.
А что же я? Я, право, не достоин.
Ты только их помилуй и спаси".


***
Вылетая из гнёзд, оглянуться бы, что ли…
Ветер подхватит. Поверишь в надёжность крыла.
Оттопырятся крыш треугольные сколы.
Глянешь опасливо: корча крыло не свела б.
Начиная полёт, не уверен, что в силах
милю до речки и рощицы преодолеть.
Вот и теперь из-за туч, легко и красиво
крылья выпростал некто, обещающий смерть.
Свежий ветер не выдаст – он дерзостных любит,
не допуская погибель – удержит полёт...      
В страхе голос подашь – растревожатся люди
там, внизу.
...И подметят: красиво поёт.


***
Однажды жить покажется непросто
и бросишься наматывать круги
вокруг ограды тихого погоста,
где грязь черна и вязнут сапоги.
Глаза поднимешь – вымокшие лапы
корявых сосен тычутся в лицо.
Послышится: «Когда жива была бы,
тебя встречать бы вышла на крыльцо.
Безмерно жаль, что этому не сбыться,
что из земли подняться не могу.
Ведь даже выть, как вдовая волчица,
не в силах я: ни голоса, ни губ…»
Задвигаются спутанные тени.
Начнёт кружиться в танце хоровод
из ничего, из небыли осенней,         
и за собой куда-то поведёт.
Очнёшься вдруг у тёсаного камня
с нацеленным на облако крестом.
Кричать начнёшь, молить вернуться память.
Но ничего не вспомнится потом…
Лизнёт виски кладбищенская небыль,
шепнёт: «Постой, настройся на привет
испробовавших ад, взлетевших в небо
и льющих сверху невесомый свет».
А здесь, внизу, доверенные сосны
иголками упругими грозят –
рассчитывают время, чтоб не поздно
в непрожитое вырваться. Назад.


ДОМ И ТЫ

Шум негромкий, плеск волны –
неназойливо, вполсилы.
Эфемерны, не важны
ни белёсый свет луны,
ни седые буруны.
Ты глядела вдаль, грустила.
У высокого окна
обе створки в ночь раскрыты.
Прошептала, что одна,
что твоя во всём вина,
даже в том, что вновь луна
распахнула глаз сердито...
Молча слушал старый дом:
для него не внове это.
Он задумался о том,
что первично, что – потом,
что в раю, давно пустом,
очень мало длится лето.
Дом был тёплый как плечо,
и твоё плечо дрожало.
Дом, тобою увлечён,
пах кизилом и бахчой,
был замком, а ты – ключом,
только ты о том не знала.


***
Послушай сердце: то ли бьётся, то ли нет,
а если бьётся, то не слишком ли надсадно.
Оно не скажет, сколько месяцев и лет
от первой боли до изнанки невозвратной,
где ни заплакать, ни взмолиться, ни восстать,
где все часы стоят, и маятник не слышен.
Зачаровал отрыв последнего листа.
Полёт его хорош – но с каждым кругом ниже.
Замедлиться бы, чтобы не теперь
ложиться в морок осыпающихся листьев.
У перехода к самой главной из потерь
остаться хочется зелёным, не землистым.
Но ветра нет, и лист по воздуху нести
на крыльях некому. Земля и холод рядом.
В тревоге сердце ускоряется, частит –
на тонкой ноте между "если бы" и "надо"...


ПОСЛЕДНИЙ

Далёко в море беспокойная волна
качает парусник, безлюдный и замшелый.
Сквозь щели в палубе сочатся времена,
как будто призраки, утратившие тело.
Неловко пятится солёная вода
по старым доскам, истончённым и белесым.
Навстречу тени вьются, будто невода,
повсюду реют их бесплотные провесы.
Химер всё больше, завивающихся вверх,
скользящих вниз и опускающихся в воду.
Звенит ли воздух, или бьётся чей-то смех,
а может, ветер уготовил непогоду…
У борта тени омываются волной,
не опасаясь ветра, с брызгами играя:
то надуваясь, точно парус вороной,
то укрывая бриг от края и до края.
Повсюду зыбь и пена, небо над водой,
зеркально синее над гладью океана.
Два лёгких облака пасутся чередой,
напоминающие заверти тумана.
Волненье к ночи утихает. Полный штиль.
Сверкают звёзды сквозь прорехи парусины.
Химеры, выросшие ввысь на много миль,
всё ищут берег, словно ветром уносимый,
и возвращаются с рассветом на корабль,
пропахши морем, не найдя полоски суши.
...И вновь качаются под палубой с утра
в безмолвных тенях обитающие души.


***
Стреножит холод. Время распылится.
Внезапно, без намёка, без причин,
морщины всюду – на руках, на лицах –
переотметят сроки годовщин.
Простое вдруг окажется сложнее.
Всё неприступней лестничный пролёт.
В один из дней осенняя аллея
к себе неудержимо позовёт.
И ты пойдёшь. Слетят и лягут листья
на землю, замирая у плечей.
Вперёд, вперёд – и не остановиться,
как будто бы летишь один, ничей,
под крики удалявшегося клина      
и взмахи провожающих вершин
деревьев без листвы, наполовину
свершивших обнажение души.
Белёсые туманы будут реять
и влагой проливаться на поля,
на стебли придорожного пырея,
на озеро, что плещется дремля.
А сверху – нависающие звёзды,
бесцельно и как будто без труда
из космоса подсвечивая воздух,
откроют путь. Неведомо куда.   


***
Мы рождаемся печальны,
облекая в крик упрёк –
оттого что путь не дальний,
без подмоги и дорог.
Помним опыт прежних жизней,
понимая: мир – дерьмо,
но должны любить отчизну
с пашней, речкой и тюрьмой.
Беспокоимся о ближних,
дальних учимся прощать.
Ценим лишь героев книжных,
ведь у них и ум, и стать...
Путь ухабистый не сглажен
и порядка нет в стране,
и поэтому всё дальше
уезжаем от корней.
Но однажды, в послесловье,
отбывая в небосклон,
станем клясться. Жизнью. Кровью.
Мол, не знали, что не сон.


***
Я обманул вас: смерти нет.
Причины нет грустить и плакать.
Там, за орбитами планет,
я уверяю – лучший свет.
Не разводите носом слякоть.
Я снова весел. Пью нектар.
Размах не выразить словами:
сегодня сею пыль Стожар,
назавтра – невесомый пар,
и вьюсь из чайника над вами.
…А впрочем, лгу: на стену лезь,
но сметь не вздумай торопиться:
ведь я никто, я просто взвесь –
так, пустота (попробуй, взвесь!),
всего изнанка, заграница.
…А так, конечно: смерти нет,
пока не стёрлась в детях память.
Укроет прах последний след –
и всё живёт. А смерти – нет.
Поют скворцы. Им что – весна ведь.


***
Нежданно выпал чёрный туз,
на стол зелёный лёг неслышно.
Сказать бы просто: «Я боюсь»,
но промолчу: чего б не вышло...
Дыханье слева. Справа хрип.
Сцепившись, пальцы побелели.
Сосед напротив ногти стриг.
Не оттого ли запах прели?..
Внезапный приступ тошноты.
Заметил странности с глазами:
зависли карты как пласты
пород прямыми поясами –
не сдвинуть и не заглянуть,
не рассмотреть их тайной сути…
Вздохнула рядом чья-то грудь
и чьи-то выдохнули груди.
И только туз лежал один,
грозил своим смертельным цветом.
Смотрел на всех как господин.
И чей-то крик в ушах при этом.


БЕСПРОСВЕТНОЕ

Когда, от холода растаяв,
унёс последний луч закат,
казалось, вздрогнула мостами
насквозь промёрзшая река.
Дороги выстужены ветром –
холодным сыном ближних гор,
он прилетает самым первым
и самым злым с недавних пор,
готовым рвать подобно зверю
жнивьё неубранных полей.
Несётся стон, высок, размерен,
звенящих льдинками стеблей.
Печаль предвечных расставаний
парит над городом пустым.
Нектар не сбывшихся желаний
в осенней ягоде застыл.
Непритязательные гроздья
дозреть не в силах на ветру.
Они на снег ложатся просто,
наверно зная, что умрут...
...И белоснежна, без изъяна,
светилу гаснущему вслед
летит Земля, скрипя осями,
ломая звёзд хрустящий свет.   


***
Солнце ушло до весны.
Дождики зарядили.
Дай мне, Боженька, силы
высмотреть, выдышать сны.
Сны о незрелости роз,
цвете айвы и яблонь,
радости вдруг, что явлен
вылет на волю ос.
Лучшие сны о лете,
бьющем в окошко свете
солнца в четыре утра.
Возгласы: «Жить пора!»
Может быть, это птица,
или же только снится.
Сладко под утро спится.
Сладко ещё живётся.
Жжётся вода колодца,
с просыпа холодна.
Нету в колодце дна.
Только кусочек неба
бьётся внизу как небыль.
Давит кольцом стена.
Время в повтор пустили.
Дождики зарядили.
Только они да сны.
Долго. До весны.


***
Не доставая до земли,
ползли две тучи тёмно-синих
и раздождиться не могли.
Свивались тощие ворсины
неспешно каплющей воды
и густо пылью оседали,
а небо мутности слюды
ловило молнии в кристалле
своём. Во сне ли, наяву –
метались блики-самоцветы
и осыпались на траву
росой – жемчужинами лета.


***
Рассвет. Ушли химеры сна –
речные брызги, взмахи вёсел,
и неизвестная страна,
где на стремнине якорь бросил.
Туман без края над водой.
Приглушены, вздыхают звуки.
Незримо, призрачно ладонь,
легко ощупывая руки,
ведёт по лбу, по волосам,
скользит и, дрогнув, исчезает.
И ты уже не знаешь сам,
откуда влага под глазами
и почему давно знаком
уютный взмах, привычна нежность.
Струится сон. Душе легко,
как летом, в детстве, безмятежно.
Скрипит натянутая цепь.
Сильна стремнина. Рыщет лодка.
Туман всё ниже, густ и слеп,
и ты сидишь, из ваты соткан.
А память ждёт ладонь, и взмах.
И узнаёшь, тоскливо охнув,
ту, что давно являлась в снах,
когда распахивал ей окна…
Рассвет. Ушли химеры сна,
оставив дню упорство вёсел,
но знаешь точно, что она
придёт опять сегодня, в осень.
Ты поднесёшь ей три цветка,
и пять, и семь. Нечётность в силе!..
...И пусть глядятся в облака
те два, что в небо возносили.


ВДРУГ

Легко стареющее тело
берёт осадой хворей рать.
Наверно, время подоспело
года в котомку собирать.
Вскипают слёзы не от ветра,
не от утраченной любви,
а просто боль от красок спектра…
Сердечный сбой неуловим,
когда толкающие токи,
соединяющие всё,
уже работают не столько.
Сперва, конечно, потрясён –
а завтра ход уже привычен,
и в зеркала глядишь бодрей…
…Но сразу, вдруг, войдёт в обычай
не покупать календарей.


***
Не улетай. Вот жёрдочка на небе.
Её я нежно углем рисовал.
Вдвоём с тобой беседовать на ней бы,
пока не стёрт начерченный привал.
Внизу шампанским пенилось бы море,
качая лёгкий парус на волне.
И времена в неспешном разговоре
впервые показались бы длинней.
Твоё крыло касалось моего бы.
В едином ритме бились бы сердца.
...И слабый стон, когда гляделись оба,
не веря в ужас птичьего лица.


КИПАРИС

Недвижны лица, словно маски:
ни дрожи губ, ни голосов.
Жара струится. Длится вязкий,
не прекращающийся сон.
Сквозь вату глухо: «Стройся! Живо!» –
и встали, будто на парад.
На вид обычны, не двужильны,
войной оплавлены в отряд.
Уходят молча, без оглядки,
вдыхая пот и пыль дорог.
В одном – налаженном – порядке
размахи рук, мельканье ног:
«Так-так! так-так!» Сверкнёт сапог и
качнётся строгое лицо.
Ни тени страха, ни тревоги.
Шагают сотни близнецов
туда, в распадок за холмами,
где днём и ночью – дым и гарь.
Сверкает небо, временами
огнём подсвечивая хмарь.
В закатном свете виден ясно
цветущий яблоневый сад.
От взрывов отсвет ярко-красный
среди летящих в небо хат.
…Когда дверей и крыш мельканья
порыв удара бросит ввысь,
заметишь: тот, над хатой крайней
взрыв так похож на кипарис.


 ***
Отвергнуто всё, что от сердца дарил я,
тоскливо лежит не разобранной грудой,
ведь то, что просила ты – божии крылья –
пока не сумел привезти ниоткуда.
Родная, не плачь. Ветер сменится. Снова
поднимет мой призрачный парусник якорь,
откроет страну после шторма слепого,
где морось, туманы и вечная слякоть.
Там флейта играет и пастбище сочно,
тучнее не знают на острове в море.
Стою у подъезда. К трубе водосточной
щекой прислонился, расстроен и вздорен,
и мыслью взлетел – на не встреченный остров –
где полнятся музыкой море и скалы.
Без крыльев лететь неожиданно просто.
Прибой на минуту расцветится алым…
Очнувшись, почувствовал: ветер крепчает –
пускай городские обочины пыльны –
душа растревожена криками чаек.   
Пора улетать. Я бездомный посыльный.
Туда мне, где зреют, пером обрастая,
ветрила живые. В штормах меж волнами
они матереют, сбиваются в стаи,
и к нам прилетают весенними снами.
...Родная, не плачь, у трубы водосточной
достаточно холода. Не улечу я,
а просто уйду. С моря ветер восточный
срывается, колкостью душу врачуя.   


***
Осенний день окончен. Вечер. Ночь.
Усталость век непросто превозмочь.
Уходит мерно время: «Тик-и-так».
Всё тише за окном, всё глубже мрак.
На целом свете никого. Почти.
Скребётся в дверь, мяучит кот: «Впусти...»
Фонарь скрипит, качаясь за окном,
размеренно, неспешно, в ритме снов.
На небе облаков летучий хвост
окутал диск луны и россыпь звёзд.
Наверно, там, куда укрылась высь,
живёт Незримый кто-то, смотрит вниз,
и видит нас двоих, камин, огонь,
что пляшет беззащитный и нагой –
два раза отражён в глазах кота –
и кот смыкает веки: «Суета…»      
Камина отсвет ярок, золотист.
Незримый слышит плеск и ветра свист:
волнами набегают времена
на кресло у камина и окна.
Грустит Незримый. Навевает сны.
О страхе непришествия весны.


ТОЧКА ВОЗВРАТА

Направить мяч навстречу цели,
от совершенства мышц пьянея.
Играть чужую смерть на сцене,
в обнимку вздрагивая с нею…
Спускаться в недра старой шахты,
влюбляясь в затхлый воздух бездны.
Впиваться в темь собачьей вахты
и шторму петь от страха песни…
Стареть с любимейшей из женщин,
и, пьяно плача в день рожденья,
понять, что жизни стало меньше,
а чтобы вспять – ни сил, ни денег…
Ночами звёздному пространству
сиять приходится как прежде,
смирять светил ночную паству
луне в серебряной одежде.
В подлунном мире, в скалах Крыма,
в косой тени зубцов Ай-Петри,
судьба и время возвратимы
на том, безвестном километре,
где в гору едут, ходят шагом
не замечая силы места,
где просто путь, не взрыт, не вспахан,
и страны света неизвестны…
Толкнёт закатный ветер в спину,
заставит сердце биться чаще.
Качнутся, жалуясь, глубины,
когда застанут мирно спящим.
Тогда, наверное, приснится –
как чья-то просьба – чтоб не смели
воздвигнуть стену здесь, границу
тому, кто снова мчится к цели…


ОКОЛИЦА

С каждым годом строже и рассеянней.
Стынет жар взрослеющей души.
Не избыть Прощёным воскресением
лучших дней, что так и не прожил…
Не любил, не верил, не заботился:
мол, зачем – ведь столько впереди.
Вечер. Замаячила околица –
так и тянет ближе подойти...


НЕВЕСОМЫЕ ЛОШАДИ

Окно задел, шурша, кленовый лист,
и устремился вниз, на луг за домом:
там, отражаясь в озере, паслись
две лошади в дрожанье невесомом.
Никто не шёл, не ехал, не бежал.
Сияла высь, над облаком синея –
оно блестело, словно дирижабль,
вливаясь в даль, истаивая с нею.
Окном квартира вглядывалась в мир
и удивлялась облаку и небу,
и лошадям, чей шаг неутомим,
а образ тёплым воздухом колеблем.


***
Я Вас люблю, я умер бы за это.
Вы поздней встречей скрасили закат.
Не замечая строгости запретов,
я хмелем душ оправдываться рад.
Одолевают горести с рожденья,
а лечат узы сердца и стихи.
Для пленников их призрачных владений
растают предрассудки и грехи.
Мне одному во времени не просто:
как частокол – года и города.
Наверное, поэтому так остро
я ненавижу слово «никогда».
Как мало жить, и ни секундой боле…
Быть может, скоро, птицей на заре
я прилечу, впервые в новой роли,
пережидая вечность на дворе.


***
Завещание? Брось, успеется.
Я ещё согрешить не прочь.
Но отпашешься и отсеешься,
а собрать урожай невмочь.
Словно в юности, я набрался сил
и любви захотел простой.
Я на сердце участок выкосил,
для неё, для последней, той,
что продлила бы век отмеренный,
путь единственный, бег земной.
Буду женской судьбы поверенным,
чтоб, желанная, шла со мной.
Не остыл, не сражён усталостью.
Блеска глаз не беру взаймы.
Увлекает игра со старостью,
благо финиш пока размыт...
...А когда запоют, заплачут все,
вынося долой телеса,
станут слёзы капать на платьица,
тушь размажется на глазах.
Отразятся, махая крыльями,
в них пролётные облака.
А луганская степь ковыльная
попрощается, мол – пока...


***
Я люблю этот мир замечательный,
где, устав от сует и погонь,
мы сошлись по безумной касательной,
из сердец высекая огонь.
Облака скрыли памятник Ленину
и спускались, белёсые, вниз,
где над морем, у берега вспененным,
словно парусник, плыл Кореиз.
Я сказал: «Это нам будет грезиться
в духоте неуютных квартир».
Ты сказала: «Нам больше не встретиться».
И смолчал замечательный мир.


***
Страху назло – безмятежно дыши!
Просто течению сна покорись.
Каждой незримой частицей души
мы улетим обустраивать высь.
К чёрту сомнения! Скорость растёт!
Радость отточенных жестов пьянит.
Нашей любви беспокойный полёт
выше любых запредельных орбит.
Я до подробностей знаю финал –
не отменить его, не отвести.
Сон – это мёртвое царство зеркал –
знает о миге обрыва пути.
Пальцами ног мы заступим за край.
Жизни земной дальше попросту нет.
...Кто-то сказал, что за пропастью в рай
нам на двоих обещали билет.


***
Забывшиеся строки не вернуть
с листа украдкой скомканной бумаги,
как не пройти вторично тот же путь –
не хватит прежней силы и отваги.
Забытых чувств ослабленный росток
был не для нас посажен и возделан.
Войти опять в бушующий  поток
нельзя как встарь, порывисто и смело.
Забытые обиды полоснут.
Сожмётся сердце в страхе, одиноко…
Нам просто так любимых не дают,
а отнимают с болью и до срока.


***
Стучится кто-то тихо в двери:
ногтями звонкое «цок-цок».
Сквозь шум и шорохи материй
о кафель топнет каблучок.
Молчи же сердце. Тише, тише –
за дверью счастье и беда.
Воспоминания бесстыжи
и непорочны иногда.
Они свободны от обиды,
им что ни день – бесценный дар…
Они беспомощно открыты
из "было" в "есть" и во "всегда"...
А то, что было – эта вечность
касаний рук, слиянья тел,
опять пытается увлечь нас
в полёт к несбывшейся мечте.
Но даже сердце (камнем став ли?),
застыв от звонкого «цок-цок»,
не в силах вызвать и доставить
в "теперь" ушедшего виток.


 ВТОРАЯ ЖИЗНЬ

Судьба ведёт, куда захочет,
и мы за нею по пятам
вошли под вечер в город Сочи,
где рос над лавочкой платан.
Садилось солнце за Ривьерой,
предоставляя мир луне,
заката розовой портьерой
мир отсекая тот, что вне.
Вдвоём под небом и платаном
вдыхали чуть пьянящий бриз.
«Мне дурно, милый. Я устала…
Не оттого, что путь горист».
Ты вдруг смутилась неумело,
ещё не зная, что не так…
С тревогой вслушивалась в тело:
вторая жизнь с твоею в такт
внутри забилась. Листья глухо
вели над нами разговор.
Ты превратилась в орган слуха,
где всё, что кроме – просто вздор.


***
Что ни день – уходят понемногу
в небо души близких и родных.
Времена для собственной дороги,
верится – ещё отдалены…
Если мы удачливы, здоровы –
это ангел молится о нас.
До поры легко под светлым кровом
лишь ценою выплаканных глаз.
Суетимся в поисках – где лучше,
задеваем дремлющее зло,
что притихло, ожидая случай,
чтоб отнять и сытость и тепло...
Неизвестно, сколько дней осталось,
и далёк ли выморочный час.
Год от года горесть и усталость
в железа заковывают нас.
Только ангел трудится в молитве.
Бесконечен благости поток.
И не подвиг, и совсем не битва,
но ведь ждёшь, надеясь на итог.
Может, Там в почёте сладкозвучье?
Но тогда не выскажешь  всего…
Ждёшь ключей от рая? Ключ-то вручат.
Как поднять под тяжестью долгов?..


***
Промчалась жизнь без цели и следа.
Она, казалось, долго протекала.
Нечаянно истаяли года,
горевшие неярко, вполнакала.
А в тех летах – и дружба, и любовь,
что оказалась сном и лотереей.
Твердили: нужно жертвовать собой,
а пригляделся: та ещё идея…
Тянулись дни. Зыбуч тягучий ток.
И, кажется: вот взял и подтолкнул бы…
…Вдруг ахнешь: стал серебряным висок
и сморщились предательницы-губы.
Со дна зеркал упрямо, из-под век,
метнётся взгляд, забывший удивляться.
Большой и некрасивый человек
с повадками и миной домочадца.
И всё ж – в глазах, в их тёмной глубине,
вдруг да проскочат зайчиками искры
старательно упрятанных огней,
зажжённых для единственных и близких.
Молчание. Растерянность. Тоска
с налётом беспокоящей печали.      
Приподнята в приветствии рука.
Но тот, что в зеркалах, не отвечает.


***
Два догорающих светила
по небу нехотя ползли.
Центростремительная сила
слабела в тающей дали.
Фотонам долго мчаться, старясь,
теряя жар двойной звезды,
чтоб то хотя бы, что осталось,
увидел я, узнала ты,
чтоб, ощущая нервом силу
в пересеченье мер и чувств,
мы, словно звёзды, уносились
туда, где мир и чужд, и пуст.
А там, во тьме, в остывшем мире,
царит без края пустота.
Так у двоих в одной квартире
чужие сомкнуты уста.
И вот тогда, пространство взором
окинув ночью (Звёзды. Высь),
мы вдруг поймём, каким же вздором
забита крошечная жизнь.


***
Печальных птичьих стай
чуть больше в эту осень.
Давай у неба спросим,
быть может, это – в рай…
Друзей по небу клин
длиннее с каждым годом.
Нелётная погода –
недолго, до седин.


ПОКОЙ

Спилили дерево в саду.
Из-за бесплодности спилили:
мол, не растит уже еду –
одна листва в зелёной силе.
Дрожали ветви под пилой
и мягко наземь опадали,
сминая дёрна плотный слой,
дивясь негаданной опале.
Ствол оголённый, без ветвей,
стрелой, глядящей в небо, замер.
Кора бугрилась, и по ней
тягучий сок стекал слезами.
Летели птицы мимо вдаль.
Катилось время бессловесно.
Ещё питала ствол вода,
не зная, что питать ей вместо –
когда, сказав земле «прости»
за то, что взрезан, словно горло,
ствол опустился с высоты
как жил – бестрепетно и гордо.